Очнулся царевич от хохота. Пленившие Митридата разбойники угощались найденным в перемётных сумах царевича вином и смаковали подробности столь удачной охоты за живым товаром. Особенно потешался разбойник, стоявший на страже и первым заметивший такую знатную добычу. В отличие от остальных грабителей, он был молод, силён и не равнодушен к одежде. На нём красовался достаточно новый парчовый кафтан, щегольские сапожки с вышитыми на голенищах узорами, замшевые шаровары и короткий плащ с дорогой фибулой из электрового сплава. Похоже, совсем недавно он вращался среди достойных людей, но порочные наклонности в конце концов привели его в эту весьма сомнительную компанию. Щёголь был самоуверен, смазлив, и только хищный блеск глубоко посаженных чёрных глаз выдавал в нём натуру жестокую и беспринципную. Будь здесь кто-либо из наездников пантикапейского гипподрома, ему не составило бы труда узнать в молодом разбойнике бывшего собрата по ремеслу, служившего у красавицы Ксено и изгнанного за поражение на прошлогодних скачках.
— На эмпории в Танаисе за него дадут кучу денег, — заметил не принимавший участия в общем веселье разбойник с искалеченной рукой и бросил быстрый, испытывающий взгляд на плешивого. — Таких дюжих молодцов, как он, сыщется немного, ему самое место на галерах. Думаю, этот богатырь потянет не менее чем на пять, а то и все шесть талантов серебром.
— Ты уверен? — среди внезапно наступившей тишины спросил напряжённым голосом клеймёный вожак.
— Мне ли не знать, сколько платят пираты за хороших гребцов, — ответил ему разбойник с культей и невольно погладил свою искалеченную руку.
— Пять талантов… это много… — в раздумье протянул плешивый, исподлобья глядя на бывшего галерного раба, расплатившегося за свободу тремя пальцами левой руки. — Нам бы хватило их надолго.
— Э-э, ты о чём? — повысил голос клеймёный. — Или забыл, что добычу мы обязаны делить по-честному, как уговорились?
— Не сомневайся, котелок у меня пока варит неплохо, — плешивый зло оскалил гнилые от дурной пищи зубы. — Да вот только я никак в толк не возьму, почему Фату полагается половина, притом лучшая, а нам — что останется? Когда нас гоняли по всей степи, как прокажённых, Фат с туго набитым кошельком, своей долей, спокойно вино хлестал, а мы кровью заработанное барахло гноили по ямам, потому что на кой ляд оно нужно в той глухомани, где нам пришлось спасать свои шкуры. Вот и выходит — лучше десяток полновесных монет, свободно помещающихся за пазухой, чем здоровенный и тяжёлый тюк с товарами на горбу, выпавшими по жребию при дележе добычи. Попробуй снести их на торжище и продать, при этом не влипнув в какую-нибудь историю. А гнить заживо в эргастуле или носить ошейник беглого раба — благодарю покорно, дураков нет.
— Дерьмо собачье… — выругался клеймёный и неожиданно, хлёстким ударом наотмашь, влепил плешивому увесистую затрещину. — Заткнись, иначе я сам, не дожидаясь Фата, язык твой поганый вырву!
Плешивый взвился, будто его ткнули раскалённым шилом. Казалось, что кривой персидский нож сам прыгнул в его руку. Клеймёный вожак, не мешкая ни единого мига, с немыслимой прытью откатился в сторону и кошачьим прыжком встал на ноги. Его акинак, со свистом взметнувшись над головой, направил остро отточенное жало в сторону взбешённого плешивого. Тем временем бывший галерный раб с угрожающей ленцой потянул к себе окованную железом дубину и стал рядом с плешивым. Его тусклые безжизненные глаза были холодны и безжалостны, как сама смерть. Чуть помедлив, присоединился к ним и хромой, сжимая в руках боевой топор. Одноухий и (не без колебания) бывший наездник Ксено стали плечом к плечу с клеймёным. В полном безмолвии поделившиеся на два противоборствующих лагеря разбойники начали медленно сближаться.
— Остановитесь! — первым опомнился галерник. — Вы что, белены объелись?! Нам сейчас только этого и не хватает. Мы клялись, что будем братьями, а теперь готовы вцепиться друг другу в глотки, как бешеные псы. Брось нож, — с угрозой повернулся он к плешивому, порывавшемуся кинуться на клеймёного. — Иначе огрею дубиной по башке.
