Вечное
Из семени, павшего в землю тысячи лет назад, взросло древо. Оно поднималось, радуясь свету и теплу, впитывая их, радуясь ясному дню и тёплой ночи, претерпевая невзгоды и непогоды, страдая от зимней стужи, прорастая землю могучими корнями и всасывая животворные соки, и за сотни лет великолепно, буйно разветвилось, и на бесчисленных вечных ветвях его из года в год множились листочки. Тысячи и тысячи листочков. Вроде одинаковые все, но присмотришься — разные; не отыскать двух совершенно схожих. И на каждом — мудрость, или имя, которое помнят, а может, уже запамятовали, или чьё-то деяние, злое иль доброе, или событие, ставшее легендой, а то и забытое за бесконечной давностью лет, канувшее в Лету, или лик — чёткий иль расплывчатый... Пришла новая осень и моя вместе с ней, и опали с того древа все листья, и подхватил их ветер, и закружил; оттого будто вырос в воздухе храм, тот, что был когда-то из камня, но в этот миг — храм, сложенный из парящих, взвившихся под небеса листьев... А как ушёл ветер, так и рассыпался храм. Тогда я собрал все листья и разложил на земле так, как лежать они были должны — так разложил, чтобы мудрость легла к имени, а имя — к деянию, а деяние — к высокому смыслу, а чёрное деяние — к достойному возмездию, а радость — к веселью, а печаль — к унынию, а настоящее — к будущему, к ясному светлому дню, к подлинному счастью... Нелегко это было, и плакали мы, и смеялись, и грустили, и томились, и подгоняли себя, заглядывая наперёд, и ждали, набравшись терпения, и брались за работу вновь, и на это ушли целые годы; за трудами не заметили, как прибавилось седин и убавилось сил...
Но составилось наконец единое целое.
Слава тебе господи! Я справился. И теперь лежит на земле у ног моих бесценное сокровище, о котором думали, что оно исчезло навсегда, и что уж ни тех имён, ни тех деяний, ни высоких помыслов и ни высокого смысла их, ни лиц досточтимых, коим самое место — в памяти народной, — восстановить нельзя...
Садись, мой милый друг, берись за первый листочек, потом за другой и далее, перебирай их, и ты, быть может, прослезишься не раз там, где у нас с ресницы скатывалась слеза, и улыбнёшься нашей улыбке, и погрустишь с нашей грустью, и потомишься, как мы в эти годы, и к тому времени, как до последнего листочка доберёшься, восстанет в мыслях твоих, в душе и в сердце тот храм великолепный, живой, нерукотворный, но сотворённый мыслью, храм, сияющий чудным блеском, храм вечный, ибо мысль вечна, храм, который наполнит тебя чистотой и светом, как наполнил уже нас...
Истина — это твоё убеждение,
с которым согласен твой враг.
А другая истина — это убеждение
твоего врага, с которым согласен ты...
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Тур
Я огромен, я — мощь, ибо грудь моя — скала, а хребет мой — горная гряда, а ноги — столбы каменные. Нет сильнее меня во всей округе. Я добр и я свиреп, я благодушен и я неукротим в гневе, я упрям и я уступчив, как малое дитя. Величава, царственна и неспешна поступь моя. И земля, по которой я ступаю и которая дрожит от поступи моей, не мать мне, а сестра, ибо я так же вечен, как она вечна. И повсюду, где есть она, землица, поросшая вкусной и сочной травой, был я и были братья мои. Я — тур, я бык, я властелин в своём краю, необозримом оком под ясным небом, неохватном мыслью, необъятном под небом звёздным. Копыта мои тверды, как железо, крепка шкура моя, чёрная, как ночь, рога мои остры, как меч; остёр взор и чуток слух. Кто хочет содеять мне зло, кто хочет отнять моё, враг мой, самый сильный, самый лютый, берегись попасть под копыта мне, сомну, берегись на рога попасться — проткну...
