Оплеуха, которой его наградил широкоплечий, лишила иллирийца на некоторое время не только способности думать, но и самостоятельно передвигаться — подхваченный оборванцами, он бессмысленно икал и норовил прилечь на мокрую мостовую. Впрочем, те и не собирались с ним возиться: уронив его под ноги, они с воем набросились на чужестранцев.
Дальнейшее напоминало недавнюю свалку, лишь с небольшой разницей — на этот раз оборванцам противостояли настоящие атлеты, мастера кулачного боя. Они работали руками с такой удивительной слаженностью, что временами чудилось, будто они части какой-то невиданной, диковинной машины, беспощадной и бездушной. Стороннему наблюдателю даже могло показаться, что эта драка доставляет им немалое удовольствие.
А такой любитель был: несколько поодаль от зевак стоял в задумчивости широкоплечий симпатичный юноша с тонкой талией, туго схваченной широким кожаным поясом с подвешенным акинаком. Его одежду — замшевый кафтан, короткий воинский плащ и шаровары — нельзя было назвать богатой или изысканной, но массивная золотая цепь на шее указывала на принадлежность юноши по меньшей мере к купеческому сословию, хотя наличие оружия и та особенная собранность, присущая воинам или искателям приключений, позволяли предположить, что он мог быть и одним из наёмников, коих немало расплодилось с лёгкой руки Перисада в столице Боспора, да и в других апойкиах эллинов.
Конечно, читатель без особого труда узнал в юноше Савмака. Бывший лохаг гиппотоксотов, волею царя приближённый ко двору, шёл в это ненастное утро на встречу со своими друзьями — Таруласом, Пилумном и Руфусом. Обычно они собирались у старого морского волка, сторожа «Алкиона», но сегодня как раз был выходной день у его сожительницы, служанки царицы Камасарии Филотекны, а старая карга терпеть не могла прощелыгу Пилумна, никогда не упускавшего случая позубоскалить и подшутить над почтенной матроной. Потому друзья решили скоротать время в одной из харчевен, куда и направлялся Савмак, сопровождаемый сикофантами, — затаивший злобу на юного скифа, Гаттион не поверил слову царевича, данному им Перисаду; в случае даже намёка на побег из Пантикапея (а царевич поклялся без разрешения царя за пределы столицы Боспора не выходить), сикофантам было приказано убить юношу без раздумий и малейшего промедления.
Тем временем события перед харчевней перешли в несколько иное русло: самоуверенный (правда, не без оснований) Фат, наконец добравшийся через груду поверженных забияк к широкоплечему атлету, был тут же брошен на землю одним из приёмов греческой борьбы, которым будущие гоплиты, эфебы, учились с детства. Оклемавшись после жестокого удара о каменные плиты, озверевший главарь разбойников выхватил из-под плаща длинный нож, больше похожий на акинак, и, собрав вокруг себя присных, тоже вооружённых клинками самых разнообразных форм и размеров, бросился на чужестранцев с явным намерением убить храбрецов.
Не сговариваясь, приезжие сбросили плащи, намотали их на левые руки, и обнажили мечи, до сих пор спрятанные под одеждами. Похоже, хладнокровие оставило атлетов, не чаявших обыкновенную драку превратить в кровавую бойню. Широкоплечий, отразив несколько коварных ударов, впервые подал голос, больше похожий на рёв разъярённого тигра — боевой клич понтийских гоплитов, отразившись от стен зданий, обрушился на головы потерявших человеческий облик оборванцев вместе с разящей сталью дорогих персидских клинков. Пали первые убитые и раненые, серые плиты мостовой обагрила кровь, но защищающимся атлетам стало совсем туго — им противостояли закалённые в подобных побоищах отбросы общества, мало ценившие не только чужие, но и собственные жизни; к тому же, их количественный перевес почти не оставлял шансов чужестранцам на благополучный исход схватки.
Савмак, наблюдавший за дракой, преградившей ему путь, со спокойствием странствующего философа, вдруг почувствовал, как бешено заколотилось сердце и горячая кровь волной хлынула в голову — он узнал Фата! Человек, по чьей милости он стал рабом, скитальцем без роду и племени, часто посещал юношу в кошмарных снах. Будучи ещё гребцом пиратского миопарона, он поклялся когда-нибудь встретиться с главарём разбойников и отомстить за поруганную честь и достоинство свободнорождённого, вольного сына степи. И наконец его чаяния сбылись — Фат был рядом, в десяти шагах. Нимало не раздумывая, Савмак выхватил акинак и словно смертоносный вихрь налетел на орущих оборванцев, пробиваясь к главарю разбойников.
Подбодрённые неожиданной подмогой, атлеты удвоили усилия, и не один из этого сброда пал под могучими ударами калёных клинков. Но всё же оборванцев было чересчур много, а пролитая кровь только подхлестнула их, помутив разум и высвободив из мелких душонок все самые низменные чувства…
— Нет, я просто в отчаянии! Нашего малыша нельзя оставлять одного ни на миг, — сокрушённо проговорил здоровенный детина, привычным движением обнажая широкий римский меч. — Он обладает удивительной способностью попадать в самые немыслимые переделки.
— Лучше давай поторопимся, Пилумн, — грохочущим басом ответил ему богатырь в небрежно накинутом на плечи дорогом, но изрядно замызганном плаще. — Иначе нашему птенчику могут остричь уши.
— Ба-а, как бы не так, — с иронией сказал Пилумн; но ходу, тем не менее, наддал. — Ты забываешь, Руфус, что он — ученик самого Таруласа, лучшего рубаки нашей когорты. Конечно, не считая меня… — невинно добавил он уже тише, чтобы его не услышал бывший центурион, шагающий чуть сзади.
Появление трёх наших приятелей, одетых в форму аспургиан, мгновенно изменило ход кровавой схватки. Завидев царских гоплитов, оборванцы бросились врассыпную, сразу растеряв мужество и злобный пыл — подземный эргастул, куда они могли попасть за нарушение общественного порядка, был им страшнее разящих клинков и даже смерти. Хохочущий Пилумн награждал убегающих богатырскими пинками, а Руфус со всего размаху молотил их огромным мечом плашмя, после чего неудачник, подвернувшийся ему под руку, если только не валился наземь, уносил ноги с такой скоростью будто за ним гнались все чудища аида. Тарулас, небрежно отбив несколько неуверенных выпадов, прорвался в самый центр побоища и стал плечом к плечу с Савмаком, едва не плакавшим от злости — завидев царских гоплитов, Фат могучим прыжком перескочил через забор одного из домов и был таков. Вскоре улица перед харчевней опустела; поторопились уйти от греха подальше и зеваки — им вовсе не улыбалась перспектива участия в царском следствии.
— Прими мою сердечную благодарность, — широкоплечий чужестранец с чувством склонил голову перед Савмаком. — Без тебя нам пришлось бы худо. Возьми, — с этими словами он снял с шеи золотую цепь с медальоном, на котором был изображён Дионис. — В знак признательности и дружбы. Надеюсь, когда-нибудь я отплачу тебе тем же… — он положил талисман на ладонь юного скифа, вежливо поклонился друзьям Савмака, и, поправив петас, по-прежнему закрывавший лицо, быстро зашагал по пустынной улице в сторону царской горы; за ним, вытерев окровавленный акинак об одежду одного из поверженных оборванцев, бросился вдогонку и его товарищ.
— Где я его видел? Где и когда? — пробормотал, глядя вслед широкоплечему, Тарулас — от него не укрылось, что чужестранец, завидев бывшего центуриона, вздрогнул и поторопился отвернуться.
— Знатные бойцы… — с восхищением поцокал языком неунывающий Пилумн, с удовлетворённым видом рассматривая окровавленную мостовую и убитых и раненных оборванцев. — С такими я бы не прочь осушить кратер повместительней, а ещё лучше — подружиться. Эй, ты, чучело! — позвал он хозяина харчевни, вольноотпущенника-меота, робко выглядывавшего из двери своего заведения. — Поди сюда. На, — всучил ему несколько мелких монет. — Убери тут всё, да получше. Кликнешь лекаря, кому он ещё нужен, а остальных… сам знаешь…
Тучи над Пантикапеем постепенно рассеялись, и робкое осеннее солнце украдкой выглянуло через прореху в небосводе. Море всё ещё штормило, но ветер затих, и только у подножья акрополя шелестела мокрая трава, да роняли дождевые капли голые ветви деревьев. Широкоплечий стоял на площадке перед воротами акрополя и смотрел на море. Где-то там, за седыми клочьями тумана, его ждала Синопа. И царская китара. Расстояние небольшое, но кто знает, сколько лет ещё ему шагать и шагать, чтобы, наконец, дойти?
Вздохнув, Митридат Дионис, понтийский царевич, потрепал по плечу слугу Гордия, с не меньшей тоской, чем он сам, глядевшего в морскую даль, и уверенным шагом направился к калитке в воротах, охраняемой закованными в броню стражниками. Митридат знал, что его уже ждёт предупреждённый купцом Евтихом царь Боспора Перисад V Филометор, друг отца и будущий покровитель.
Когда Митридат вошёл в ворота акрополя, ему почудилось, что где-то в небесной выси прогремел гром. Оглянувшись на Гордия, он понял, что тот тоже услышал — в глазах слуги плескался страх…
Пройдут годы, и на этой же горе, держа в руках чашу с ядом, Митридат вспомнит и этот день, и глаза верного Гордия, и громовое знамение, услышанное, но не понятое — ибо наши судьбы на коленях богов. Воистину — так.
ГЛАВА 2
Пантикапей встречал послов царя царей припонтийской Скифии престарелого Скилура. Стояли ясные тёплые дни ранней весны, и проснувшаяся от недолгого зимнего сна степь уже успела сменить лохматую прохудившуюся шубейку серо-ржавого цвета на рытый зелёный бархат праздничной хламиды. Высокое прозрачное небо над столицей Боспора сверкало, словно драгоценный сапфир, а утреннее солнце, улыбчивое и мягкое, как женские ладони, стелило по морской лазури тканую ясным золотом дорожку. Отмытый дождями город с его белокаменными дворцами и храмами издали казался диковинным огромным цветком, выросшим среди прибрежных скал.
Посольский караван был, на удивление видавших виды пантикапейцев, многолюдный, богатый и пышный. Если до сих пор номады присылали для переговоров в лучшем случае какого-нибудь захудалого номарха с десятком воинов охраны, угрюмых звероподобных дикарей в замызганной одежде, и раба-переводчика, то теперь во главе посольства стоял Палак, соправитель Скилура, а сверкающую начищенными панцирями свиту возглавлял один из самых известных военачальников Зальмоксис, тоже сын царя скифов. Воины в свите были из знатных семей, все как на подбор рослые, надменные, закалённые в битвах. С высоты дорогих тонконогих аргамаков они снисходительно посматривали на толпящихся вдоль дороги обывателей, с нескрываемым ужасом пялившихся на страшные трофеи скифских воинов — многочисленные скальпы поверженных противников, украшавшие уздечки коней. Добытое в набегах воинское снаряжение эллинских гоплитов было богато разукрашено накладным золотом, а конская сбруя потрясла воображение городского демоса обилием драгоценных камней, вмонтированных в кожаные ремешки. На плечи Палака был наброшен алый палудамент, а Зальмоксис щеголял в атласных шароварах, украшенных золотым шитьём.
Кавалькада всадников железной змеёй проползла по улицам Пантикапея и исчезла за воротами постоялого двора, где номадов ждала трапеза и короткий отдых — приём у царя Боспора был назначен пополудни. Любопытствующие граждане Пантикапея, вольноотпущенники и рабы постепенно разбрелись по своим делам, горячо обсуждая увиденное и теряясь в догадках, а у ворот посольского пристанища появилась охрана — с полсотни отборных воинов царской спиры.
Перисад с трудом сдерживал волнение: от того, как пойдут переговоры, зависело будущее Боспорского царства. Огромный форос, выплачиваемый варварам, истощил казну, постоянные стычки на рубежах хоры Боспора, временами переходящие в настоящие сражения, уносили жизни многих колонистов, а из-за этого приток чистокровных эллинов из метрополии иссякал на глазах. Да и то не становилось панацеей — вновь прибывшие были в основном людьми беглыми, ворами, убийцами и пройдохами, а почтенных, добропорядочных граждан можно было пересчитать по пальцам. Пантикапей оказался переполненным миксэллинами, меотами, оседлыми скифами, колхами и другими многоязычными варварами, мало заинтересованными в процветании государства; они становились источниками смут, пьянства, разврата и диких побоищ, из-за чего состоятельные горожане по вечерам боялись нос высунуть на улицу.
