И тут тугим комом блевотины к горлу подкатило еще одно воспоминание: когда он, Андрей, пытался овладеть учительницей анально, в дверь постучал ее муж, прапорщик. Пришлось быстро натянуть штаны и сделать вид, что пришел выяснить кое-что по службе.
— А ну их в задницу, — обреченно махнул рукой кум, — блатные сами разберутся… Похмелиться бы сейчас.
Капитан нажал кнопку селектора внутренней связи — спустя несколько минут из динамика послышался охрипший голос его вчерашнего собутыльника Вити Радченко:
— Че?
— Че делаешь? — срывающимся голосом спросил кум.
Начальник отряда не ответил — ясное дело, чего — похмелиться надо.
— А ты? — все-таки Радченко сумел отреагировать на вопрос.
— Страдаю, — искренне признался Киселев.
— Похмелить? — сжалился друг.
При этом волшебном слове кум преобразился — язык отлип от нёба и слюна закипела в уголках губ.
— Че?
— Спиртяра!..
— Дык давай… тащи — быстро. Понял г!
— Гы… Сам иди. Мне теперь тяжело — издевательски откликнулась мембрана.
…Через пять минут кум сидел в кабинете Вити, жадно глядя, как тот булькает из фляги в стакан чистую, как слеза ангела, жидкость.
О Чалом и Малине, о предстоящей правилке он, естественно, уже забыл…
* * *
С давних времен — если не Соловецких островов, то наверняка Беломор-канала — блатные спят на нижних шконках. Почему именно на нижних — известно: когда из кишечника выделяются газы, зловоние, по всем законам физики, поднимается наверх и зависает под потолком.
Иннокентий Астафьев, он же Чалый, до недавнего времени — авторитетный блатной, спал на нижней шконке, а Малина, бывший тут, на строгаче, шестеркой, — как раз над ним.
Чалый и Малина никогда не дружили: положение не позволяло. В крапленой колоде этого ИТУ Кеша занимал место где-то между козырной девяткой и десяткой, а Малина как был некозырной шестеркой, так и оставался.
Еще бы! У Чалого пять судимостей, притом последняя — за грабеж, о чем свидетельствовала одна из многочисленных татуировок: распятие с аббревиатурой БОГ. К религии это не имеет никакого отношения, потому как БОГ обычно расшифровывается так: "был осужден за грабеж".
Малина, хотя и чалился тут по статье хорошей, крепкой — «фармазонство», то есть мошенничество, на серьезного человека не тянул: ну какой мошенник из начинающего ломщика валюты под одним из центральных магазинов Москвы! К тому же москвичей на зонах (и не только там) справедливо не любят, а Малинин был коренным москвичом…
И надо же было такому случиться, что и Чалый, и Малина прокололись на одном и том же — стукачестве.
Чалого вынудили ссучиться во время предыдущей отсидки: на крытке менты, приковав блатного цацками, то есть наручниками, к решке, то есть к решетке, ласково пообещали опустить, то есть сделать из него пассивного гомосексуалиста, и Чалый не выдержал.
Малина, человек со слабой, неуравновешенной психикой, дитя столичных бульваров, сломался после первой же прессовки в оперчасти — тоже при первой отсидке.
Однако нет ничего тайного, что бы не стало явным: менты тоже стучат блатным…
Так оно и случилось.
С недавних пор люди из окружения пахана Астры стали что-то очень ласковы с Астафьевым и Малининым, и это навело сук на нехорошие подозрения…
На зоне, хоть бы и на строгаче (которая в отличие от общака считается зоной более правильной), ласковость означает одно: скрытая ненависть. Чалый, проведший за колючкой большую часть жизни, прекрасно ориентировался в понятиях и потому осознавал — неспроста это все, неспроста…
Малина, засунув руку под подушку, что-то искал — руки его дрожали, и это не укрылось от взгляда опытного Астафьева.
— Чего кипешуешь? — спросил тот, не глядя на шестерку.
— Да так… — Малинин поджал бескровные тонкие губы, — плохо мне что-то…
Чалый понимал: Малина кипешует неспроста.
А вдруг у него такие же проблемы?
А вдруг и этот гаденький москвичок тоже сука?
А вдруг…
Размышления Астафьева прервал Матерый — «торпеда» из окружения пахана.
