Кроме того, святые шейхи, муфтии, мухтасибы и мударрисы выразили пожелание, заботясь о душе мирзы Улугбека-Гурагона, чтобы оный мирза семь раз прочел по пути в священную землю все 114 сур корана, памятуя, что вера — лучшая добродетель, а ислам означает вручение себя аллаху.
Заботясь о душе мирзы Улугбека-Гурагона, священный совет выбрал и день, угодный аллаху, в который мирзе надлежит покинуть Самарканд, и день этот приходится на 10-е число месяца рамадана 853 года пророческой Хиджры.
Как и положено паломникам, мирзе надлежит покрыть левое плечо, грудь и спину ридой и иметь с собой все, что надобно для салята: саджаду, четки и сосуд для омовений.
Кроме пяти канонических молитв и добавочной вечерней молитвы по случаю рамадана, мирзе Улугбеку-Гурагону предписывается еще тахара, в том числе и таяммум.
Исполнив таслим в пути и совершив все положенные очищения и молитвы, мирза Улугбек-Гурагон по воле аллаха прибудет на священную землю. На священной земле паломнику Мухаммеду-Тарагаю предстоит облобызать все четыре угла святой Каабы: иракский, сирийский, йеменский и черный, трижды облобызать священный черный камень у черного угла, а также совершить паломничество со всеми необходимыми для этого обрядами к могиле пророка нашего Мухаммеда в священной Медине и святым местам Мекки, Мины, Сафы и Марвы.
Возвратится же в родной Самарканд мирза Улугбек-Гурагон со священной реликвией — лоскутом кисвы. В спутники же ему был дан благочестивый мусульманин Ходжа Мухаммед-Хосрау, совершивший уже святой хадж.
Обо всем этом во всеуслышание объявили во дворце и в самом Самарканде, ибо народу надлежит знать, какой теперь над ним новый правитель и какая судьба постигла правителя прежнего. И народ радовался, что вместо нечестивого кафира в Самарканде воцарился теперь новый, благочестивый амир. Нравилось людям и то, что, хотя порок заслуживает сурового наказания, с Улугбеком обошлись почтительно и мягко. Ибо должен сын чтить отца своего, кем бы тот ни был. Радовались и за самого Улугбека, что вернулся он в лоно ислама и спасет свою душу, совершив хадж.
И как-то само собой решено было разрушить нечестивое сооружение на холме Кухек, который на самом деле — вдруг об этом узнал весь Самарканд — есть место погребения сорока дев. Каких дев? Почему дев? Об этом не спрашивали. Разве и так не ясно? Место погребения сорока дев…
О том же, что младший брат нового властителя Абд-ал-Азиз взят под стражу, народу не сообщили.
Раздобыв у верных людей коня и немного денег, закутавшись в далк — убогое одеяние дервишей, выбрался Али-Кушчи из города. Нет, не так выезжал он из этих ворот еще месяц назад! Вместе с любимым своим повелителем, вместе с другом, уздечка в уздечку, пролетал он мимо почтительных стражников, целовавших следы благородных коней. А теперь, выкрасив бороду хной, лицо намазав растительным соком, отчего оно стало серым, как от навсегда въевшейся в поры пыли, робко заплатил он пошлину и на поводу вывел коня из ворот.
— Не украл ли? — спросил его стражник. — Слишком хорош такой конь для нищего.
К счастью, вступился другой:
— Оставь божьего человека в покое… Иди себе, странник, иди! — И тихо шепнул товарищу: — Хочешь прослыть богохульником? Голове не сидится на шее?
Али поехал знакомой дорогой, вопреки воле сдерживая коня, ибо некуда торопиться дервишу, у которого в запасе целая вечность. Но сердце Али торопилось, и память его неслась по дороге, обгоняя медлительный шаг коня.
Лишь мимо знакомой чайханы он проехал как можно быстрее, низко опустив голову, как бы погруженный в молитвы. И толстый чайханщик его не узнал и не стал зазывать в чайхану. Зачем ему нужен дервиш, который бесплатно поест да того и гляди потребует денег на бога?
