– Старый! – услышал я издалека. – Старый! – Я открыл глаза и увидел товарища. Он был совершенно голый и продолжать хлюпать греческим носом возле моего уха. – Иди, – прогнусавил.
Оказалось, что прошло прилично времени. Я огляделся и увидел на застланной простынями диван-кровати совершенно голую Лину. Девушка смотрела на меня, бесстыдно распахнув белое тело…
А чего вы от меня хотите?
Это был мой первый раз. Меня охолонуло гормонами с головы до ступней ног.
Я утопал в свежей сдобе ее грудей, широких крепких бедрах и неустанно совершал движения тазом со скоростью кролика-рекордсмена. Она трепала мои волосы и тихо приговаривала:
– Мой черный ангел!.. Ангел…
Счастье развернулось во всю Вселенную. Мне чудилось, что я парю в невесомости с женщиной, любовью всей моей жизни. И опять слышал я произнесенное на всю галактику «Мой черный ангел».
А потом Старый сдернул меня, буквально стащил за лодыжки с повлажневшего тела Лины и с упреком прокомментировал:
– Чувак, ты эгоист!..
Я потерял девственность в ситуации, что называется, а-ля труа, и мне было плевать на это с Млечного Пути. Я любил Лину, и мне было все равно, что кто-то еще любил ее вместе со мной…
Она освобождалась после двух, и мы втроем куда-нибудь шли, например взбирались на гору, где любовь начиналась или продолжалась, где она длилась. Цикады и облака были свидетелями нашего греха… А потом, обессиленные, шли в столовку, и пока мы со Старым стояли в очереди, Лина делала оригами. У нее был специальный блокнотик с разноцветными страничками, и она складывала из них всяких зверушек и птичек… А потом, после харчо и полтавских котлет, мы оказывались где-нибудь на пустынном пляже и продлевали наше тройственное счастье на мокрой гальке. Я помню на ее голом заду отметины от камней…
Мне, юному, казалось, что все прекрасное может и должно длиться вечно, но в субботу на променаде возле театрального киоска нам повстречался цирковой импресарио с черным догом. Пыхнув сигаркой, оценивающе оглядев Лину, он предупредил, что сегодня наш со Старым последний день в гостинице «Звездочка». Ну и ночь, само собой…
– Симочка Изральевна ждет вас к обеду во вторник. – И пошел себе дальше, дернув за поводок дога, который с наслаждением лизал руку Старого.
Сердце пронизала боль. Рухнули города, США и Советский Союз обменялись ядерными ударами.
– Чувак, – проинформировал Старый, – циркач предупредил, что его сегодня не будет всю ночь!
– Ага… – Я все еще находился в нокдауне.
– Можем замутить отходную в номере!
– Нас же не пустят втроем.
– Мы, старый, на первом этаже живем. Ты войдешь, откроешь окно, и все.
Весь остаток дня мы готовились. Сначала закупились портвейном, сторговали на рынке помидоры с огурцами и на последние купили круг краковской колбасы. Вернулись в номер, прибрались, а потом решили, что на наших пружинных кроватях это будет ужасно, тем более что металлический скрип в ночи разбудит всю гостиницу.
– А давай-ка мы все на полу разложим? – предложил Старый.
Разложили матрасы, но какой-то не праздничный был у них вид. У циркача белье на кровати было домашнее, цветное, в красную и синюю полоску. Такие же наволочки на подушках. А у нас все серое…
«Все равно завтра валить!» – подумали в унисон. И получалось в итоге отлично…
Мне до сих пор стыдно перед цирковым артистом, имени которого я даже не помню. К утру все его белье, измочаленное, залитое портвейном и иными жидкостями, можно было выбрасывать со спокойной совестью…
Но ночью мне казалось не важным, где и как все происходит, что хорошо, что плохо, есть война или нет. Я просто любил ее и слова эти шептал ей в самое ухо.
– Черный ангел, – повторяла она. – Черный ангел!
И вдруг, снизив темп, я тихо сказал ей:
– А там у вас, в Финляндии, если ты расскажешь, что целую неделю спала сразу с двумя парнями, одновременно – тебя не выгонят из университета?
– О, – ответила она, – ты что! Мне все будут завидовать! У меня было сразу два ангела…
Вот что называют западным менталитетом. Все хорошо, что тебе хорошо!