Так я думал. Но однажды пришёл враг, много врагов — и с севера, и с запада, и из иных краёв собрались, дальних и близких. Лютые волки, огромные волки — мощь и коварство, жадность и упорство, великое терпение и хитрость, хитрость... Грудь у каждого — скала, а хребет у каждого — горная гряда, а ноги у каждого — столбы каменные.
Я принял бой. Но взяли меня со всех сторон могучие, вцепились в бока, и в шею, и в спину острыми клыками. Я сражался, расшвыривал их на стороны — откуда пришли, топтал стальными копытами, пронзал рогами-мечами, убивал мощными и точными ударами ног; но было их много, слишком много для меня одного. Я стонал, я мычал, а они рвали меня — живого на части, брызгала наземь кровь. Далеко разносилось их злобное рычание. И вот я пал, ибо силы мои иссякли. Возликовали они, безумным воем отпраздновали победу свою. Взор мой угас навсегда...
Казалось, навсегда. Но нет! О радость!
Пришёл человек однажды и поднял из травы мой череп — с рогами острыми, как меч. С любовью огладил он череп, и молвил добрые слова, и долго над черепом трудился — то сталью его усердно резал, то о камень точил исправно. И изготовил шлем. Потом ходил он к старому кузнецу, который жил отшельником, мастер, который, говорили, и Судьбу мог выковать, и он выковал маску на шлем, грозную «личину» выковал из крепкого шведского железа, и отделал её искусно серебром.
О счастье! Я снова поднят на плечи, могучие, как горная гряда, и грудь подо мной — опять как скала, и смотрят из новых глазниц зоркие, умные глаза, а руки, что меня так высоко вознесли, — твёрдые, подобно камню! И теперь снова я могу сражаться!..»
Прекрасный край
Литва, Белая Русь, милая сердцу земля. Хотя нет здесь высоких, снеговых гор, подпирающих купол небесный, нет морей и океанов с вечным пенистым прибоем и острыми скалами, грозой кораблей, но есть много озёр и рек, щедро питающих природу, есть без счёта родников, дарящих миру чудодейственную живую воду, и есть просторные равнины, только кое-где пересечённые грядами холмов, равнины с дремучими, мшистыми лесами и неоглядными, как степь, полями, радующие взор, с можжевеловыми пустошами и цветущим к осени вереском — пышным ковром, лилово-розовыми волнами, — сладкий дух которого так и витает над полянами, и тихим голосом который — прислушайся только, закрой глаза — будто нежную песню в ветерке поёт, древнюю, как этот край... и об этом крае. А как красивы извилистые реки и речушки, как живописны берега их, поросшие лозняком и мятой, и сколь таинственны и притягательны тёмные уголки под раскидистыми ивами, что мочат свои корни и ниспадающие гибкие ветви в быстрой воде!.. Кажется, приди сюда в ясную лунную полночь — и увидишь русалок или встретишь юную красавицу-колдунью, что заворожит тебя, приворожит и безвозвратно погубит, овладев твоими очами и губами, выпив дыхание твоё, завладев твоим жаждущим любви сердцем... Пройдёшь по бережку — там неказистый мосток, и в этой его неказистости, в обветшалости — неизъяснимое благолепие; а там камень-валун, веками обтекают его журчащие, прозрачные струи; а здесь, под бережком — притопленные старые лодки. В сторону отойдёшь, пройдёшь тропинкой или полем, лугом, льном, увитым с краю повиликой, сладкий дух лета вдохнёшь, увидишь покосившийся на могилке крест, ветхий, истлевающий от солнца и небесных вод, а там беловолосый мальчик, пасущий коз и играющий на свирели простенький мотив... купается в щедрых солнечных лучах. Поднимешься на взгорок... Иисус Всемогущий!.. Какой дивный простор! Отрада глаз! Далеко-далеко, за лесочком, за овражком, за сочными луговыми травами, отрадой скота, медленно ворочают крыльями величественные ветряки.
