Впрочем, и другие яства требовали постоянного орошения: копчёные колбасы, медвежатина, сырный пирог, политый горячим мёдом и обложенный горохом, орехами и мочёными яблоками, яйца, сваренные «в мешочек», всевозможные рыбные блюда и соусы к ним, жареная печень, репа, маринованные оливки, устрицы, шампиньоны, рыбный рассол, дичь на вертелах…
— Почему же? — повторил Гаттион, переводя дух. — Человеку свободному и без предрассудков сие зрелище только на пользу — в качестве назидания и предостережения.
— Тогда почему бы не устраивать осмотры эргастула добропорядочными гражданами? — смеясь, сказала Ксено. — Конечно, не бесплатно: и городской казне прибыль, и добродетели подкрепление. Я, например, готова заплатить любые деньги, чтобы убедиться в правдивости твоих слов.
— Ты меня обижаешь, о несравненная, — напыжился изрядно захмелевший спирарх. — О деньгах не может быть и речи. Достаточно твоего пожелания, и двери всех подвластных мне заведений будут распахнуты настежь.
— Ловлю тебя на слове, — лукаво прищурилась девушка. — Я прямо-таки горю желанием увидеть эргастул. Завтра же.
— Нет ничего проще, — расплылся в улыбке Гаттион. — Эй, ты, принеси пергамент! — приказал он одному из рабов, прислуживающих за столом. — И стилос.
Пергамент появился в мгновение ока — Ксено припасла его заранее. Черкнув нетвёрдой рукой несколько слов, спирарх закоптил свой перстень-печатку и с силой прижал к желтовато-белой кожаной полоске.
— Вот! — он потряс пропуском перед носом невозмутимого Калуса, в тот миг наполняющего в очередной раз чашу спирарха. — В любое время дня и ночи. Моё слово ещё кое-что значит на Боспоре…
Никто с ним спорить не стал, а Ксено, неуловимо быстрым движением выхватив пергамент из пятерни Гаттиона, тут же поторопилась оставить спирарха на попечение Калуса, немедля продолжившего выполнение своих обязательств перед Анеей.
К полуночи Гаттион уже был в невменяемом состоянии и домой его отправили на носилках, служивших неизменной принадлежностью подобных пиршеств в каждом богатом доме. Проснувшись почти в полдень, он пытался вспомнить, о чём шла речь на пиру у Ксено, но в голове гудели шмели, и разрозненные мысли вскоре сбежались в одну, после которой начальник царского следствия поторопился облегчить желудок — его стошнило, как никогда прежде. Борец Клаус мог гордиться — свою задачу он выполнил с блеском.
Если уж зашёл разговор о Калусе, то и возвратимся к этому весьма обаятельному, исключая его пристрастие к застольям, молодому человеку. В то время, когда спирарх мучился похмельем, наш герой гордо вышагивал по улицам Пантикапея, сопровождая несравненную Ксено к царскому эргастулу. Сумасбродные выходки красавицы ему были не в диковинку, а поскольку после их прогулки его ждал отличный завтрак, Калус стоически переносил ворчливый мятеж голодного желудка — в отличие от худосочного Гаттиона, непривычного к обильным возлияниям, здоровый организм крепыша не знал похмельных горестей и страданий.
Эргастул располагался за стенами акрополя, у южных ворот. Две высокие башни с узкими бойницами, сложенные из тщательно отёсанных каменных блоков, защищали подступы к воротам, изготовленным из толстых дубовых плах, окованных железом. Ворота украшала кирпичная арка с конной статуей Аполлона наверху. За зубцами башен виднелись шлемы стражи акрополя, а по бокам калитки, врезанной в ворота, стояли скучающие воины царской спиры, облачённые в простые кожаные панцири и закутанные в короткие воинские плащи, отороченные рысьим мехом.
Ксено узнали сразу. Подтянувшись как по команде, гоплиты заулыбались и поторопились открыть калитку. Одарив их милостивой улыбкой, от чего бравых вояк бросило в дрожь, девушка царственно прошествовала к эргастулу, где её встретил оторопевший главный стражник, круглолицый, бородатый каллатиец с хитрыми бегающими глазами.
Пергамент, подписанный самим Гаттионом, подействовал на главного стражника как кусок свежего сыра на голодную мышь: он засуетился, забегал, мучительно пытаясь вспомнить правила приличного обхождения с благородными женщинами, общением с которыми он не был избалован. Прикрикнув на помощников, по его мнению не слишком быстро отворивших дверь темницы, он вызвался лично сопровождать красавицу по подземелью.