Никому не мог довериться Али-Кушчи: ни слугам Баги-Мейдана, ни сторожам Звездной башни, ни садоводам, ни гуриям — никому. Привязав коня под чинарой, он осторожно забрался в сад. Прокрался в уединенную беседку, стараясь, чтоб не увидели из окон китайского павильона, затаился там в углу. Только дождавшись ночи, Али-Кушчи направился к башне.
Черной громадой смутно виднелась она в ночном осеннем небе. Он знал здесь каждый камень, каждый завиток глазури. Только через дверь можно было проникнуть в башню. Потому и пришлось ему постучать по медным скобам тяжелым медным кольцом. Казалось, вся ночь встрепенулась от этого стука, где-то завыла собака, спросонья затрепыхалась какая-то птица под самой крышей. Только в башне все было тихо. Али налег на дверь плечом, но она даже не скрипнула. Тогда он опять постучал кольцом о скобу. Особым стуком, который знали все астрологи, приходившие сюда по большей части ночью. Услышав этот сигнал, сторожа стремглав бросились к двери. Ведь сколько раз бывало, что так приходил сам мирза.
— Кто? — спросили глухо из-за двери. — Не приказано впускать.
— А ну открой, не то я прикажу, чтоб выломали дверь! — грозно сказал Али и даже обернулся во тьму, будто там и вправду ждали его люди. — Кто запретил? Ты что, не узнаешь? — Он нащупал костяную ручку ножа.
— Как можно, господин, как можно, — залепетал сторож. — Я сразу узнал вас, сразу! Но я маленький человек, запретили пускать, вот я и не пускаю.
— Кто же все-таки запретил?
— Новый амир.
— Он что, сам приезжал сюда и лично тебе наказал никого не впускать? Так, что ли?
— Шутите, господин! Молодой мирза послал своего сеида, который вызвал к себе управителя, а уж управитель распорядился, чтобы…
— Замолчи, глупец! Что, уже забыл то время, когда сам великий мирза снисходил до разговора с таким червем, как ты? Быстро же ты приспособился к новым временам! Но запомни: наш Улугбек еще правитель Мавераннахра, и именем его я требую открыть мне!
— Я маленький человек, — захныкал сторож. — Один говорит — не впускай, другой говорит — впускай. Кого слушать? О аллах! И все грозятся… Ну что тут будешь делать? Как уберечься?..
— Еще слово, вонючий ишак, — и моли аллаха…
— Сейчас, господин, сейчас!
Лязгнул засов, и дверь приоткрылась. Красноватая полоска брызнула под ноги Али. Он оглянулся в темноту и тихо, но внятно приказал:
— Побудьте пока здесь, и чтоб никого не подпускать.
Затем толкнул дверь и, вырвав у старика лампу, велел ему идти наверх и оставаться там до тех пор, пока его не позовут. Когда смолкли шаркающие по лестнице шаги, Али осторожно прокрался в худжру Улугбека.
Поставил лампу на пол и, набрав полную грудь воздуха, рванул со стены исфаганский ковер. В носу защекотала пыль. Али чихнул и, отмерив от пола около трех локтей, сунул нож в трещину и осторожно нажал.
Бесшумно отвалилась дверца тайника. Али пошарил в темном провале рукой и облегченно вздохнул. «Зидж» был на месте.
Благоговейно вынул из тайника Али-Кушчи великий труд, завещанный ему повелителем. Как смотрел тогда мирза на своего сокольничего! «Только не медли с молитвами!» Нет, он не опоздал, он здесь, чтобы спасти и сохранить беспримерное сокровище человеческой мысли. «Зидж Гурагони», «Новые гурагонские астрономические таблицы».
Али поднес рукопись к фонарю. Быстро перелистал. Так… способы летосчисления народов Земли: эра пророка, греки, эра Ездигерда, соотношения разных систем, эры Джалаледдина, уйгур и китайцев, о праздничных днях… Затем таблицы, примеры вычислений, наставления, как мерить высоту звезды и расстояния на небе, как определять дни затемнения светил… Потом наука о звездах, определяющих наши судьбы, и цифры, по которым в урочный час на небе можно найти любую из известных звезд.
Все, все на месте. Но не может удержаться Али-Кушчи! Перевернув, он снова раскрывает книгу и, пропуская вводные страницы, читает. И слышится ему голос Улугбека:
«Мусульмане ведут счет месяцев Хиджры от одной новой луны до следующей за ней новой луны, этот промежуток времени не превышает 30 дней и никогда не бывает меньше 29, так что можно считать попеременно четыре месяца по 30 дней и 3 месяца по 29 дней без всякого остатка, двенадцать месяцев образуют один год, годы и месяцы по этому способу являются истинными, лунными. Астрономы считают, что Мохаррам содержит 30 дней, Сафар — 29 дней, и так далее до последнего месяца года, но только на протяжении 30 лет месяц Зульхиджа одиннадцать раз исчисляется в 30 дней. Добавочный день вставляется в годы: 2, 5, 7, 10, 13, 15, 18, 21, 24, 26 и 29-й, и эти одиннадцать лет, называемые високосными, заключены в следующих трех словах…».
— Господин, господин!
Али хватает нож и, резко обернувшись, видит испуганного сторожа.
— Как ты посмел?!.
— О господин! Сюда идут!..
Али захлопывает «Зидж» и прячет за пазуху. Потом вставляет на место крышку тайника.
— Если скажешь хоть слово о том, что видел… — Схватив старика за халат, он притягивает его к себе.
— Сюда идут! — шепчет сторож, и выпученные глаза его становятся похожими на крутые яйца.
— Молчи, старик!
Али сбегает вниз по лестнице и осторожно приоткрывает дверь. По трем аллеям качаются огни. И слышен шум и рокот. Неповторимый страшный голос подступающей толпы.
Он тихо выбирается наружу и прячется в ночной тени. Скользя руками по мокрым от росы изразцам, обходит башню и, оказавшись по другую сторону, бросается в колючие кусты. Весь исцарапанный, в разорванной одежде, прислушиваясь к грохоту и шуму, он спешит из сада к той чинаре, где мерно жует травинки его конь.
Уже далеко от Баги-Мейдана, по дороге в Персию, увидел он красное зарево над холмом Кухек.
XIV
Я в этом доме был счастливцем, полным страсти.
Казалось, что цари моей покорны власти.
Остался прежним я, и дом остался прежним.
Но только счастья нет, взамен пришло несчастье.
ак быстро все переменилось в этой виноградной ложбине! Откуда взялись эти желтые и красные пятна кругом, прозрачность какая-то, легкость. Словно в преддверии иных времен застыли просветлевшие сады. Неровными, волнистыми углами тянулись птичьи стаи. Сквозь влажный шелк латунных листьев проглядывали устремленные в бесцветную даль утреннего неба ветви и старые ивовые корзины пустых гнезд. В пазухах листьев стыли капли холодной росы, будто не было сил пролиться на землю. А она пахла уже влажной далью, словно тайно холодными ночами успела высосать небо.
Та же тусклая просветленность ощущалась и там, в винограднике…
Все, все переменилось на земле. Из садов за арыком еще тянуло гарью. Опустела дорога. Никто не приходил за осенними дынями. Спелые и забытые, грустно мокли они на земле, и только медлительные ленивые улитки дремали на их росистых боках.
К полудню солнце разогревалось, и воздух становился волнистым от испарений. Появлялись ящерицы, прилетали какие-то птицы, и земля возвращала украденные за ночь запахи. Откуда-то кисло тянуло виноградным уксусом, паленым кизяком и пылью. Но запах остывшего пепелища не улетал, и лишенные крова голуби приглушенно стонали в садах за арыком.
И так остро и безнадежно было это ощущение всеобщей неотвратимости перемен, что Огэ-Гюль находила в нем грустное утешение. Никто не придет уже сюда, и незачем больше, откинув покрывало, склоняться над арыком и долго слушать, как булькает и тихо звенит вода в кувшине. И поздние дыни никто не станет срезать…
Ветер шелестел в сквозной листве, гнал куда-то бесформенные тени облаков. Все прошло, и незачем было вспоминать. Нет памяти у ветра, и у листа ее нет, когда, тихо кружась, пускается он в неведомый путь, навсегда оторвавшись от милого дерева. Даже птицы, которым аллах по доброте своей даровал память, не всегда возвращаются в оставленные дома. Может, они пропадают в полете, а может, просто не хотят возвращаться туда, где было им так хорошо, как, верно, уж никогда не будет. Одни не возвращаются, потому что забывают, другие — потому что не могут забыть…
Нельзя вспоминать, иначе ощущение утраты будет длиться и длиться, как мучительный сон, от которого нельзя проснуться.
Но тихий шорох, но легкий треск сухого стебля под ногой, но тень, вдруг закрывшая вход. Неужели такое возможно?! Горячая кровь бросается к голове, и сердце колотится прямо о жерди. Неужели возможно?..
— Не пугайся, прекрасная госпожа! Я всего лишь божий странник и не причиню тебе никакого вреда, не пугайся.
Бродячий калантар, босой, с кокосовой чашкой и посохом, острым, что твое копье.
— Чего ты здесь идешь, святой человек? Пройди лучше в дом, тебя там покормят и дадут на дорогу лепешек и денег.
— А ты что делаешь здесь, госпожа? Твое ли это дело — сторожить пустой виноградник? Разве не разгневается твой почтенный супруг, не найдя тебя на женской половине?
— Кто ты?
— Твой друг, Огэ-Гюль.
— Ты знаешь мое имя?
— Я знаю все… Я знаю даже, как некий вознесенный над простыми людьми звездочет спускался сюда с высокой башни наблюдать Зухру — волшебную звезду, чей путь среди неподвижных светил могут проследить только мудрейшие. Не так ли, моя прекрасная госпожа?
— Чего ты хочешь от меня? Говори, или я позову слуг.
— Не гневайся, прекрасная госпожа. Я не обижу тебя. Скажи мне только, что слышала светлая Зухра, когда проходила в последний раз через созвездие Льва.
— Твои речи темны. Что тебе нужно от меня, божий странник? Я ничего не понимаю в звездах. Пойди лучше в дом, что стоит внизу за этой горой, и скажи, что госпожа велела хорошо накормить тебя и дать на твои благочестивые дела сотню серебряных теньг.
— Скажи мне только, о чем шепнул Лев Утренней звезде перед разлукой, и я…
— Я же ответила, что не понимаю твоих речей!
— Смотри, госпожа! Суровы законы звезд. Если Стрельцу станет известно, что путь изменчивой планеты лежал сквозь созвездие Льва… Послушай меня! Солнце покинуло Льва, но судьба Стрельца в руках Зухры… Так вот, чтобы звезды Стрельца еще ярче воссияли, поднявшись в самый зенит, а сам Стрелец, не дай аллах, не проведал о путях Зухры, я должен знать, о чем говорили в то последнее утро Лев и Зухра.
— Они прощались, прощались навсегда! — Она кричит, будто опять, как тогда, разрывается сердце.
— Не поведал ли Лев прекрасной звезде о каких-нибудь особых своих намерениях?
— Нет. Не поведал. Он отправляется в страну пророка.
— О том знает весь Самарканд, женщина. Не играй со мной, как змея, раздвоенным жалом. И торопись, потому что доблестный бек Камиль, твой супруг и повелитель, скачет сюда! Он уже близко.
— Но я сказала тебе все, что знала!
— Не лукавь, женщина! Если не жалеешь себя, пощади хотя бы мужа своего — сурового, храброго воина. От тебя одной зависит теперь, простит ли его молодой государь. Или ты хочешь, чтобы его объявили мятежником и казнили? Но мало того: подумай, как будут шептаться люди, когда узнают о позоре бека? Чем он заслужил такую участь? А что с тобой потом станет? Об этом ты подумала?!
— Зачем ты мучаешь меня, божий странник? Что я сделала тебе?
— Торопись! Камиль-бек близко. Слышишь цокот копыт на дороге? Сейчас он вылетит из-за поворота, где стоит чайхана. Ну?..
— Правитель хочет разыскать тетрадь какого-то фарсидского поэта. В ней будто бы сокрыты все тайны мира… Прости меня, аллах!
— Аллах простит… Ничего не бойся! Молчи сама, и никто ничего не узнает.
И опять неярко блестит серебряное небо в дыре входа. Исчез, как тень. Ни шороха, ни треска сучка под ногой. Но как гремят копыта! Тяжелый, видно, конь… Успеть бы добежать!