— Чалый, — стараясь вложить в свои интонации как можно больше доброжелательности, произнес он, — перетереть надобно…
Зэк невольно вздрогнул и боковым зрением заметил, как вздрогнул и Малина, хотя реплика человека из окружения пахана не имела к нему никакого отношения.
— А чего?
— Да дело есть, — щурясь, ответил Матерый.
— А что?
— Да тут, понимаешь… Пахан хотел с тобой переговорить. Давай перед отбоем соберемся.
— А о чем?
— А мне о том неведомо, — все так же любезно улыбаясь, сообщил Матерый, — мне пахан так сказал — найди друга любезного, дорогого Чалого и передай мою волю. Да, Малина, — теперь в голосе «торпеды» сквозило пренебрежение, — ты тоже подойди.
После этих слов Малинин стал бледнее мела.
— Что… пахан?
— Пахан, пахан, — успокоил его Матерый.
— А… Что?..
— Да то, Малина, все то же… Так, значит, вы вдвоем после отбоя в каптерку зайдите, есть к вам один деликатный базар, — уже уходя, произнес «торпеда». — Ну, так мы ждем вас. За час до отбоя, не опаздывайте, потому как пахан этого не любит. Привет всем.
Слова Матерого подтвердили самые худшие подозрения Иннокентия: во-первых, что он, уважаемый блатной Чалый, раскрыт и что жить ему осталось не больше четырех часов — после правилки получит он острую заточку в печень. Ну а во-вторых, что Малина (а Чалый догадывался об этом давно) тоже ссученный…
Москвич, прислонившись спиной к стене, стоял несколько минут, осмысливая услышанное: даже до него, тупого, теперь дошло, о чем именно хочет беседовать с ним пахан Астра. Дошло, естественно, и то, зачем смотрящий зоны вызывает и Чалого…
Некоторое время они молчали.
Первым, как ни странно, нарушил молчание Малинин:
— Так ты…
Чалый недобро зыркнул на него и ничего не сказал.
— …тоже.
Да, Малина «потек», и это было уже совершенно очевидно…
Странно, но в этот самый момент, столь критический, сознание грабителя работало четко, и работало только на одно: что делать?
Бежать к куму, в оперчасть?
Бесполезно. Ну, замочат его, Кешу, а Киселев спишет нечаянную смерть на издержки производственного травматизма.
К хозяину идти?
Да какое там — полковнику Герасимову осталось до пенсии полгода, это знает вся зона, от Астры и до последних акробатов (педерастов), и он, хозяин, больше всего озабочен, как бы дослужить спокойно.
Остается только один вариант: побег. Но бежать одному по зимней тайге во время холода и бескормицы очень тяжело, и потому Чалый, взвесив все «за» и «против», решился.
— Так ты сука? — глядя исподлобья, спросил он у Малины. — Ну? Признавайся?
Тот мелко задрожал.
— Ну… Я не хотел, я не виноват… — Помолчав, он неожиданно спросил: — А ты, Чалый?.. Как же тебя Астра вызывает?
— Не твоего ума дело, — огрызнулся блатной. — Ну, как жить дальше собираешься?
Малина молчал — долго, напряженно. Чалый выжидал, однако ответа не последовало.
И тогда Астафьев решил перейти к главному:
— Бежать надо.
— Отсюда?
— Люди из Бутырки бежали и — ничего.
— Да тут же… тайга кругом, зима, холодно, с голоду подохну… Если бы весна или лето, "зеленый прокурор"… Да с товарищем. А так — один.
Нехорошая улыбка зазмеилась на лице Иннокентия.
— А кто тебе сказал, что ты один пойдешь?
В лице Малины мелькнула надежда.
— И ты?
— Я помогу тебе, — любезно произнес Астафьев. — Я ведь местный, тайгу хорошо знаю. Все равно ты на зоне не жилец… С сегодняшнего вечера.
Москвич хотел было что-то возразить, но, встретившись со стальным взглядом собеседника, решил промолчать.
"А он ничего… Фраер, конечно, но упитанный. И не очень старый", — подумал Иннокентий, цепким взглядом оценивая фигуру москвича.
* * *
До правилки оставалось три часа — за это время неожиданно скорешившимся Чалому и Малине предстояло составить план побега.