Зал царских приёмов украсили свежей зеленью, и пряные запахи степного разнотравья приятно щекотали ноздри вольных сынов скифской равнины. Палак блистал дорогой одеждой, сшитой из персидских тканей, и золотыми украшениями такой цены, что на них можно было купить половину Пантикапея. Его кафтан был подпоясан широким боевым поясом из халибского железа, начищенным до нестерпимого блеска и украшенным чеканкой, изображающей подвиги Геракла. В руках скифский царевич держал древний бронзовый клевец с навершием в виде орлиной головы, тотэма рода Скилура — знак неограниченной власти над подданными, а в данном случае означающий посольские полномочия первостепенной значимости.
Будь здесь Эрот или купец Аполлоний, они, пожалуй, с трудом узнали бы в зрелом широкоплечем муже румяного юношу, вызволившего их от разбойников Фата. Быстрые серые глаза Палака потяжелели, и временами сверкающая в них синь уже казалась не отражением полуденного чистого неба, а блеском разящего клинка, покидающего ножны. Высокий лоб перечеркнула поперечная складка, а во всё ещё густых и длинных тёмно-русых волосах кое-где заплутались паутинки ранней седины. Фигура соправителя царя скифов дышала спокойной, уверенной силой и мужественностью, отличающей человека зрелого, бывалого и обладающего высоким положением, позволяющим повелевать и властвовать.
Стоящий чуть сзади Зальмоксис изменился мало. Он был так же угрюм, нелюдим, сдержан и насторожен, как хищник, вышедший на ночную охоту. Только в его чёрной бороде появились кое-где седые клочки, будто комья подтаявшего снега на шкуре медведя-шатуна. Глубоко посаженные карие глаза Зальмоксиса пытливо ощупывали боспорскую знать, толпящуюся вдоль стен андрона, словно выискивая неведомого коварного врага, готового нанести удар в спину. Его взгляд был холоден, недоверчив и злобен. И только когда он останавливался на лице Савмака, стоящего неподалёку от трона, лицо самого удачливого и опытного военачальника царя Скилура смягчалось, теряя окаменелость черт, и в глазах мелькало выражение, отдалённо напоминающее сочувствие и даже приязнь.
Савмак стоял, как высеченный из скалы идол. Одет он был с подобающей случаю пышностью и даже изысканностью, но украшений на нём было мало, и только золотая гривна на шее указывала на его высокое положение при дворе. Юноша старательно избегал любопытных взглядов, особенно со стороны скифских военачальников и старейшин, тихо шушукавшихся между собой — нет ли подмены? Однако, даже неискушённый наблюдатель, стоило ему сравнить облики двух братьев по отцу, Палака и Савмака, мог бы поразиться их сходству. Та же стать, такие же волосы, серые глаза, скуластые смуглые лица, тонко очерченные носы и даже выражение лиц — немного напряжённое, надменное и строгое. Только Савмак, пожалуй, был чуть повыше и покряжистей брата; да ещё отличались руки: у Палака — узкая сухая ладонь с длинными пальцами, а у сына Сарии — короткопалая, широкая длань, разбитая рукоятью весла пиратского миопарона, узловатая и мозолистая.
— Великий царь скифов Скилур приветствует повелителя Боспора, — Палак отвесил учтивый поклон и продолжил: — Прими наш скромный дар в знак давней дружбы, — он ещё раз поклонился, и старейшины положили у подножья трона свёрток с дорогим оружием: фракийской махайрой, пучком дротиков с длинными подтоками, панцирем сирийской работы и чеканными эллинскими поножами; небольшой овальный щит, похоже, римский, с изображением Юпитера, один из знатных скифских воинов по обычаю вручил спирарху Гаттиону, как военачальнику самого высокого ранга из всех присутствовавших на приёме.
По тесно сгрудившимся знатным гражданам Боспора словно пробежала волна; кто-то в последних рядах даже тихо рассмеялся (впрочем, может царю это и послышалось). Но Перисад понял, что таилось за этими злобными шепотками: он никогда не отличался воинственностью и последний раз на поле брани был в незапамятные времена, ещё неоперившимся птенцом. Понял и взъярился: никто из этих захребетников не смеет сказать ему, что он тогда праздновал труса! Но что было, то прошло, а ныне… ныне льющаяся кровь вызывала у него неприятие и отвращение.