Возвышается, царит над полем дуб-господин, а на лесной опушке, среди дубков и ёлочек — таинственный граб с искривлённым, извитым стволом; под ветвями его купается утром в росе молодая гнедая кобылица. В стороне — сосновый бор сплошной синей полосой вечерами и медово-янтарный среди солнечного дня; можжевельник подлеском — символ вечной жизни. Ласковый ветерок приносит с лугов нежный дух разнотравья — зверобоя, тимьяна, душицы, а с болот — багульника и аира едва уловимое благоухание, из дубрав — запах барбариса; сладкий и благородный тянется над землёй фимиам цветков лип... Марево струится вдали... В том покое, что, кажется, веками царит здесь, усталый путник, мятущаяся душа, не иначе, обретёт отдохновение и утешение.
Живёт в этих дивных местах замечательный народ — литвины — совестливый народ, сердечный и простой. И тёмный, однако, народ, суеверный. В церковь ходят, а как тысячу лет назад верят в мавок и мар, в навьих и волкодлаков, в лихорадок, в леших и лешачих, в лесных девок, Болотов, в колдуний-мокошей, в сказочную силу ворожей. Из поколения в поколение они поверяют друг другу наивные побасёнки незатейливого крестьянского ума. Оно понятно: от неграмотности и от нелёгкой жизни, от многих страданий суеверие его. Примученные многими поборами господ-панов, головы не поднимают, по земле босыми ногами ходят, жалкие крохи едят, на соломе спят, в сермягу, в крапиву одеваются, дырявым армяком укрываются... Старое недолго помнят, о новом недалеко мечтают. Но едва заиграет скрипка — весело и забористо, — вот уж и воспрянула, распахнулась душа, вот уж и забыл добрый литвин о невзгодах своих и печалях и, видавшую виды шапку заломив, пустился в пляс — держитесь, лапти, крепитесь, онучи... К чести его надо сказать, что не раболепный это народ, сильный духом и несгибаемый, хотя тяжёлые, очень тяжёлые времена этот народ не раз переживал — времена, в какие иные народы сломались бы, чёрные времена, когда вымирало или было вырезано до половины всех людей...
С гостем и стариком литвин наш добр и уважителен, с обидчиком свиреп, с ближним, а особенно со слабым, благодушен и милосерден и открыт перед ним; недруг знает, что он неукротим в гневе, друг же знает, что бывает он упрям, а с тем, кого любит, уступчив, будто малое дитя. Он зеркало (что может быть справедливей?): добро в него заглянет — и отразится добро; а зло в него посмотрится — и увидит в нём зло.
Разорение
Раскинув могучие крылья, аист парит над долиной. И видны ему возвышающиеся вдалеке на западе гордые старинные замки и крепости с величественными башнями, с неприступными стенами, видны многочисленные города, большие сёла с каменными храмами и фольварки, уютные хутора. Удивительно красивый край!..
Да, видно, страшный ураган над ними прошёл. И принёс разрушение. Замки старинные и башни крепостные не так уж и величественны, как, верно, некогда были, и стены, если присмотреться, вовсе не неприступны, не стены это даже, а более развалины. И города, и сёла, когда-то многолюдные, а ныне почти пустые, и фольварки с хуторами, когда-то ухоженные, обласканные умной хозяйской рукой, теперь всё больше разорены. Окна в домах — пустые глазницы, ворота разбиты, изгороди покосились; от каких-то домов остались лишь стены, а иных домов и вовсе нет — голо и уныло стоят закопчённые печи и вокруг всё черно от угольев и серо от пепла...
Но не о них, не о западных землях у нас пойдёт далее сказ, потому оставим их для другого рассказчика и для другой истории и взор свой обратим на восток, на Днепр и за Днепр, на древний город Могилёв и на повет Оршанский. Тут под самым аистовым крылом похожая картина разорения, запустения и нищеты. Кое-где остались ещё хатки, крытые соломой или тростником; бедные, убогие хатки, хотя и очень живописные, романтического вида... Унылыми проплешинами среди дремучих лесов — сожжённые деревни. Страшными чёрными пятнами — выжженные поля, некогда ухоженные и плодородные. Там, где были мосты через реки, ныне только обугленные сваи торчат, сады и огороды заросли бурьяном, коренастым и крепким, в коем и малой птахе божьей не пробиться, а только подлой змеюке проползти, людские тропы стали волчьими путями, а где были сенокосные луга, где шёлковые травы радовали глаз, — теперь белые косточки лежат; тут не крестьянин добрый с неутомимой косой трудился, а известная старуха в саване собирала свою жатву, и в местах этих, верно, себе смертушка надолго гнездо свила. Была жизнь, плескалось море, но жизнь ушла, и теперь, куда ни глянь, — всюду чёрная яма...