Некогда на месте эргастула находилась глубока пещера, изваянная природой в каменном чреве горы. По приказанию деда Перисада её углубили, вырубили ступени и оснастили решётками. Пещера была сравнительно небольшой, и нередко узники эргастула спали по очереди. Темница освещалась всего одним факелом, а оттого её стены, казалось, сочились кровью, тёмно-багровой и густой.
— Да, да, всемилостивейшая госпожа, запахи здесь, хи-хи… — угодливо захихикал каллатиец, — не для вашего носика.
— Ничего, я потерплю, — Ксено быстро отдёрнула от лица кусок тонкого полотна, надушенного благовониями. — Это всё? — спросила она, чувствуя, как закружилась голова — в темнице и впрямь запахи были почище, нежели в самых запущенных отхожих местах.
— К сожалению, всё, — главный стражник, спохватившись, зажёг ещё один факел, высветивший молчаливых узников, столпившихся у решёток своих каморок-камер.
Некоторые из них уже не держались на ногах, и товарищи по несчастью держали их под руки — появление красавицы в этом каменном мешке могло быть только чудом, и оцепеневшим от неожиданности несчастным она показалась богиней, по меньшей мере самой Персефоной, явившейся по их души.
— К сожалению… — между тем продолжал каллатиец, развивая свою мысль. — Я уже не раз докладывал начальству, что пора достроить ещё две-три камеры, а не то скоро придётся размещать этих тварей, — кивнул в сторону закаменевших узников, — в коридорах, сажая на цепь. Или же… — он опять гнусно хихикнул и провёл ладонью по горлу, издав губами звук, напоминающий скрип дверных петель, — срочно заняться прополкой. И места освободятся, и городской казне облегчение. Кто бы ещё замолвил словечко..? — он многозначительно подмигнул Ксено, едва сдерживавшей ярость.
В это время сзади чихнул Калус, не отстающий от красавицы ни на шаг. В руках он держал корзинку с едой, которую Ксено пожелала раздать узникам.
Опомнившись, девушка с сожалением выпустила рукоять небольшого, но достаточно острого ножа, спрятанного в складках одежды. Она уже успела так возненавидеть главного стражника за его невероятный цинизм, что готова была пронзить это чудовище в человеческом облике хладнокровно и без угрызений совести.
Переведя дух и вымучив благосклонную улыбку, она показала в дальний конец темницы, где едва виднелась крохотная осклизлая дверь, запертая на увесистый замок.
— А что там? — спросила она, и подтолкнула каллатийца, чтобы он шёл впереди.
— Где — там? — недоумённо посмотрел на неё главный стражник; проследив за её указующим перстом, он неожиданно всполошился: — Нет-нет, туда нельзя!
— Почему? — полюбопытствовала Ксено, вдруг ощутив, как внутренний жар опалил её ланиты.
— П-приказ… самого спирарха… — запинаясь, пробормотал каллатиец. — Может, уже пойдём? — спросил он жалобно, указывая на выход.
— Нет! — отрезала Ксено. — Я желаю посмотреть, — тоном, не терпящим отказа, произнесла она и надменно посмотрела на съёжившегося стражника.
— Ты слышал, что сказала госпожа? — угрожающе пробасил Калус. Ему надоело маяться безмолвным свидетелем разговора. — Вот, ещё раз прочти. Тут всё написано, — помахал он перед носом каллатийца пергаментом с печатью Гаттиона. — И поторопись, — добавил с угрозой, выпятив и так достаточно впечатляющую мускулистую грудь.
— А это за твои труды, — смягчилась девушка, и золотой статер скользнул в тёмную ладонь главного стражника.
— Ну… если так… — опасливо оглянувшись на приоткрытую дверь эргастула, каллатиец на ощупь определил достоинство монеты и в восхищении засеменил к таинственной двери.
Замок был смазан недавно, и стражнику не пришлось испытывать терпение Ксено; тихо скрипнув, дверь отворилась, и в колеблющемся неверном свете, отбрасываемом факелом, она увидела одетого в лохмотья человека, прикованного цепью к стене. Он лежал на охапке соломы, поджав колени к подбородку, чтобы согреться. Узник даже не пошевелился, когда Ксено вошла в камеру. Можно было подумать, что он крепко спит, но его тяжёлое, неровное дыхание и тёмные полосы на обнажённых участках спины, проглядывающие сквозь прорехи в одежде, предполагали несколько иную причину отсутствия внимания к нежданным посетителям.
