Сумасшедший, ха? Он, должно быть, был действительно в нервном расстройстве. Но я нашла другое письмо в коробке — отчет Парижской полиции, говорящий, что Эрих Цанн исчез, и его не удалось найти. Это, должно быть, был ответ бабушке в Штутгарт на её запрос о пропавшем Цанне.
Пит Муцио подобно дьяволу материализовался в облаке дыма позади Эрики:
— Перерыв закончен, Эрика? Время для последнего выступления.
Его волчья улыбка казалась насмешкой, хотя я не думаю, что он слышал наш разговор.
Пока я сидел в ожидании музыки, мне пришло в голову, что между старым Эрихом Цанном и его внучкой есть что-то общее. Он, возможно, был сумасшедшим, и Эрика такая же странная. Да и круг её общения — такие же сумасшедшие. Но в то же время я видел, как эти очевидные параллели могли бы довести того, кто и так был нервным и встревоженным, до полного безумия.
Я пытался придумать, как помочь Эрике сбежать из «Багрового Сгустка». Может ей как-нибудь взять отпуск, а затем продлить его? Но здесь была дилемма: именно в этом клубе группа стала успешной, а Пит Муцио (да будут прокляты его острые клыки) состряпал контракт таким хитрым образом, что в нём нет лазеек. По каким-то причинам Томми, лидер группы, отказался сокращать композиции или говорить, почему не делает этого. И при этом он отклонил предложения, которые, возможно, привели бы группу к настоящей известности.
Томми с его прической Иисуса и полуслепыми, направленными внутрь себя глазами, казалось, был постоянно обкуренным, и если он был слишком далёк от того, чтобы позаботиться о себе, как можно было ожидать, что он будет волноваться об Эрике?
С течением времени дела не становились лучше. Эрика всё время выглядела худой и напряжённой. Выступления группы, стоящей позади нее, становились всё более безумными, а Эрика вопила и выдавала вокальные пассажи громче уродливого невыразительного рёва, который, казалось, появлялся на сцене из ниоткуда.
Уже не ощущалось новшества в музыке, и хотя это всё ещё был прибыльный бизнес, на концерты приходили только старые поклонники и наркоманы. Вечер символической борьбы Эрики на сцене казался им эквивалентом эмоционального катарсиса. Репортеры и бойскауты из звукозаписывающей компании «A&R» более не интересовались «Электрическим Комодом», а искали другие странные группы, которые были более сговорчивы в эксплуатации своего творчества.
Однако в тот заключительный вечер, клуб был забит зрителями, потому что это была пятница (не тринадцатое, но тем не менее, Черная пятница). Я приплёлся в клуб довольно поздно, и бросил взгляд на Эрику как раз перед последним выступлением того вечера. Протиснувшись через толпу и приблизившись к ней, я был потрясён видом её опустошенного лица, рассеянным взглядом фиолетовых глаз и сморщенным ртом.
На мгновенье я решил, что её личность кардинально изменилась, но она, казалось, узнала меня, и пока органист завершал настройку своего политонального калипсо, я взял Эрику за руку и отвёл в сторону.
— Эрика, ты выглядишь больной, — выпалил я обеспокоено, забыв о вежливости. — Отпросись и давай выберемся отсюда. Ты, должно быть, заработала уже достаточно, чтобы выкупить свой контракт с Томми или Питом, или с ними обоими. Ты не должна делать этого; это постепенно убивает тебя. Я помогу. Ты знаешь, что нравишься мне, — добавил я. Это был единственный случай проявления моих чувств к ней.
Её лицо дёрнулось благодарной улыбкой — единственный ответ на мои чувства, который она когда-либо дала, но её голос был хриплым карканьем из-за выпитого джина. — Боюсь, что я не больна. Он становится всё громче и громче, и я не могу перекричать его. Он следует за мной и каждый раз всё ближе. Я думаю, что знаю, чего он хочет, и я боюсь! — с грустью сказала Эрика.
— Так уйдём же! — воскликнул я.