Она шептала Старому, что он белый ангел, ангел, ангел, а я, нагой и худой, положив ногу на ногу, вдруг почувствовал выстрел ревности… Я его проглотил, поймав пулю зубами…
Наутро мы тепло прощались. Лина даже прослезилась, мое сердце стучало, а мозг не хотел понимать, что больше в жизни я ее не увижу, что я из социалистической страны, а Лина живет при развитом капитализме, что моя первая женщина, моя первая любовь так и канет в Лету короткой человеческой жизни.
На прощание финка подарила нам по оригами: белого ангела – Старому и черного – мне…
Я не часто вспоминал ее, потому что дальше случились большие любови, дети от этих любовей, карьера, быт – жизнь!.. Но я всегда носил подаренного мне ангела в бумажнике, под купюрами, под детскими фотографиями. Когда же я менял бумажник, то автоматически перекладывал в новый все содержимое – и черного ангелочка, совсем потертого от времени, перемещал.
Прошло сорок лет, и, я пролетая через Хельсинки, ожидая пересадки, в одном из многочисленных фастфудных ресторанчиков вдруг увидел ее. Она совершенно не изменилась, светящаяся своей белизной – так казалось издалека, хотелось, чтобы это было так. Она пила кофе и о чем-то, вероятно, думала.
Я хотел было броситься к ней, будто и не было этих сорока лет, даже вздернул плечами, но, поживший досыта, скопивший опыта, понимал, что делать этого не стоит, можно разрушить то далекое счастливое воспоминание, тот маленький бриллиантик памяти потерять, которых в сердце скопилось-то всего ничего… Да могла и не вспомнить немолодая женщина Лина юного прыщавого ангела, переменившегося в грузного пожившего мужчину с абсолютно седой шевелюрой.
Она отошла в дамскую комнату, а я, выудив из монблановского портмоне истертого ангелочка, подошел к стойке кафе, где она сидела, и поставил его между чашкой с недопитым кофе и футляром для очков.
Вскоре она вернулась – и тотчас замерла, затем задрожала, увидев оригами ангела, прилетевшего из прошлого.
Она металась по залу ожидания, с распущенными белыми волосами, со слезами на глазах и немым вопросом «Ну где же ты, где?!».
Ничего этого я уже не видел. Я шел к своему самолету и думал о сыне и дочери, представляя, как обниму их после долгой разлуки.
Лето
Давеча вспомнилась мне картинка из детства. Так живо вспомнилась.
Мне двенадцать лет, у меня еще впалая грудь и ножки тонкие, как карандаши «Кохинор». На каникулах я счастливо живу у отца на даче, с братьями и другими многочисленными родственниками, в поселке творческих людей со странным названием «Зарплата».
Самым любимым моим занятием в отрочестве, лет с девяти до тринадцати, восхитительным времяпрепровождением была рыбалка. Я тратил на нее каждый свободный час, каждую детскую мысль ей посвящал. Ни один из братьев моих, ни Толян с восьмой дачи с двоюродным племянником любви к червякам, опарышам, зною и холодному дождю не разделяли, все предпочитали ухаживать за юным кроликом Микой, подаренным моим отцом детскому обществу поселка, и красивой рыжей девочкой Региной. Так я всегда и стоял над рекой в полном одиночестве. Рыбы в воде не было никогда, как в наполненной ванне. Мог, конечно, раз в неделю поднырнуть, подпрыгнуть, юркнуть самодельный поплавок – и сразу все затихало. Даже к удилищу подскочить не успевал. Видать, казалось.
Чтобы не быть полностью побежденным, сломленным унылой на дары стихией, я катил к маленькому гнилому нечищеному пруду, откуда вылавливал ротанов – московских бычков. Это вам не морской одесский бычок – жирный и сочный, зажаренный с корочкой, – это было что-то среднее между головастиком лягушки и чернобыльским монстром. Зато ловились мутанты даже на пустой крючок, так что на срезанную с дерева ветку я нанизывал их штук под тридцать и с радостной физиономией победителя катил на велике восвояси…
Никто из дачников моими победами не вдохновлялся, наоборот – все морщились от запаха странной рыбы и шли заниматься своими делами. Закаленный улицей, я сам чистил свой улов, а после варил рыбный бычковый суп, который и ел в гордом одиночестве.