Ксено вырвала факел из рук каллатийца и поднесла его поближе к недвижимой фигуре. Приглушённый крик, похожий на стон, вырвался из девичьей груди, и перепуганный Калус едва успел подхватить её обмякшее тело — Ксено узнала Савмака и на какой-то миг потеряла сознание.
— Я ведь предупреждал! — вскричал главный стражник, в страхе заламывая руки. — Унеси её отсюда, — с мольбой обратился он к борцу. — Если с нею что-нибудь случится, спирарх Гаттион повесит меня на первом попавшемся суку.
— Следовало бы… — рыкнул здоровяк, поднимая выпавший из рук девушки факел.
— Стой! — приказала Ксено и встала на ноги. — Держи и поди прочь отсюда, — с этими словами она швырнула к ногам каллатийца кошелёк с монетами, на который он бросился, как коршун на перепёлку.
— Иди-иди… — Калус вытеснил из его камеры и стал на пороге, широко расставив ноги. — Посторожи у входа, чтобы никто не помешал госпоже.
Ксено, не обращая внимания на грязный пол, опустилась на колени, достала из корзинки кувшин с вином, наполнила чашу и бережно подняв голову юноши, влила крепкий ароматный напиток сквозь запёкшиеся губы. Не открывая глаз, Савмак сделал глоток, другой, а затем жадно выпил чашу до дна.
— Кто… это? — спросил он, с усилием подняв опухшие веки. — Мама? Ты… здесь?
— Нет, это… я, — дрожащим голосом ответила Ксено; она уже не могла сдержать слёз, бурно хлынувших из её прекрасных глаз.
— Ксено? — пробормотал юноша и, словно слепой, нащупал её руку. — О, всемилостивейшая Апи, я брежу…
— Да, да, это я! — твердила рыдающая девушка, и сверкающие хрустальными искрами слезинки падали на измождённое лицо узника.
— Кгм… — напомнил о своём присутствии смущённый Калус. — Госпожа, я думаю, ему не помешает ещё одна чаша… — с этими словами он помог усадить Савмака и с известной сноровкой повторил операцию с кувшином, проделанную чуть раньше Ксено.
Савмак пил вино медленно, врастяжку, ощущая, как с каждым глотком прибавляется сил. Глядя на юношу, Калус про себя вздохнул, и с вожделением вдохнул терпкий аромат дорогого заморского напитка.
— Помоги, — сказала ему Ксено, украдкой смахнула слёзы, и начала снимать изорванную плетями куртку Савмака.
Юноша не сопротивлялся — он всё ещё не мог прийти в себя от изумления: появление Ксено в темнице было похоже на прекрасный сон, и он боялся лишний раз шелохнуться или произнести слово, чтобы не вспугнуть чудесное, невероятное видение. Он даже не вздрогнул от боли, когда Ксено промывала его израненную спину вином и смазывала следы от побоев оливковым маслом. И только когда изголодавшийся юноша покончил с припасённой предусмотрительной девушкой снедью, он наконец спросил, настороженно глядя на бледную Ксено:
— За какие это заслуги неумытый варвар заслужил такие почести?
— Прости… прости… за неумные, обидные слова… — она поникла головой, и слёзы вновь оросили её щёки.
— Не нужно… перестань… — растерявшийся Савмак умоляюще посмотрел в сторону Калуса, но тот демонстративно отвернулся и делал вид, что не слышит их речей.
В глубине души борец был изумлён до крайности — гордая, неприступная красавица Ксено, по мановению одного пальца которой любой из юношей самых аристократических и богатых семей Пантикапея мог, не задумываясь о последствиях, броситься со скал вниз головой в бурлящее море, плачет перед каким-то неизвестным варваром, к тому же ещё и преступником! «Да, с этими женщинами не соскучишься», — подумал с некоторым самодовольством Калус и мысленно вознёс хвалу богам — к противоположному полу он относился спокойно, если не сказать больше, считая женщин всего лишь одной из составляющих полноценного образа жизни.
