— Но есть ведь причина тому, что признанный всеми поэт теперь не нужен? — спрашивал Назон. — Твоя дружба с императрицей дает тебе право спросить Ливию. Сделай это осторожно и разумно, как ты умеешь.
— Я все сделаю для тебя, мой друг. Великий Рим знает на память твои творения. Вчера я слышала на Форуме дивное чтение. Сын богатого всадника вдохновенно читал твои «Любовные песни», и ему внимала целая толпа. Разве это не признание твоего таланта, мой друг?
*
Дорион дописывал последние фразы из размышлений Аристотеля о рабах и с опаской поглядывал на дверь, ведущую во внутренние покои виллы. Его очень взволновали мысли Аристотеля о рабстве, и он проявил редкую рассеянность. Принявшись за завтрак, состоявший из хлебца и чаши воды, взятой в бассейне у фонтана, он не убрал пергамент со стола. Когда внезапно появился Овидий, пергамент привлек его внимание.
— Уж не стихи ли ты пишешь, Дорион? — удивился Назон. И протянул руку к пергаменту.
— Нет у меня божественного дара, — ответил хмуро Дорион. Он был раздосадован случившимся, особенно потому, что записи о рабах могли рассердить Овидия: его дом был полон рабов.
«Во всех ремеслах, — читал Овидий, — нужны бывают соответствующие для них инструменты… и из этих инструментов одни являются неодушевленными… раб же является в известной степени одушевленной частью собственности. Если бы каждый инструмент мог выполнять свойственную ему работу сам… если бы ткацкие челноки сами ткали… господам не нужны были рабы».
— Удивительно верно рассуждал великий мыслитель, — сказал Овидий. — Только так можно объяснить природу рабства. Однако принеси мне свиток «Политики» Аристотеля, я покажу тебе строки, которые убедительно объясняют происхождение рабства.
Дорион пошел в библиотеку поэта и быстро принес свиток, о котором говорил Овидий. Поэт развернул его и прочел вслух строки, которые были когда-то подчеркнуты им:
— «…есть люди, которые подчиняются царям, когда могли бы жить свободными, как греки, — это варвары; стало быть, в них от природы заложена потребность к повиновению; стало быть, пользоваться повиновением раба-варвара так же естественно, как душе пользоваться повиновением тела». Вот так Аристотель понимает природу рабства, — заключил Овидий. — Но почему эти рассуждения записаны на обрывке пергамента? Зачем?
Дорион стоял смущенный и взволнованный. Он боялся насмешки, боялся укоров. «Однако надо сказать господину обо всем, — подумал он, — Надо сказать о своем увлечении философией, о своих мечтах на будущее. Ведь я не раб, я свободный человек, имею же я право на свои привязанности?»
— Не удивляйся, господин, — прошептал Дорион. — Я давно стал собирать высказывания мудрых. Я начал это в тот год, когда покинул Афины и страдал от одиночества. Потом это занятие захватило меня. Прости меня, господин, я делал выписки, пользуясь твоими свитками. А обрывки папируса и пергамента я покупал в одной маленькой лавчонке вблизи Палатина. Ты спросишь, когда я это делал? Только на рассвете. Я вставал всегда вместе с солнцем.
— И многое ты успел?
— Много, ведь я занимаюсь этим делом уже десять лет.
— Как же ты воспринял размышления Аристотеля о рабстве?
Дорион молчал. Он не знал, можно ли сказать правду. Но решился:
— Я скажу правду, господин, а там что будет, то и будет.
— Не бойся! — рассмеялся Овидий. — Я не прогоню тебя за то, что ты думаешь не так, как думаю я. Каждый человек имеет свое суждение, основанное на его личном опыте. Он имеет на это право.
— По этому поводу у меня записаны прелюбопытнейшие строки, — оживился Дорион. — Но прежде я отвечу на вопрос господина. Аристотель великий мудрец, а вот в вопросе о рабстве он заблуждается. Человек есть живое существо, а не механизм. Надо думать, что и ему дано право на свободную жизнь, а несчастье лишило его этой свободы. Так неужто надо его считать равным топору или молотку? Мне горько было читать эти строки Аристотеля. Может быть, потому, что мой отец еще раб. А две младшие сестры тоже рабыни. И я, работая у тебя десять лет, господин, не трачу на себя и лишнего обола, чтобы собрать деньги на выкуп. Отец помог мне обрести свободу в пятнадцать лет. Честь ему и хвала! Теперь я уже вполне грамотен и, возможно, недалек день, когда смогу пригласить учеников. Собранные мною мудрые мысли великих греков и римлян могут пригодиться людям.
— Ты отважен, — сказал Овидий. — Любопытная получилась история, мне неведомая из-за твоей замкнутости. Такая целеустремленность похвальна. Поистине, ты заслужил того, чтобы исполнилась твоя мечта. Я прибавлю тебе плату для твоей великой цели. Но я думаю, что и отец сумел собрать деньги на выкуп.
Хороший переписчик в цене как в Риме, так и в Афинах. Однако займемся делом, у нас сегодня много работы. Продолжим «Метаморфозы».
Дорион взял в руки вощеную дощечку и стиль. Записи, сделанные под диктовку на дощечке, он потом переписывал на свитки пергамента или папируса.
— Как это прекрасно и как верно, господин! — воскликнул Дорион и опустил голову в страшном смущении. Впервые в жизни он позволил себе высказать свое мнение. Как отнесется великий поэт к суждению ничтожного переписчика?
— Тебе понравились эти строки, Дорион?
— Очень понравились, но грустно мне стало. Какие-то они скорбные…
— Это не скорбь, не прощание, это скорее размышление поэта, прожившего пять десятилетий. Печальные мысли так естественны. Ведь жизнь наша вдоволь разбавлена печалями и разочарованиями. Радость — редкая гостья. Не правда ли?
Овидий умолк и снова призадумался над разговором с Фабией. Но он тут же поборол свое дурное настроение и, улыбаясь, сказал:
— Вернемся к нашему круговороту превращений. «Метаморфозы» обладают колдовской силой. Все в этой поэме преображается и меняется по законам волшебства. Но чудеса ведь происходят по воле богов. Не так ли?
— Святая истина! — воскликнул Дорион, преисполненный гордости. Впервые господин говорил с ним как с равным. Как это было хорошо! Просто удивительно!
В это утро они записали много прекрасных строк о Ниобе, царице Фив, дочери Тантала, которая родила семь сыновей и семь дочерей, но всех потеряла из-за своей непомерной гордости.
Овидий читал свои стихи вдохновенно, глаза его горели, Дориону казалось, что поэт излучает сияние богов, восседающих на Олимпе. Но вот они завершили работу сегодняшнего утра, и Овидий, вспомнив свою обиду, поник. Тревога не покидала его. Разговор с Фабией за завтраком мучил его, как заноза.
— Завтра мы поработаем в саду у Тибра, — сказал Овидий. — А теперь, Дорион, ответь мне на один вопрос. Почему ты никогда не говорил мне о своем интересе к философии? И откуда у тебя берется время на эти занятия, на развлечения?
— Могу сказать, господин. В Риме я ни часу не был бездельником. А развлечения недоступны мне. Я бедный вольноотпущенник, пожелавший постигнуть великие истины. Где уж тут развлечения?.. Почему я молчал? Боялся насмешки. Сын раба — и вдруг философия.
— История полна примеров, которые могут тебя воодушевить, — сказал Овидий. — Сын вольноотпущенника из Венусии, Квинт Гораций Флакк, стал знаменитым поэтом. Гораций любимый поэт римлян. Ты это знаешь. А великий мастер трагедии Акций, написавший пятьдесят трагедий — сын вольноотпущенника из Умбрии. Его ценили не только любители театра, но и грамматики. Он прославился как знаток истории поэзии. Изучай труды великих мыслителей, размышляй над древними свитками, и кто знает, может быть, и твое имя войдет в историю.
— Я напомню господину слова великого Платона. Как хорошо он сказал о молодых людях, у которых велика любознательность. «Молодой человек, — говорит он, — впервые вкусивший из этого источника, радуется так, как будто бы он нашел сокровище мудрости; он вне себя от восторга. Ему доставляет наслаждение вспоминать все речи, выбирать из них идеи и то смешивать их в одно, то разбирать их по частям и ставить тем в затруднение прежде всего и больше всего самого себя, а затем всех тех, кто окружает его, молодых, старых, сверстников, кто бы они ни были, не щадя ни отца, ни матери, никого из тех, кто его слушает». Мне некому выразить свой восторг от того, что открыли мне в своих творениях великие мыслители, но должен признаться, господин, я частенько бываю в состоянии такого восторга.
— О, ты достигнешь желаемого! — воскликнул Овидий. — Возьми в подарок большой свиток пергамента и займись любимым делом.
Дорион был ошеломлен неожиданным вниманием и щедростью господина. Он прибавил ему денег за переписку, подарил пергамент, а главное — обнадежил. Как это важно и как это нужно бедному одинокому человеку. В Риме Дорион не приобрел себе близких друзей, слишком был занят с рассвета до заката. Да и деньги экономил. Только и позволял себе купить маленький хлебец на завтрак и пергамент для переписки. Как только господин разрешит отлучиться, он отправится в Афины, чтобы передать деньги отцу и узнать, не собрал ли он для выкупа какую-то сумму. Нужно много денег, чтобы стали свободны и сестры. Десять лет он не видел маленьких сестер. Теперь они уже невесты. Как важно было бы сделать их свободными, чтобы они нашли себе достойных мужей, искусных ремесленников.
Дорион долго еще сидел в задумчивости, а когда вернулся в свою каморку, вытащил из ящика небольшой папирус и стал искать строки, которые должны были утвердить его в надежде на великое свершение.
«История знает подобные удачи, — повторял Дорион, развертывая свиток. — Помнится, я записал чей-то рассказ. Был на свете философ, некий Бион. Удивительная у него судьба. Вот она, запись: „Бион сам рассказал Антигону о себе. Когда его спросили, чем он занимался, пока не обратился к философии, он сказал, что отец его вольноотпущенник, из тех, кто локтем нос утирает. Это означало, что он был торговцем соленой рыбой, родом борисфенит. И было у него не лицо, а роспись по лицу, знак хозяйской жестокости. Мать — под стать такому человеку… Однажды отец его проворовался и был продан в рабство. Вместе с ним продали молодого и пригожего сына. Его купил один ритор. Потом он умер и оставил Биону все свое имущество. Прежде всего молодой Бион сжег все сочинения ритора, а потом наскреб денег, приехал в Афины и занялся философией“. Бион с иронией вспоминал начало своей карьеры, — думал Дорион, — но суть дела в том, что ничтожное происхождение не помешало ему достичь своей цели, стать ученым мужем. Значит, при усердии можно многого достичь. А что скажет отец, когда узнает, что его Дорион стал философом и помнит на память тысячи строк премудростей? Да и сам способен поразмышлять. Удивится отец».
Дорион извлек из-под войлочной подстилки мешочек с монетами и стал подсчитывать свои сбережения, приготовленные для выкупа отца. Он не знал, сколько потребует вдова господина Праксия, которой по наследству достался Фемистокл с дочерьми.
Дорион запомнил ее капризной и придирчивой. Какая она сейчас?
Прошло пять лет с тех пор, как не стало господина Праксия. Все эти годы Фемистокл работал на стороне, а деньги, полученные за переписку у ученых мужей Афин, он отдавал госпоже. Отец писал об этом коротко и скупо. А как он живет, можно было только догадываться. В письмах невозможно обо всем сказать. И он, Дорион, не написал отцу о самом главном — о своих занятиях и мечтах. Возможно, что отец считает своего Дориона бездельником, ищущим развлечения в великом Риме. А ведь это не так. Должно быть, настало время повидаться с отцом и сестрами. Прошла целая вечность с тех пор, как он мальчиком покинул дом. Завтра же надо поговорить с господином. Зная теперь тайну своего переписчика, Овидий, возможно, позволит отправиться в Афины. А может быть, и сам пожелает побывать в Греции, тогда Дорион будет сопровождать своего господина.
«„Займись любимым делом“, — сказал мне великий поэт. — Займусь, сегодня же! Как хорошо, что господин знает мою тайну и даже готов покровительствовать мне», — подумал Дорион и подсел к маленькому столику, стоявшему у открытой двери. Он был полон надежд и самых лучших планов.
*
«Однако у моего переписчика, нищего и обездоленного Дориона, больше надежд на лучшее будущее, чем у меня — прославленного поэта, — подумал Овидий Назон, размышляя над обидой, которую он почувствовал, не получив приглашения во дворец. — Возможно ли, что всему причиной император Август, который старается не замечать меня и явно хочет показать, что я для него не существую? Но так ли это? Не моя ли это мрачная фантазия? Сколько раз он с улыбкой слушал меня. Впрочем, тут нет и капли фантазии. Меня не зовут на придворные сборища, в комнате императрицы Ливии Фабия не видела ни одной книжки Назона, а ведь „Любовные песни“ существуют уже много лет. Их читают и перечитывают в каждом доме. Возможно ли, что императора раздражают мои любовные элегии? Почему? Какая тому причина? Прежде этого не было».
Овидий Назон стоял у своей любимой картины «Весна», которую совсем недавно написал знаменитый римский художник. Стена высокого просторного зала превратилась в зеленый луг. Прелестная молодая женщина в легкой золотистой тунике шла по лугу, рассыпая цветы. Ее длинные золотые косы были уложены в красивую прическу, а тонкий профиль, нежная шея, изящные руки и маленькие ноги говорили о том, как она молода и грациозна. Нельзя было лучше изобразить «Весну».
Овидий вспомнил то лето, когда он, отдыхая в Помпеях, заехал к своему другу в Стабии и, увидев на стене его комнаты эту «Весну», пожелал во что бы то ни стало иметь ее у себя. Он с трудом разыскал художника, который писал эту картину, и поручил ему повторить ее на стене своей нарядной круглой комнаты для гостей, где мраморные колонны с капителями делали ее похожей на изящный маленький храм.
«Чему я так печалюсь? — спрашивал себя Назон. — Надо ли принимать во внимание такой пустяк? Не пригласили во дворец… Где это Катулл писал: „…не будь высокомерным, чтоб тебе не отмстила Немезида…“».
И вдруг он вспомнил стихи своего любимого Катулла и успокоился лишь тогда, когда прочел их вслух:
«В этих строках любовь и дружба, — думал Овидий. — И у меня есть любимый друг, Котта Максим. К нему я и пойду поговорить о наболевшем. И хоть он молод, но, как сын своего прославленного отца, Валерия Мессалы, также сердечен ко мне. Как тонко старик понимал начинающего поэта. Овидий Назон никогда тебя не забудет, добрый старый друг. Увы, умерший».