Общество почти всегда награждало меня презрением за невыносимый запах черного, с разводами радуги, будто из нефти, супа. Тогда отец выпроваживал меня на кухню, где я, убедившись, что никто не видит, выливал содержимое кастрюли в канализацию. Думалось, что тубзик прямого падения вонял пристойнее.
Иногда, когда ты совсем не ждешь, когда почти пал духом, твои бессмысленные и немыслимые дерзания вознаграждаются. И один раз я все же стал звездой дня всего дачного поселка Зарплата.
Обычным утром, чуть свет, без завтрака я запрыгнул на свой велик «Украина» и понесся за семь километров к облюбованному уже пару лет назад месту на речке, но выбрал иное, зорко разглядев воткнутые в берег рогатины под удилища. Матерый рыбак был здесь, подумал я. Может, и мне повезет… Распустил леску, насадил червяка на крючок и, поплевав на наживку, забросил грузило с поплавком подальше от тяжелых зеленых водорослей, которые могли оборвать драгоценную снасть. Положил удочку на рогатину… И тут случилось нечто чудесное.
– Ой! – вскрикнул я сдавленно.
Только поплавок занял свое место, всего пару секунд торчал над водой красным пером, как его рвануло под воду, словно снасти зацепились о быстроходную подводную лодку. И тут я на чистом рефлексе подсекаю «подлодку». Тащу на себя что есть силы и испытываю самый сладкий момент своей жизни – до полового созревания, конечно. Я понимаю, что крючок нашел свою цель, и цель эта сильна, а значит, она большая.
Впервые в жизни я выудил леща граммов на восемьсот. Рыбина прыгала по берегу, сверкая на солнце серебряными боками, пока я, боясь упустить добычу, не накрыл ее своим телом. Я плакал от счастья, руки мои, снимая с крючка великолепный трофей, дрожали. На веточку такую махину уже не подвесишь, ха-ха, а потому я снял рубаху, набросал в нее здесь же надерганной свежей травы и, поместив рыбину в зелень и плотно завязав рукава, вновь закинул снасть. Тут-то и началось. Каждый мой заброс приносил добычу. Подлещики, окуни, плотва перекочевывали из мертвой реки в мой мешок, сделанный из рубашки: наполненная, она казалась живой от бьющейся в ней рыбы. Я тащил без устали, дергал, подсекал, но минут через пятнадцать клевать, как по приказу, перестало – как отрезало…
– Ну и хрен с ним!.. А че, хватит с меня!
Ощущал я себя царским червонцем, который как-то нашел у бабушки в комоде, осознавал себя Героем Советского Союза, хотел уже вознестись ангелом к небесам… И тут кто-то из-за деревьев, ломясь через кусты, громовым басом завопил:
– Я ж тебя, гаденыш порву, как Тузик репку! Фу, бля, грелку!!!! Руки поотрываю! Без зубов оставлю, падла!..
Ждать обладателя громового баса, чтобы быть порванным, нерационально. Уже через мгновение я мчался на велике в поселок, улыбался открытым ртом, ловя им всяких мушек-мошек, и казалось, встречный ветер сдувает мои веснушки с лица.
Да, я стал героем поселка, так мне помнилось тогда. Медленно и гордо катился на велосипеде.
– Че, поймал чего? – интересовались из-за заборов.
– Ага, – отвечал гордо.
– Опять бычков?
– Не-а!
– А чего там у тебя?
– Лещи с подлещиками! – отвечал с деланой неохотой.
– Не зди!!! – не поверил старый горбатый сочинитель двух сюжетов в сатирический киножурнал «Фитиль».
– Бля буду!
Возле каждого двора я притормаживал и, развязывая рубашку, демонстрировал свой чудесный улов. Почти все предлагали купить у меня свежей рыбки, уж ой какой деликатес по тем временам, но я отказывал решительно всем и постепенно приближался к своему дому, чтобы войти в него Александром Македонским-Победителем.
Вот так, за мгновение, я стал добытчиком, кормильцем всей семьи, триумфатором. Братья и соседский Толик с племянником восторгались мной, а женщины провозглашали всем известное: терпенье и труд – все перетрут!
Потом появился отец, поглядел на улов и сказал:
– Славная будет уха! Сам варить буду! – добавил.
Все с нетерпением ждали обеда, не знали, чем занять себя, даже кролик Мика никого не интересовал, пока отец не крикнул, что уха моего имени готова!
И вот огромная кастрюля в середине стола обдает всех духом сваренной рыбы. У дачников булькает в желудке, пока отец разливает уху по тарелкам. С жирными кусками рыбы, с головами суп! Ох уж и наваристый…
– Осторожно, – предупреждает. – Горячая! – И вытаскивает из кармана брюк чекушку водки. – Приятного аппетита!
Ну здесь и началось. Обжигаясь, все семейство наворачивало уху, пока вдруг что-то во Вселенной не произошло. Катастрофическое. Все как по команде перестали чавкать и, вытаращив глаза, начали кашлять и отплевываться. И я с перекошенной физиономией, обхватив горло руками, вдруг понял, что в ухе – месячный запас перца для всего поселка. Отец надрывался от хохота, приговаривая: «Слабаки! Всего-то пакетик… или два», – и уплетал уху за обе щеки, складывая кости на обод тарелки. Женщины кричали на него, а он опрокинул чекушку в рот и в один глоток ее осушил… Потом два дня доедал мои трофеи с соседом дядей Левой, лысым старым алкашом, запивая мою добычу самогоном. После пели, нудно и фальшиво.
Я ненавидел отца три недели. К тому же в поселок пришли местные пацаны, предупредившие, что сантехник Бляхин, здоровый контуженный отставник-десантник, прикармливал для себя место две недели, бухнув в реку ползарплаты. Отошел-то всего на пятнадцать минут – по-большому. Все знали об этом.
– А я не знал!
– Яйца обещал оторвать! – предупредили.
На речку этим летом я больше не ходил, опасаясь за свое мужское достоинство. Вместе с братьями и соседскими приятелями, забыв о лещах и окунях, играл во все пацанские игры. Ухаживал за рыжей Региной. Мы очень любили возиться с кроликом Микой, кормили его всякими травинками, гладили и считали членом семьи, как и спаниеля с неизысканным именем Тепа.
А где-то за неделю до конца каникул, когда брызнуло пахнущим осенью дождиком, ранним утром, за час до завтрака, отец отрубил Мике голову, освежевал и к обеду приготовил кроличье рагу с картошкой.
– Без перца! – оповестил. – Честно!
И опять он ел один, запивая нашего друга водкой…
Потом я переехал жить к бабушке, никогда крольчатину не ел, и к рыбе относился с равнодушием. Тем более к рыбалке. А через десять лет женился на рыжей девушке Регине.
Дятел
Лет десять назад я с детьми поселился в своем доме за городом. Сыну было пять, дочке – три. Мы справно пережили в нем первую зиму, а ранней весной прилетел из лесу могучий красноголовый дятел. Он работал сутками, долбя старую осину – только щепа летела в разные стороны. Уже тогда я хотел его убить – было полное ощущение, что птица молотит клювом прямо в мой мозг. Я сдержался от убийства и промучился еще пару недель. И вдруг все стихло. Я поблагодарил Всевышнего за тишину и несколько дней наслаждался покоем, жмурясь от весеннего солнца. А потом начался ад. К могучему красноголовому прилетела спутница жизни: влюбленные заселились в сооруженное дупло в осине и принялись орать так, что я подумал – режут где-то порося. Такие звуки не могут издавать самые агрессивные мартовские кошки, даже павлин так гнусно не вопит. Желание прибить уже обеих птиц было почти непреодолимо, но я держался сколько мог, пока не понял, что еще неделя – и я сойду с ума. Взяв оружие, без всяких сомнений, твердой поступью я направился к осине, из дупла которой орало краснокнижное семейство. Нацелив ружье на дупло, я уже хотел было разнести птичий дом, почти спустил курок, как вдруг неожиданно увидел два длинных желтых клюва, торчащих из темноты. Господи, птенцы!!! У меня все тотчас перевернулось в голове, как молнией сразила мысль, что и у меня маленькие дети, и у них. Вот же как!!! Ну и ну!!! Прислонив ружье к дереву, я сел на лавку и мигом успокоился. У птиц дети – и у меня… Как же это все здорово!..