— Нечистый попутал… — хмуро буркнул вожак разбойников и небрежно сунул акинак в ножны. — Это всё вино… — он хотел добавить ещё что-то, но только издал долгий протяжный хрип.
Остолбеневшие разбойники увидели, как он схватился за горло и упал навзничь, дёргая ногами, будто пытался бежать лежа. И только когда из его рта хлынула быстро чернеющая кровь, они наконец заметили древко короткой стрелы, воткнувшейся в шею по самое оперение. Впрочем, долго размышлять над этим происшествием им не пришлось: раздался тихий щелчок и уже одноухий ткнулся лицом в вытоптанную траву со стрелой в сердце.
— Скифы! — заорал плешивый и схватил небольшой овальный щит; в него тут же с противным зудом впилась очередная стрела.
Разбойники бросились врассыпную. Надо отдать им должное — несмотря на внезапность нападения, они не растерялись. Битые-перебитые судьбой, побывавшие не в одной схватке, закалённые голодом и скитаниями, ценившие свою и чужую жизнь не дороже металла, который может в любой момент её прервать, степные пираты и не подумали убегать, куда глаза глядят. Они знали, что их, испуганных и безоружных, гиппотоксоты скифов перестреляют, как глупых куропаток. Потому разбойники первым делом бросились к оружию, всегда лежавшему на подхвате. И ещё звучало эхо от крика плешивого, как они уже были на конях.
Митридат скосил глаза и в досаде тихо выругался: по звериной тропе к озерку скакал только один воин! Сначала царевич решил, что это верный Гордий, наконец отыскавший своего господина, но, присмотревшись к масти коня и посадке спешившего к нему на выручку храбреца, тут же убедился в ошибке. Обычно персы и эллины сидели на лошади сместившись к крупу, а этот незнакомец едва не лежал на шее коня, спрятавшись от стрел по варварскому обычаю за густой косматой гривой.
Приободрившиеся разбойники, понявшие, как и царевич, что неизвестный враг один, в большой спешке успели пустить ему навстречу несколько стрел, попавших в небо. На большее у них просто не хватило времени: воин обрушился на степных пиратов, словно камень из пращи. Его акинак чертил в прозрачной небесной голубизне сверкающие сталью замысловатые фигуры с такой немыслимой скоростью, что, казалось, у воина было по меньшей мере четыре руки с клинками. Хромой разбойник, пытавшийся достать храбреца топором с длинной рукоятью, так и не успел понять каким образом акинак незнакомца очутился в опасной близости от незащищённой щитом правой подмышки. Он суетливо уклонился, дёрнув на себя поводья, чтобы прикрыться конём, но этот манёвр стал последним осознанным порывом в земной жизни степного пирата — в следующее мгновение холодное железо, оставив на шее ровную, невыносимо жгучую полоску, отправило его душу в аид.
Плешивый только крякнул, завидев как хромой брякнулся на землю. В сердце старого разбойника не было места жалости и состраданию, но с убитым товарищем он рыскал по степям Таврики не один год и испытывал к нему чувства, отдалённо напоминавшие дружеские. Потому плешивый, подбодрив себя яростным воплем, налетел на неизвестного воина, как смерч, стараясь завалить того вместе с конём. И тут же, холодея от недобрых предчувствий понял, что просчитался — жеребец храбреца, полудикий зверь, поднявшись на дыбы, с диким визгом вцепился в шею его скакуна и, помогая себе железной твёрдости копытами, стал рвать живую плоть словно взбесившаяся рысь. Конь старого разбойника жалобно заржал, в свою очередь встал свечой на задних ногах, но сдержать неистовый напор полудикаря не сумел и опрокинулся на спину. Поднялся он уже без седока — плешивый лежал на каменистой земле со сломанным хребтом, недвижимый и безгласый, и только в наполненных смертной болью глазах всё ещё теплилось постепенно угасающее сознание.
Бывший наездник красавицы Ксено, бросившийся на подмогу плешивому, и увидевший его бесславный конец, в смущении остановился, а затем, совершенно неожиданно для последнего из разбойников, бывшего галерного раба, развернулся и погнал коня с места в галоп по звериной тропе к спуску в балку. Вскоре плащ труса, реющий за его спиной словно вымпел, в последний раз мелькнул над обрывом и растаял, как мираж.