Они стояли на ступеньках жилого барака — и блатные, и мужики, и черти, и даже акробаты, казалось, уже знают о том, какая участь им уготована: такие косые и выразительные взгляды ощущали на себе ссученные.
Чалый, с окурком в зубах, отвел Малину в сторону и произнес:
— Так, на хоздворе — грузовик.
— Так ведь вертухаи ошиваются. — Москвич имел в виду охранников.
— И что? Они ведь без автоматов.
Действительно, ментам вход на зону с оружием строго запрещен — это касается всех, кроме хозяина и бдящих на вышке.
— Так…
— Не боись, прорвемся, — покровительственно улыбнулся Иннокентий и принялся излагать свой план: — Так, водила всегда пьян; сейчас вечер, значит, уже в стельку.
— И что?
— Ну и то. Горячо в очке? Водилу я беру на себя. Захватываем грузовик, тараним ворота. А там — непогода, пурга начнется, — мечтательно продолжал блатной, — будем катить, сколько бензину хватит.
— Куда?
— Куда подальше.
— А потом? — Казалось, Малинин не верит в перспективу быстрого избавления.
— Что-нибудь придумаем. Во всяком случае, это лучше, чем стоять тут и ждать, пока в тебе сделают одной дыркой больше…
* * *
Все получилось именно так, как и планировал Астафьев: водитель, полуграмотный удмурт, действительно был пьян в стельку. Ключи торчали в замке, поблизости никого не было. Ну а авторитет, которым пользовался тут Чалый, позволил и ему, и его товарищу по ссученности проникнуть туда, куда проникать было запрещено категорически.
А дальше все развивалось по элементарному сценарию: удар угольником по голове алкоголика — удмурт, обливаясь кровью, свалился под колесо.
Чалый, вскочив за руль, приоткрыл вторую дверцу — бледный, как январский снег, Малина, трясясь, сел рядом, и мощный трехосный ЗИЛ, взревев мотором, понесся к металлическим воротам. Под левыми колесами что-то неприятно хрустнуло, но беглецы в спешке не обратили на это никакого внимания. Удар бампером — и ворота разлетелись в разные стороны.
ЗИЛ быстро набирал скорость — наверное, немногочисленные еще трезвые менты, оставшиеся на хоздворе, паниковали, но это было уже позади.
Переключившись на последнюю передачу и вжав педаль газа в пол, Иннокентий взглянул в зеркальце заднего вида и довольно ухмыльнулся: черная полоса блоков, очерченная геометрически правильной линией колючки, вышки с вертухаями — все это стремительно уменьшалось в размерах.
— Козлы, — самодовольно процедил Чалый сквозь зубы, — ладно, все будет хорошо…
* * *
Бензина хватило только на шестьдесят километров — но этого, по мнению Чалого, оказалось достаточно, чтобы перевести дух. К тому же начиналась пурга, ночная метель мгновенно заметала следы, и ментам только оставалось гадать, в каком же направлении проследовали беглецы. Чалый свернул с магистральной трассы, путая предстоящую погоню.
Несколько судорожных рывков — и ЗИЛ остановился за сопкой.
Чалый утер со лба крупные капельки пота.
— Ну, так, да… Лучше, чем на пике у Матерого сидеть, а?
Малина, казалось, до сих пор не верил в счастливый случай: он мелко трясся, будто бы сидел не в теплой вони кабины, а в каптерке перед страшным взглядом пахана Астры.
— Бензина нет, — наконец проскулил он.
— Э-э, главное, что мы есть! — воодушевился Чалый.
— И теперь че?
Чалый, прищурившись, быстро набросал перед перепуганным напарником план дальнейших действий: менты сейчас не бросятся их искать: во-первых, пьяны, во-вторых, сами испугаются, в-третьих, метель, в-четвертых, ночь. А если и бросятся, если найдутся теперь на зоне трезвые «мусора», то далеко от зоны уходить не будут: страшно!
— В кабине до утра переночуем, — ухмыльнулся Астафьев.
— Так печка не пашет.
— А, херня. Может быть, я тебя в очко трахну? — неожиданно предложил беглец.
В глазах Малинина мелькнул животный страх.
— Чалый, да ты что?..