— М-м… — промычал, напоминая о своей персоне борец, словно услышав немой призыв Савмака. — Ксено, нам пора. Скоро сменится стража, и зачем дразнить гусей без нужды?
— Я не могу оставить его здесь… — девушка обвела мрачные стены темницы и вздрогнула от ужаса.
— Придётся, — решительно изрёк Калус, томимый жаждой. — Освободить узника из эргастула может либо спирарх, либо сам царь, — и добавил, но едва слышно: — Если только он не чересчур опасная птица… Простых смертных в такие кандалы не куют…
Девушка, опираясь на руку Калуса, встала и, не отрывая взгляд от лица Савмака, медленно попятилась к двери.
— Я освобожу тебя, слышишь, освобожу! — исступлённо повторяла она даже тогда, когда испуганный каллатиец замыкал дверь узилища. — Или умру…
Уже на ступеньках, ведущих к свету, она вдруг схватила главного стражника за руку и с горячностью сказала:
— Слушай! Я заплачу любые деньги, но ты должен кормить его той едой, что будет приносить моя служанка.
— Понял? — добавил Калус, когда девушка вышла из эргастула. — Смотри, исполни все в точности, иначе спирарх может нечаянно узнать, что ты нарушил его приказ. Да не вздумай пробовать вино, предназначенное узнику — оно не про твою честь.
Игриво ткнув своим железным кулаком под рёбра помертвевшего от неприкрытой угрозы каллатийца, он поспешил за Ксено.
Главный стражник царского эргастула перевёл дух и приободрился. А когда он уединился в караульном помещении и достал кошелёк с монетами, полученный от Ксено, его настроение улучшилось настолько, что, перепоручив помощнику команду над подчинёнными, каллатиец поспешил в ближайшую харчевню, где за чашей доброго вина горячо помолился своим богам, поблагодарив за невероятную удачу. И ещё он попросил у милостивых небожителей, чтобы этого варвара держали под замком как можно дольше.
ГЛАВА 11
Повелитель Боспора устало опустился на скамью и расстегнул дорогую массивную фибулу. Тяжёлый златотканый палудамент, подбитый куньим мехом, с тихим шорохом сполз с уставших плеч, и приятная прохлада начала медленно просачиваться сквозь пропотевшие одежды, предназначенные для парадного выхода. Сегодня ойконом царского дворца явно перестарался: день был на удивление тих, светел, и, конечно же, не стоило ставить дополнительные жаровни для обогрева андрона. Принимая скифских посланцев, Перисад изнывал от жары и в душе проклинал чересчур долгую и нудную церемонию передачи послания царя Скилура. Он и так знал, что там написано: варвары требуют от Боспора выполнения обязательств по уплате фороса. И мучительно пытался найти приличествующие моменту слова, которые могли бы как можно дольше затянуть переговоры и этим самым продлить перемирие, столь необходимое изрядно подупавшему духом боспорскому воинству.
Слова такие нашлись — льстивые и постыдные, — удовлетворённые номады отправились восвояси на постоялый двор, где их ждал поистине царский обед, а сам Перисад, хмурый как грозовая туча, поторопился уединиться в своих покоях.
Шествуя мимо придворных, он кожей чувствовал их презрительные и ненавидящие взгляды, и его сердце обливалось кровью от злобного и тупого неприятия знатью реалий нынешнего безвыходного положения Боспора.
Глядя прямо перед собой отсутствующим взглядом, царь нащупал как слепец колокольчик, валявшийся на туалетном столике, и позвонил. Мелодичный звон серебра вспорхнул под потолок и тут же беспомощно затрепыхался, забился как певчая птица в силках, растворился в объятиях толстых ковров, закрывающих стены.
Тишина. Никого. Перисад недоумевающе посмотрел на плотно закрытую дверь и вдруг с неожиданной яростью швырнул колокольчик на пол. Коротко вскрикнув, как подранок, серебряный певун закатился под скамью и затих.
— Эй, кто там, провалиться вам в Эреб! — крикнул, не сдерживая голос, царь. — Вина!
За дверью послышался приглушённый говор, затем быстрые шаги, и на пороге появился уже знакомый нам постельничий, выполнявший многие обязанности — царь не терпел суеты и многолюдья возле своей особы, и в особенности слуг, насквозь лживых обжор и мотов. В этом он был похож на бабку Камасарию Филотекну, хотя та обходилась без положенного по этикету большого штата прислуги по причине прижимистости и скаредности.