— После выступления, возможно, — ответила она. — Мой голос пропадает, это не ложь, но я должна сделать всё правильно, получить справку от доктора. Таким образом не будет проблем, не так, как прошлый раз…
Органист настроил регуляторы инструмента, чтобы он выдавал звуки диссонанса, в то время как стробы вспыхнули со скоростью пулемёта, превратив мир в сменяющие друг друга фотографии. Эрика оторвалась от меня и медленными рывками пошла к сцене, это выглядело как пародия на ирреальную последовательность немого фильма.
Занавес поднялся, на сцене была группа «Электрический Комод». Огни цветомузыки по всему залу взорвались безумным узором, подобно ночной бомбардировке во время Второй мировой войны. Удушающий вопль ужаса, разрывающий мозг и истощающий нервы, вмешался в звучание «Комода», и я знал, что выступление будет необычным даже для этой группы.
Эрика была как бы не здесь, она быстро напевала слова, скользящие по острым аккордам, которые напоминали заимствования у Кентона и Стравинского из сороковых годов. Почти немедленно глубокий рёв, больше похожий на инфразвук, появился откуда-то извне. Он стал громче, чем я слышал его прежде — бездушный, голодный, неумолимый.
Хиппи в страшном парике, с блестящими от наркоты глазами стоял возле меня и кричал что-то неразборчивое. Я наклонился я к нему и уловил несколько обрывочных фраз: «Чернота… чернота безграничного пространства!.. Невообразимое пространство, полное движения и музыки… ничего подобного нет на Земле…»
Эрика изо всех сил пыталась держаться на гребне звуковой волны. Быстрее и быстрее, выше и выше поднимался её голос, но импульс шума пронесся мимо Эрики, завился в вихри над её головой, сложившиеся в застывшие звуковые волны по обе стороны от неё. Огни светомузыки приобрели тусклые, мертвенно-бледные цвета, как будто оказались под водой, — зелёные, алые, пурпурные, фиолетовые.
Я знал, что никто не мог выдержать такое напряжение. Я двинулся назад к бару, где Пит Муцио с его кинжалоподобной улыбкой прятался в тёмном углу. Схватив его за плечо, я приблизил к нему своё лицо и закричал среди грохота: «Отключи тот шум! Тот раздутый динамик или то, что вы спрятали за ним — у вас где-то должна быть панель управления усилителем. Отключите его! Это убьет её!»
Пит не улыбался теперь; он вспотел и был напуган, и впервые в его жизни он вопил, чтобы быть услышанным:
— Нет никакой пленки, никаких динамиков. Клянусь богом, я не знаю, что это! Я думал сначала, что группа издает этот шум, а они думали, что это делал я. Тогда новый парень попросил меня заниматься только своим делом, если я хотел удержать кого-либо…
Я оттолкнул Пита и побежал к сцене. Звуковое насилие повысилось до оглушительного вопля; музыканты «Комода» в испуге побросали свои инструменты. Даже светящийся экран погас, остался лишь один фонарик, чей луч метался по Эрике, отражаясь от металлических блёсток её платья и от её огромных испуганных глаз.
Она старалась держаться на ногах, вытянув руки, наклонив голову назад. Чуждый звук ревел вокруг неё, образуя видимый ореол. Эрика глубоко вдохнула, скривила губы и попыталась выжать в последний раз искажённую ноту своей истерической сольной партии.
Ничего.
Ни звука, не писка, ни даже стона не выдавилось из растянутого квадрата её рта. Её голос, который был единственной её защитой от неизвестного преследователя, наконец, сломался.
Торжествующий, всезаполняющий рёв, казалось, атаковал Эрику. Она качнулась назад, споткнулась о брошенную Томми гитару, после чего упала на большой усилитель, который питал все электрические инструменты и громкоговорители.
Из усилителя брызнули искры, я видел, что Эрика пыталась ухватиться за один из странных новых инструментов, которые стояли на сцене как зловещий хор роботов.
Немедленно все смертоносное напряжение из усилителя перескочило на металлические блестки её платья. Горение и запах озона пробились через сильный запах марихуаны.
Занавес превратился в пламя, когда участники группы сбежали — за исключением Томми, который так и не смог сдвинуться с места. Зрители толкались в замешательстве, пытаясь найти выход из клуба. Дешевые ленты и психоделические художественные декорации из гофрированной бумаги и марли направили огонь в каждый угол «Багрового Сгустка», осветив ночной кошмар, когда все предохранители перегорели.