Северная война
Началась Северная война за восемь лет до тех событий, к которым мы уже скоро обратимся. Причиной войны было усиление могущества Шведского Королевства. В шведские территории включались Лифляндия, Эстляндия, Карелия, земли в Северной Германии, проще говоря — практически всё восточное побережье Балтики... Швеция стала одной из наиболее мощных держав Европы. В ней процветали ремесла и торговля, как на дрожжах росла промышленность; ни в одной стране не отливалось столько пушек, сколько в Швеции, и ни в одной стране не строилось столько кораблей — торговых и военных. Из Лифляндии и Эстляндии Швеция получала дешёвые хлеб и продовольствие, а германские государства, как то Саксония, Бранденбург или Курляндия, были полузависимыми от Швеции, и работали на её нужды, и подчинялись её требованиям. Шведское Королевство, обладавшее колоссальным флотом, полностью контролировало мореходство и облагало чужих купцов-мореходов пошлинами, оно давило на Данию, владевшую проливами Зунд, Каттегат, Скагеррак и другими, и по праву сильнейшего хотело диктовать свои условия...
Вечные соперники Швеции — Россия и Дания — не могли этого долго терпеть. Русские государи давно мечтали о выходе к Балтийскому морю и не раз предпринимали попытки эту мечту осуществить. Дания не могла позволить господства Швеции на Балтике и с тревогой и ревностью следила за успехами своего северного соседа. И в конце XVII столетия сложился военный союз против Швеции. К этому союзу скоро присоединились Саксония и Речь Посполитая, которые, со своей стороны, тоже устали от диктата Швеции и желали отрезать себе кусочек пожирнее от лакомого ливонского пирога. В те годы саксонский курфюрст Август II одновременно являлся польским королём. Подписав в 1699 году тайный Преображенский договор с Россией, Август II весьма усилил Северный союз, поставивший себе целью ослабить Швецию и ликвидировать её лидерство на Балтике.
В начале 1700 года саксонцы без объявления войны вторглись в Лифляндию и осадили Ригу, а датчане летом этого же года захватили герцогство Гольштейн. Тогда юный шведский король Карл XII, до тех пор ведший разгульную светскую жизнь, а теперь потрясённый внезапным началом войны, совершенно переменился. Это и неудивительно: в лихую годину юноши быстро взрослеют и мужают. Карл отказался от забав и развлечений, свойственных его возрасту (на тот момент ему было 18 лет), отказался от вина, роскоши, общения с прекрасными женщинами и, переодевшись в платье простого солдата, начертав девиз на знамени своём: «Med Guds hjälp», занялся войной. Шведские министры, перепуганные возникновением союза нескольких могучих держав, предлагали королю вступить в переговоры и подкупами и уступками избежать краха. Но Карл в юношеском задоре посмеялся над ними и сказал, что разгромит противников одного за другим. Заручившись поддержкой голландцев и англичан, не желавших, в свою очередь, усиления Дании, шведский король взял в осаду Копенгаген. Напуганные этой неудачей, датчане вышли из Северного союза. А российский царь Пётр I, бывший не намного старше шведского короля, вскоре проиграл шведам сражение под Нарвой — несмотря на значительное преобладание в числе русских войск. Далее Карл, проявивший себя талантливым полководцем, принялся за саксонцев. И в 1701 году наголову разбил под Ригой саксонское войско. Закрепляя успех, шведы вступили в земли Речи Посполитой, где задержались на пять лет.