Презрительно ухмыльнувшись вслед трусливому негодяю, разбойник неторопливо перевёл взгляд на врага. Глаза бывшего галерного раба были по-прежнему мертвы и только изредка в них проскакивали колючие искры, похожие на падающий иней. Он не боялся потерять жизнь, ничего, кроме страданий, ему не сулившую. Чересчур долго ему пришлось носить ошейник раба, оставивший на шее хорошо видимый рубец, чтобы ценить какие-либо житейские блага. Не было в его истлевшей душе ни злобы, ни ненависти. Он забыл, что такое женская ласка и как тепло и уютно у семейного очага. Это был живой труп, удерживаемый на земле только выстраданной и долгожданной свободой.
— Кто ты и что тебе нужно? — угрюмо спросил он неизвестного храбреца.
Бывший галерник наконец рассмотрел, с кем ему придётся иметь дело. Это был юный варвар, возможно, миксэллин, одетый в неброскую с виду, но достаточно дорогую и добротную одежду. По тому, как он управлялся с конём и держал оружие, разбойник понял, что юнец достаточно опытный, бывалый воин, чему немало подивился. Впрочем, в те далёкие времена в этом чего-либо из ряда вон выходящего не было: многие, и в особенности варвары, начинали упражняться с оружием едва встав на ноги, с младых лет.
— Я хочу забрать его, — юноша показал на связанного Митридата.
— Всего лишь? — насмешливо покривил губы разбойник — Стоило ли затевать всю эту драку, — его взгляд скользнул по поверженным товарищам.
— Дело сделано, и нечего больше об этом говорить, — отрезал юный воин. — Я спешу, — добавил он, нетерпеливо горяча коня.
— Хочешь сказать, что ты меня отпускаешь с миром? — с некоторым высокомерием спросил разбойник.
— Да, — коротко ответил юноша. — И только потому, что мне тоже приходилось, как и тебе, быть прикованным к банке, — он красноречивым жестом указал на свою шею.
Бывший галерный раб невольно дёрнул головой и про себя восхитился необычайной зоркости юнца, рассмотревшего неизгладимый след ошейника. Что-то отдалённо похожее на уважение шевельнулось в его душе, и он сказал:
— Вот как… Это меняет дело. Но, согласись, ты был неправ, — разбойник указал на убитых. — И платить этот долг придётся мне.
— Как знаешь… — пожал плечами юный воин, и в тот же миг у него в руках появился лук со стрелой, нацеленной на галерника. — Если они тебе так дороги…
— Ты меня убедил, — спокойно ответил разбойник, даже не пытаясь закрыться щитом — он знал, что юный варвар отпустит тетиву прежде, чем он шевельнётся; а в его меткости он уже успел удостовериться. — Прощай, — бывший галерный раб неторопливо повернул коня, при этом подставив юноше совершенно незащищённую спину, и медленным шагом направился к выходу из балки.
Восхищенный храбростью противника и его пренебрежением к жизни, юный воин некоторое время наблюдал за ним, а затем спешился и подошёл к Митридату.
— Савмак, ты выручаешь меня уже второй раз, — подставляя связанные руки под нож юноши, сказал понтийский царевич.
Он наблюдал всю схватку от начала до конца, и его удивление воинским мастерством и храбростью юноши было безграничным. Пожалуй, этот скифский царевич мог бы стать ему верным другом и соратником.
— Я тебе признателен, — продолжил он разговор, разминая затёкшие ноги. — Знаешь, какое сейчас у меня самое страстное желание? Ответить тебе тем же. И, клянусь Дионисом, я никогда ничего не забуду и постараюсь вернуть долг с лихвой. Вот тебе моя рука.
Посмотрев исподлобья на Митридата, юный скиф молча пожал протянутую руку и без разбега, одним прыжком, вскочил на спину саврасого.
— Поторопись, скоро стемнеет. Путь неблизок,— коротко сказал он, тревожно осматривая кромки обрывов балки — появись там вражеские лучники, за их жизнь нельзя будет дать сломанной стрелы.
Митридат собрался быстро, и вскоре они скакали по степи, ведя в поводу коней разбойников. Солнце ещё не скрылось за горизонтом, но грязно-оранжевые тучи постепенно размывали его огненный лик, и равнина, иссушенная летним зноем, казалась огромным бездымным костром, от которого раскалился докрасна небосвод.
Охотничий лагерь они заметили по многочисленным дымным столбам, подпирающим предзакатное небо. Но ещё раньше соколиный взор Савмака отметил необычное оживление, царившее на равнине куда ни кинь взглядом. Небольшие отряды всадников разлетались по степи, будто круги от брошенного в воду камня. Похоже, встревоженный долгим отсутствием Савмака и Митридата, царь Боспора снарядил поисковые группы.
Один из таких отрядов, заметив юношей, с гиком и разбойничьим свистом помчал им навстречу.
— Царевич! — обратился к Савмаку рыжекудрый миксэллин, отпрыск знатного рода, лохаг Пятой Мирмекийской фаланги. — Дурные вести… — он замялся, подыскивая слова. — Прости, что принёс их именно я… но таков приказ.
— Говори, — внутренне сжимаясь, кивнул Савмак.
— Гонец из Неаполиса Скифского… Умер царь Скилур. Ты должен ехать… Скорблю вместе с тобой… — миксэллин низко склонил голову, не решаясь посмотреть на царевича.
Не сказав в ответ ни слова, Савмак медленно зарысил в направлении лагеря. Митридат с сочувствием вздохнул и попустил поводья. Конь понтийского царевича, видимо почуяв внутреннее состояние хозяина, нехотя перешёл на небыстрый бег. Перед мысленным взором Митридата, заслонив необъятную степь, всплыло лицо отца. Широко открытые глаза Митридата Эвергета казалось буравили мозг сына. И они взывали о мести.
ГЛАВА 4
Царь скифов, или, как они себя именуют, сколотов, Скилур почил на рассвете… Уже пятый день в Неаполисе траур, варвары ходят в обносках с исцарапанными согласно обычаю лицами. Многие прокалывают левую руку стрелой, а личные телохранители царя отрезали по кусочку уха. Среди жён и наложниц плач и стенания. Трудно сказать, из-за чего более: то ли потому, что жаль своего повелителя, то ли по причине более веской и значимой для одной из них — по древним законоуложениям несчастная, на которую падёт жребий, будет похоронена рядом с мужем…
— Бр-р! — содрогнулся придворный эмпор царя Скилура эллинский купец Эвмен. — Варварская страна, варварские обычаи… Что меня здесь держит? — он в горестном недоумении покачал головой, отхлебнул добрый глоток вина и снова приналёг на стилос.
«Впрочем, может так случиться, что на этот раз обойдётся без человеческих жертв. Насколько я знаю, Палак и Зальмоксис воспротивились жрецам и части старейшин, настаивающих на точном соблюдении древнего обряда. Видимо, сказывается эллинское воспитание…»
Эвмен отложил в сторону исписанный пергамент и взял чистый. От непривычных для него литературных трудов ломило кисть руки, а на лбу выступила испарина. Придворный эмпор взялся за стилос не по своей воле, а для того, чтобы составить тайное донесение херсонеситам, чьим агентом он был уже много лет.
«Уже почти закончены приготовления к похоронам: тело царя набальзамировали и покрыли воском, резчики по дереву вызолотили погребальную колесницу, каменных дел мастера вывели свод мавзолея, где положат Скилура, жрецы отобрали для поминальной тризны бычков и коней, а энареи посадили в клетку одного из сторожевых псов. Его кормят до отвала, чтобы заколоть у входа в гробницу. Теперь ждут только номархов и царя роксолан Тасия, друга и союзника Палака; по их прибытию похоронная процессия отправится по городам и землям Скифского царства — подданные Скилура должны проститься с ним и проводить в последний путь. Исходя из вышесказанного, думаю, что скифы не будут тревожить Херсонес по меньшей мере до весны следующего года».
Эллинский купец смахнул с чела капли пота, облегчённо вздохнул и, скатав пергаментные листики в тонкую трубочку, запихнул их в пустотелый посох из обожжённого дерева. Затем, расплавив над жаровней с пылающими древесными углями свинец, залил им отверстие и с довольным видом поставил своё произведение в угол. Завтра эта невзрачная с виду палка, на самом деле из-за свинца достаточно грозное оружие, отправится вместе с купеческим караваном в Ольвию, откуда на таврской биреме поплывёт в Херсонес.