— Зато согреемся! Ты что? Я ведь серьезно! Давай подставляй фуфло! Тебе за твою ссученность давно пора было целяк поломать! — сказал один сука другому, но тот, другой был закошмарен настолько, что не понял всей пикантности предложения.
— Чалый, я ведь думал… ты друг.
— Да ничего, я пошутил. А согреться — у меня пачка «Беломора» с собой. Перекурим, перекумарим.
Малина опустил руки под сиденье — настолько перепуган он был шуткой подельника. Однако это движение руками неожиданно принесло беглецам избавление от холода: среди разного хлама — ключей, промасленной робы, тряпок и всего прочего — он обнаружил флягу с остатками спирта.
…Всю ночь блатные пили спирт, согреваясь. Алкоголь действовал на них по-разному. Чем больше пил Чалый, тем скабрезнее становились его шутки.
— Ты ведь тилегент, москвич, тебе спиртяру без закуси сложно. Может быть, вафлей закусишь? — предложил он, делая вид, что собирается расстегнуть ширинку.
Чем больше пил Малина, тем больше он отчаивался: ему казалось, еще один глоток — и Чалый исполнит свое пожелание.
Но — удивительная вещь! — такая перспектива уже не казалась Малине страшной; в сравнении с той, которая ожидала его в каптерке у Астры…
* * *
Весть о побеге распространилась по зоне мгновенно: разумеется, все были недовольны. Менты — потому что ЧП, Астра — потому что не успел покарать ссученных, а остальные блатные, которые должны были присутствовать на правилке, — тем, что не смогли насладиться зрелищем печени ментовских прихвостней, протыкаемой пикой.
Однако слово вора — это слово вора, и если уж он сказал, что правилка состоится, то она состоится действительно, и Астра сдержал слово.
— Суки, — подтвердил он задушевно и, неожиданно насупившись, продолжил: — То, что они сбежали, еще раз доказывает, что они суки.
Астра, в отличие от подавляющего большинства блатных этого ИТУ, не гнул пальцы веером и даже старался поменьше "ботать по фене": это был вор-интеллигент, читавший не только бульварные газеты, но и серьезные книги — Ницше, Кафку, Шопенгауэра, Канта; а в тумбочке Астры всегда лежал последний номер журнала "Вопросы философии".
Однако блатные не только его понимали, но и очень даже уважали за основательность знаний и философский подход к жизни.
Матерый, тяжело дыша, дождался, пока пахан закончит толковище, и поинтересовался:
— Так че?
— Ну, они сами себя приговорили. Никто не сделает человеку так плохо, как он может сделать себе сам, — вздохнул интеллигентный вор.
— Так че? — дебильно переспросил "торпеда".
— А ты сам что скажешь? — поднял брови вор.
Матерый молчал, осознавая происшедшее, настолько он был поражен.
Видимо, чересчур интеллигентный язык не доходил до Матерого, и Астра перешел на более доступный, а потому понятный язык:
— Бля, из тебя «торпеда» как сам знаешь из чего. Встанет и молчит.
— Ну, так бы и сказал, — ощерился Матерый. — Бля, надо малявы везде разослать…
Вор улыбнулся:
— Уже ближе.
— Чтобы любой уважающий себя блатной… бля буду, на пику бы их… — Казалось, еще мгновение — и «торпеда» изойдет от ненависти к сукам слюной.
— Ну, подумай… Ладно. — Пахан махнул рукой, давая понять, что не хочет больше слышать о суках. — Я сказал, все слышали. А теперь о другом…
* * *
Несмотря на обилие выпитого, беглецы к утру основательно замерзли.
Чалый, открыв смеженные веки, долго и тупо смотрел через дырочку в заиндевевшем стекле на окружавший его заснеженный пейзаж, не понимая, как он тут очутился. И, лишь бросив взгляд на сопящего Малину, вспомнил…
Как ни странно, но спать больше не хотелось, тем более что надо было уходить дальше, а метель утихла.
Чалый приоткрыл дверку — в кабину, полную алкогольного перегара, ворвался крепкий морозный воздух.
Дверка открылась с трудом; за ночь снегом замело даже колеса.
Малина, разбуженный ледяным ветром, протер красные глаза, наконец-то очнулся и вопросительно посмотрел на подельника: