— Спасибо, брат, — растроганно молвил Савмак. — Я тебе многим обязан и буду помнить об этом всегда.
— Ну-ну, ты ещё слезу пусти, — с деланной строгостью сказал Зальмоксис. — Лучше налей по последней и — на боковую…
Утро пришло звеняще-чистым, безветренным и солнечным. Над Неаполисом встали многочисленные дымные столбы — у главных ворот разожгли вдоль дороги костры. Между ними должна была проехать погребальная колесница царя Скилура, чтобы очиститься от скверны. Упряжь четверых волов сверкала золотом и драгоценными каменьями, скифская знать и телохранители усопшего надели лучшие одежды, и только короткие чёрные плащи, наброшенные на плечи, да расцарапанные лица говорили о том, что их ожидает праздник печали. Когда после долгих сборов траурный караван двинулся в путь, в толпе простолюдинов, запрудивших главную площадь столицы Скифского царства, раздались дикие вопли, стенания и женский плач, похожий на вой. Чтобы лошади и волы не испугались пламени костров, на глазах у них были повязки, но всё равно чуткие животные волновались, а иногда и шарахались в стороны, когда подхваченный горячим дымом крохотный уголёк попадал на шкуру и жалил, словно огромный шершень. Караван медленно прополз через огненное чистилище, и вскоре пыльное облако скрыло его от глаз безутешных подданных почившего Скилура.
ГЛАВА 5
А что же наши добрые друзья Пилумн, Руфус и Тарулас? В тот самый момент, когда Савмак занял своё место в траурной процессии, первые двое играли в шашки, дожидаясь, пока бывший центурион сменит постовых из своего лоха. Шашки уже в те далёкие времена были, наряду с костями, любимыми играми римских легионеров. Правда, они несколько отличались от нынешних, тем более тех, какими коротали время гоплиты царя Боспора, собственноручно вырезанных из липовых чурок мастеровитым Руфусом. Однако, несмотря на весьма невзрачный вид, игра в эти шашки временами вызывала нешуточные страсти.
Когда Тарулас, стряхнув у входа песок с тяжёлых воинских сандалий, зашёл в караульное помещение, разъярённый Пилумн как раз выуживал из кошелька последние оболы, чтобы расплатиться с довольным Руфусом.
— Ты и сегодня ходишь в неудачниках? — насмешливо поинтересовался бывший центурион, расстёгивая пояс с прицепленной к нему махайрой. — В последний раз, насколько мне помнится, ты проиграл плащ и поножи. Что в этот раз поставил на кон?
— С этим мошенником я больше не сяду играть! — вскричал красный, как рак, Пилумн. — Он плут и сукин сын!
— Э-э, потише, ты! — Руфус тяжело встал и сжал кулачищи. — Так недолго и схлопотать…
— А ты попробуй! — не помня себя от бешенства, Пилумн смахнул шашки со столика и, набычившись, принял боевую стойку. — Наконец-то я размажу эту образину по стенке.
— Довольно, вы, петухи! — резко сказал Тарулас, встав между спорщиками. — Уймитесь, иначе я лично отсчитаю вам по двадцать палочных ударов. Если хотите какой-либо мужской забавы, так лучше померяйтесь силой.
— О, золотые слова! — Пилумн с вызовом поиграл внушительными мышцами. — Вот тут уж будет всё без обмана. Будешь судьёй, Тарулас. Или слабо? — ехидно подмигнул он Руфусу.
— Чего там, давай… — буркнул бывший кормчий и поплевал в ладони. — Козявка…
— Посмотрим, — с мстительной радостью ответил ему Пилумн, опустившись на колени перед широкой скамьёй. — Ставлю панцирь и шлем против твоих двух ауреусов. Идёт?
— Это ржавое железо не стоит и пятой части названной суммы, — ворчливо заметил Руфус, располагаясь в такой же позе напротив. — Но я согласен. У меня есть знакомый старьёвщик, и его, надеюсь, не придётся долго уговаривать приобрести такой хлам. Правда, он скупает в основном битую посуду и прохудившиеся ночные горшки, но, думаю, выручит по старой дружбе.
— Поговори, пока в сознании… — мрачно пошутил Пилумн и сжал ладонь противника.
Руфус только крякнул в ответ и поставил свой локоть рядом с локтем отставного легионера.
— На счёт три, — предупредил их Тарулас, усаживаясь сбоку на казарменный дифр без спинки. — Раз… Два… Три!
Казалось, что два богатыря не расслышали слов лохага. Сцепив ладони, они в безмолвии и полной недвижимости пожирали друг друга глазами, округлившимися от искусственно подогреваемой ярости, этим известным способом выживания римских гладиаторов, для которых самая крепкая и верная дружба заканчивалась за решёткой цирковой арены — чтобы выжить самому, нужно убить и не важно кого. И только по участившемуся дыханию соперников да взбугрившимся мускулам, казалось, готовым прорвать кожу, можно было представить, каких титанических усилий стоило каждому из них такое с виду спокойное течение схватки.
Но вот поистине геркулесова сила Руфуса начала брать своё — медленно, с едва слышным хрустом, рука Пилумна начала клониться к скамье. Похоже было, что ещё немного и Руфус возьмёт верх. И тут случилось неожиданное: каким-то непостижимо быстрым, неуловимым движением отставной легионер вывернул кисть своей руки и с диким торжествующим воплем припечатал правицу Руфуса к отполированным доскам.
— Провалиться тебе в Тартар! — Руфус с тупым недоумением посмотрел на руку, сжимая-разжимая пальцы. — От этой казарменной еды я скоро стану слаб, как ребёнок, — пожаловался он смеющимся приятелям и достал кошелёк. — Держи… — бывший кормчий высыпал на скамью монеты и, обиженно ворча, поплёлся в угол.
— Да ладно тебе… — к торжествующему Пилумну вновь вернулось его обычное благодушное настроение. — Я всего лишь вернул свой проигрыш, — он коротко хохотнул. — С небольшой прибылью, скажем так. А поэтому приглашаю вас в харчевню отведать доброго вина.
— Хорошее предложение, — оживился Руфус и со вздохом сожаления сунул опустевший кошелёк в перемётную суму. — С раннего утра во рту словно в свинарнике, но тем вином, что нам выдают, можно разве что тараканов травить.
— Однако, вчера вечером так тебе не казалось, — переодеваясь, насмешливо сказал Тарулас. — Ты вылакал и половину моей доли.
— Так то было вчера, — широко осклабился бывший кормчий, доставая новый плащ.
— И-хей! — возопил внезапно развеселившийся Пилумн. — Сегодня гуляем! И пропади оно всё пропадом. Мне эта служба во где сидит, — красноречивым жестом показал на горло. — Как в болоте киснем. Сейчас бы с нашим бывшим легионом взять пару городов да сдобных молодок помять. А, брат? — он хлопнул по спине Таруласа. — Бывали деньки…
И в этот миг скрипучая дверь караульни отворилась, и на пороге появился один из подчинённых бывшего центуриона, плосколицый сармат-полукровка, кряжистый и кривоногий.
— Лохаг, к тебе… там… это… — обратился он к Таруласу, коверкая эллинскую речь. — Девишька.
— Девушка? — в недоумении переспросил его лохаг. — Что ей нужно?
— Гы-гы-гы… — заржал Пилумн. — То-то и оно, брат. Ты уже начал забывать, что девушкам от нас нужно. Веди её, узкоглазый, сюда. Да смотри, чтобы поменьше видели. Иди, иди, — подтолкнул он замешкавшегося аспургианина к выходу.
Тарулас меланхолично пожал плечами и поторопился натянуть кафтан. Пилумн, пригладив вихры, принял молодецкий вид, выставив вперёд левую ногу и положив правицу на рукоять меча. Только Руфус смешался и, закутавшись в плащ, выбрал самый тёмный угол.
Девушка была светловолоса, стройна и улыбчива. Приветливо кивнув Руфусу и Пилумну, она непринуждённо, будто знала его по меньшей мере добрый десяток лет, обратилась к Таруласу:
— Хайре, лохаг. Моя госпожа, несравненная Ксено, приглашает тебя и твоих друзей разделить с ней трапезу.
— В самый раз… — расплылся в улыбке Пилумн и лукаво подмигнул Руфусу, от смущения красному, как варёный рак.
— Мы благодарим твою госпожу за её доброту, — лохаг строго посмотрел на развеселившегося Пилумна. — Но я не думаю, что такие неприметные личности, как воины полуварварской хилии, могут усладить взор первой красавицы Пантикапея. Передай ей от нас низкий поклон и наши лучшие пожелания. К тому же, мы сейчас должны проводить учебные поединки.
Недоумевающий Пилумн, уже предвкушавший обильный обед в славящемся на всю столицу Боспора госте-приимством и редкими заморскими винами доме гетеры, хотел было возразить приятелю, но, натолкнувшись на его жёсткий непреклонный взгляд, прикусил язык: по опыту общения с бывшим центурионом он знал, что тот почти никогда не совершает необдуманных поступков. Поэтому наш обжора и забияка, в душе негодуя и свирепствуя, потупился и присоединился к безмолвствующему Руфусу — бывшего кормчего при виде Анеи, служанки Ксено, казалось, хватил столбняк.
— Ах, учения, поединки… — с пренебрежением отмахнулась Анея от доводов Таруласа. — Хитрецы… — она погрозила тонким изящным пальчиком. — Держи, лохаг, — Анея протянула Таруласу вощёную табличку с надписью. — Моя госпожа предполагала нечто подобное, а потому испросила согласие на увольнительную у вашего начальника.
— Похоже, это не приглашение, а приказ, — хмуро заметил Тарулас, бросив око на «верительную» грамоту Анеи.
— Поверь мне, что это самый сладкий приказ, какой только может получить воин, — смеясь, ответила ему Анея. — Поторопитесь, и вас ждёт встреча с самыми красивыми и нежными девушками Пантикапея.
— Ну, если так… — сделав постное лицо, Пилумн решительно направился к выходу, стараясь не встречаться взглядом с Таруласом.
За ним, виновато потупясь, загромыхал тяжёлыми воинскими сандалиями и Руфус — пожалуй, впервые за всё время знакомства с бывшим центурионом он осмелился поступить вопреки его воле. Но взгляд, которым Анея одарила Руфуса, напрочь лишил гиганта способности не только кому-либо повиноваться, кроме золотоволосой фракийки, но и здраво соображать.
Тарулас, исподлобья зыркнув в наивные и простодушные глаза служанки Ксено — чересчур наивные и простодушные, чтобы в это можно было поверить, — тяжело вздохнул про себя и мрачно зашагал вслед приятелям. Он понимал, что своенравная красавица-гетера позвала на обед лохагов аспургиан вовсе не из-за мужских достоинств, а по причине несколько иного свойства, пока ему неведомой. И от этого измученное невзгодами и скитаниями сердце старого легионера в предчувствии беды больно сжалось и трепыхнулось не в такт — как бы не пришлось расплачиваться за поистине царское угощение в триклинии Ксено слишком дорогой ценой.
— …Вина, конечно, мы пили и получше, но на закуски жаловаться грех, — рапсод Эрот с видимым удовольствием наполнил свою довольно вместительную чашу. — Что скажешь, брат? — обратился он к возлежащему рядом борцу Калусу.
Тот только промычал что-то невразумительное в ответ, вонзая крепкие зубы в запечённого в тесте гуся.
— Я и не сомневался в твоём мнении на сей счёт. Хотя, если честно, мне нравится, что этого благословенного напитка здесь больше, чем вдоволь. И самое главное — за это не нужно платить, — продолжал трепаться рапсод, закусив очередную порцию выдержанного косского вина виноградиной. — Что весьма существенно в нашем, прямо скажем, аховом положении. Не так ли? — снова спросил он своего соседа по пиршественному столу.
Но Калус в ответ лишь звучно отрыгнул и поторопился протолкнуть застрявший в горле кусок мяса поистине богатырским глотком пьянящего напитка.
Вовсе не смутившись от такого невнимания к своей персоне, Эрот украдкой переправил под стол приличный кусок дичи лохматому Фату, неизменному спутнику странствующего скитальца-рапсода. Как пёс попал в триклиний Ксено, оставалось загадкой не только для её гостей, но и для весьма бдительных слуг гетеры. Уж они-то точно знали, что этот пронырливый прохиндей, вор и обжора, каких свет не видывал, в списке приглашённых не значился. Впрочем, переживания прислуги мало волновали притаившегося Фата, мощными челюстями неутомимо перемалывающего в муку полуобглоданные кости и всю снедь, какую только мог бросить под стол его хозяин.