Я был около выхода, и хотя знал, что у Эрики не было ни шанса, я попытался пробиться к сцене, преодолевая напор бежавших мне навстречу людей. Это действие было бессмысленно и бесполезно — импульс толпы тащил меня к спасению, к которому я не стремился и которым не дорожил.
Пожар не был таким зрелищным, как бывает в переполненных развлекательных заведениях. Помимо Эрики и Томми, тела которых ужасно обгорели, только Пит Муцио умер той ночью. Его не могли найти до следующего дня, но он сидел на корточках позади бара около входа. На нём не было внешних повреждений, и предполагалось, что у Пита случился сердечный приступ. Ещё говорят, что его лицо сохраняло обычную беззубую гримасу, которую все считали улыбкой.
Больше из ошеломленных хиппи во время панического бегства от пожара никто не пострадал, что является доказательством поговорки — Бог заботится о дураках и детях. Интерьер «Багрового Сгустка» был полностью уничтожен, но пожарные не испытывали затруднений в борьбе с огнем. Позже, тем не менее, было решено, что каркас здания слишком ненадёжен, и клуб снесли.
Я рад, что его не стало, хотя я никогда не смогу забыть то, что там произошло, и людей, с которыми это случилось. Меньше всего я забуду — хотя мне кажется, что со временем я буду желать это забыть — молчание Эрики Цанн.
Перевод: А. Черепанов
Июль, 2015
Дуэйн Римел
МУЗЫКА ЗВЁЗД
Duane W. Rimel «Music of the stars». Перевод впервые на русском языке. Рассказ относится к межавторскому циклу «Мифы Ктулху. Свободные продолжения». Д. Римел известен тем, что написал в соавторстве с Г. Ф. Лавкрафтом рассказы «Дерево на холме» и «Волшебство Эфлара». «Музыка звёзд» — неплохой рассказ, но очень уж заметно подражание Лавкрафту (Тварь на пороге, Из потустороннего мира, Крысы в стенах, Музыка Эриха Цанна).
Источник текста:
Антология «Tales of the Lovecraft Mythos», 1992 г.
«Рядом с маршрутами наших дневных прогулок есть черные зоны мира теней, откуда время от времени прорываются на свет посланники кошмара». — Г. Ф. Лавкрафт, «Тварь на пороге»
Меня называют убийцей, потому что я хладнокровно убил своего лучшего друга. Однако попытаюсь доказать, что поступив так, я совершил акт милосердия — устранил нечто, что никогда не должно было прорываться в наш трёхмерный мир, и спас своего друга от ужаса, что хуже смерти.
Люди будут читать это и смеяться, они назовут меня сумасшедшим, потому что многое из того, что случилось, не может быть выражено словами и доказано в суде. В самом деле, я часто задаюсь вопросом: созерцал ли я истину? Я, тот кто видел ужасный конец. Есть много такого в нашем мире и в других мирах, что наши пять органов чувств не воспринимают, а то, что лежит за их пределами, можно найти только в буйном воображении и в сновидениях.
Я лишь надеюсь, что убил своего друга вовремя. Если я могу поверить в то, что вижу в своих снах, — я проиграл. И если я выжидал слишком долго, прежде чем выпустить ту последнюю пулю, то мне останется лишь приветствовать судьбу, что угрожает пожрать меня.
Мы были друзьями с Фрэнком Болдвином в течение долгих одиннадцати лет. Это была дружба, которая усилилась с течением времени, так как мы оба живо интересовались необычной музыкой и литературой. Мы родились и выросли в одной и той же деревне, и как часто отмечал один очень образованный автор и наш корреспондент из Провиденса, это было очень неординарным явлением — сразу два человека с такими странными увлечениями в деревне, где население составляет меньше шести сотен жителей. Это было удачно, да; но теперь я бы желал, чтобы мы никогда так глубоко не исследовали сферы ужасного и неизвестного.
Беспокойство началось 13 апреля 1940 года. В тот день я навестил своего друга, и во время разговора на разные темы он намекнул, что обнаружил на пианино несколько сочетаний нот, которые потревожили его. Это произошло вечером, и мы были одни в огромном, двухэтажном доме, который стоит там и поныне под гигантским клёном, заплесневелый и пустой, как костлявое напоминание об ужасе, который мы выпустили на свободу в одной из комнат.
Болдвин был очень способным пианистом, и я восхищался его талантом, который затмевал мои скромные возможности в игре на музыкальных инструментах. Дикая, странная музыка, которую он любил, часто навевала на меня приступы меланхолии, причины которой я не мог понять. Поистине жаль, что ни одна из его оригинальных нотных записей не сохранилась, поскольку многие из них были классикой ужаса, а другие — столь фантастическими, что я сомневаюсь, можно ли их вообще назвать музыкой.
Его заявление обеспокоило меня. Раньше у него была полная уверенность в том, что во время упражнений на пианино, он просто нажимает клавиши наугад. Я предложил свою помощь. Ничего не говоря, он направился к пианино, включил стоящий рядом торшер и сел за инструмент. Его тёмные глаза уставились на клавиши; гибкие, белые пальцы на мгновение зависли над клавиатурой, затем опустились.
Раздался необычный каскад звуков, когда Болдвин пробегал пальцами по всем клавишам пианино от начала одной октавы до конца другой. Его музыка состояла из серий необычных нот, что ошеломили и удивили меня. Я никогда не слышал ничего подобного; это было что-то «не от мира сего». Я зачарованно слушал, как его летающие пальцы создавали любопытную симфонию ужаса. Я не могу описать ту музыку никакими другими словами. Мелодии были жуткими и неземными, и проникали в самую душу. Это не было похоже на обычную классическую музыку, как, например, «Остров Мёртвых» Рахманинова или на «Пляска Смерти» Сен-Санса. Это было извилистое, музыкальное безумие.
Наконец, произведение моего друга закончилось резким диссонансом, и напряженная тишина разлилась по тёмной комнате. Болдвин повернулся ко мне и приложил палец к губам. Он указал на стену позади пианино. Сначала я подумал, что он шутит, но когда увидел его бледное, красивое лицо, вытянутое и взволнованное, то посмотрел на затемнённые стены и прислушался.
Некоторое время я ничего не слышал; затем слабый, коварный шелест нарушил тишину. Возможно, это была мышь, бегающая по полу на верхнем этаже. Но этот звук доносился из стен. Лёгкий топот крошечных когтей по дереву, шелест маленьких тел… крысы! Множество крыс, карабкающихся по стенам. Постепенно писки и царапанье уменьшились и превратились в струйку звука, которая, затихая, исчезла в направлении подвала.
Я встал, дрожа. Болдвин смотрел на меня, его глаза блестели, а челюсти были сжаты.
— Я сделал это, Рамбо; я всегда думал, что смогу. Это музыка, что заставляет двигаться любое животное, даже нас самих. Вспомните Гамельнского Крысолова… Я сам повторил его историю! Но я намерен пойти дальше; я собираюсь сочинить произведение, которое будет сводить людей с ума; хочу научиться музыке звёзд… даже если мне придётся использовать для этого специальные инструменты.
Я хотел пропустить его слова мимо ушей, как шутку, но друг был очень серьёзен. Болдвин всегда был несговорчив, и я знал, что любые аргументы тут бесполезны. Однако, должен признать, что сама его идея начала очаровывать меня, ослабляя барьеры в моём уме, возникшие было, когда я услышал о его странных планах. Поскольку интерес ко всему сверхъестественному и жуткому является не только чертой Болдвина, но и моей, то странная музыка пробудила и моё любопытство. Всё же я был настроен скептически, и высказал ему свои сомнения. Я не совсем понял к чему он стремится; наверное, тогда Болдвин и не думал об этом, но возможности такой музыки были потрясающие.
Мы читали о странной истории Эриха Цанна и о судьбе, которая его постигла, когда он с помощью игры на виоле боролся с угрозой из запредельной пустоты. Мы также были осведомлены о музыке дикарей, с помощью которой некоторые племена на Гаити призывают своих злых богов.