Задумчивый и мрачный Тарулас ел и пил мало и неохотно. Несмотря на тёплый и вполне дружеский приём, оказанный ему и его приятелям пассией самого царя Перисада, какие-то смутные, недобрые предчувствия томили душу лохага. В отличие от большинства гостей, возлежащих на мраморных скамьях триклиния, он сел на инкрустированный перламутром дифр в дальнем углу, где на кованых гвоздях висели какие-то венки, украшенные лентами. Пилумн и Руфус, поколебавшись, не последовали примеру своего общепризнанного вожака, и, нимало не смущаясь, вольготно расположились на пиршественных ложах, застеленных шкурами леопардов, похоже, привезённых купцами из Колхиды. Как обычно, они пили и ели каждый за троих, а потому вскоре неунывающий Пилумн уже тискал румяную фракийку, одну из подружек хозяйки дома, а более степенный Руфус пытался привлечь внимание Анеи, как бы невзначай выставляя напоказ свои и впрямь впечатляющие бицепсы и невпопад подмигивая светловолосой прелестнице.
Кроме наших друзей, Ксено, её служанки, рапсода и Калуса, в триклинии было несколько девушек-гетер, в основном чужеземок, недавно приехавших в Пантикапей на заработки, а также приятели борца, атлеты рангом пониже, все молодые и звонкоголосые здоровяки. Среди них совсем потерялся невзрачный с виду худощавый мужчина, с морщинистым, загорелым до черноты лицом, испещрённым шрамами. Он неторопливо и сосредоточено потягивал вино, углублённый в свои мысли, — видимо, не очень радостные.
Блуждая невнимательным взглядом по развеселившимся сотрапезникам, Тарулас неожиданно почувствовал, как в лицо плеснуло жаром: в него, словно обоюдоострый клинок, вонзился взгляд худощавого. Чёрные, бездонные глаза неизвестного казалось метали молнии, лицо его, словно изваянное из растрескавшегося придорожного камня, светилось радостной улыбкой. Неизвестного? Отнюдь — в той, прошлой жизни, когда лохаг носил имя Рутилий и был ближайшим соратником Аристоника Пергамского, ему доводилось встречаться с этим человеком и не один раз…
— Достопочтенные гости, не кажется ли вам, что кроме дионисиевых услад существуют и иные, несколько забытые нами? — смеясь, обратилась Ксено к присутствующим в триклинии.
Молодым людям, среди которых не было состоятельных, чтобы каждодневно пить столь превосходные вина и вкушать не менее редкие и отлично приготовленные яства, так не казалось; но, как известно, маслом кашу не испортишь, и гости дружными криками и рукоплесканиями встретили появление Эрота, как раз показавшегося на пороге триклиния — он возвращался из нужного места.
— Тише, тише, мои дорогие! — вскричал изрядно подвыпивший рапсод, потрясая руками. — Моя муза не терпит славословий и любит благосклонное внимание. Подвинься, любезнейший… — бесцеремонно оттолкнув кого-то из юношей, Эрот потянул к себе кифару и ударил по струнам.
Веселье было в самом разгаре, когда всё ещё не пришедший в себя от изумления Тарулас вдруг услышал над ухом тихий голос Анеи:
— Иди за мной, лохаг…
Он повиновался без лишних расспросов. Анея провела его через перистиль в небольшой, ухоженный сад. Там, на мраморной скамье у тихо журчащего нимфея сидела, закутавшись в тонкую персидскую накидку, хозяйка дома. Лицо её было бледнее обычного, а у уголков полных губ пролегли скорбные складки. Оставив их наедине, Анея неслышно ушла.
— Осень… — Ксено подняла со скамьи жёлтый лист и долго рассматривала его, поворачивая так и эдак, будто пыталась разгадать некий сокровенный смысл в узоре тёмно-коричневых прожилок. — Присаживайся… — наконец, будто очнувшись, подняла глаза на Таруласа и подвинулась, освобождая для него место.
Лохаг с невозмутимым видом сел рядом с Ксено и с холодным безразличием ответил на её испытующий взгляд. Она почему-то вздохнула и удовлетворённо улыбнулась.
— Таким я тебя и представляла…
— Госпожа, ты, наверное, забыла, что я не придворный шаркун, а всего лишь простой наёмник, — резче, чем следовало бы, ответил Тарулас. — А что касается иного… прости, я уже далеко не молод и вряд ли смогу достойно отблагодарить тебя за щедрое, но, к сожалению, принудительное гостеприимство.
Ксено от таких намерено грубых речей лохага вспыхнула от гнева, заалела, как маков цвет; глаз её хищно сверкнули, словно у молодой тигрицы, завидевшей добычу, и злые, обидные слова уже готовы были сорваться с языка, но в этот момент какая-то затаённая мысль вдруг намертво сомкнула уста девушки, её прелестная кудрявая головка покорно склонилась на плечо, и она прошептала: