Поэтому стал сажать наблюдателей и заставлял их фиксировать кто куда пошел и что вообще происходит. Нашелся среди моих ребят и переводчик. Абутбуль, откуда-то из Северной Африки. Он мне заодно читал и переводил арабские газеты. Любопытно было сравнивать, как одно и то же совсем по-разному освещалось. Там мы были злобными агрессорами, мешающими наладить мирную жизнь. Здесь – наоборот.
Сначала ходил на патрулирование сам, потом время от времени стал доверять своим командирам отделений. Второе отделение гнал на полосу препятствий и стрельбище. После первой стрельбы лёжа, сидя и стоя, мишени красноречиво показали, что итоги стрельбы совсем неутешительные. Поэтому свел знакомство с прапорщиком из бригадных складов, выполняя Изины советы и по его рекомендации, с кем именно говорить. Стоило это мне трофейных часов. Зато выяснилось, что каждые три месяца положено было проводить стрельбы. Теперь я все патроны получил задним числом, по дружбе, и стреляли мои ребята без конца.
Сначала просто с положения лежа и стоя. Потом в составе расчета и отделения. Потом в движении. Каждый должен был уметь обращаться не только с винтовкой, но и пулеметом. Велись тренировки с метанием ручных гранат. Замеряли расстояние броска. В бою это нужная информация. Обязательной была и спортивная подготовка: ежедневные бег, гимнастика, в частности, прыжки через верёвку, стены, изгороди из колючей проволоки, деревья, столы, живые изгороди. Недостаток языка, действительно, восполнял иногда ногами и руками. Дашь разок по каске ногой, и очень хорошо доходит, что окоп надо рыть глубже, чтоб ничего не торчало.
* * *
Я сидел, краем глаза наблюдая за стрельбой второго отделения по мишеням, можно было уже не бояться, что застрелят друг друга. Вообще то разбирать-собирать они умели с самого начала. Вот только, в первый раз один идиот захотел посмотреть поближе, куда он попал, а второй, оказывается, еще не отстрелялся. Может это и не педагогично, но оба ходили с синяками под глазом. Первый под левым, а второй под правым. Сорвался непростительно, но когда Вертман упал после выстрела, у меня вышибло всякий иврит, чтобы заниматься нормальным воспитанием. После этого усвоение матчасти пошло рекордными темпами. И что странно, они не боятся, а, наоборот, зауважали. Может, наконец, дошло, что я им пытаюсь косноязычно объяснить. Уставы и инструкции в армии кровью написаны. Убили кого-нибудь по недоразумению или глупости, вот и еще одна строчка появилась.
В данный момент меня больше занимал левый ботинок. Он явно намеревался скончаться в скором времени. Подошва намекающе, хлюпала на ходу, хотя с виду все обстояло прекрасно. Я пытался нащупать, где проблема.
Рядом сел какой-то кибуцник, с кряхтением вытянув ногу.
– Что, лейтенант, проблемы с обувкой? – неожиданно заговорил он по-русски.
После Меера это был первый человек, говоривший со мной на родном языке, за последний месяц. Кибуцники многие понимали, но говорить не желали ни под каким видом. Не из вредности, это был очередной идеологический вывих. Все должны говорить только на иврите. За это хоть и не наказывали, но смотрели крайне неодобрительно.
Они тут все носились с единственно правильным языком и переименовывались для слияния со светлым будущим в Бен Давидов и Бен Ами. Самый легкий был вариант превращения из Перского в Переса. Хоть сам не забудешь. Только задним числом стало ясно, как мне в этом смысле повезло. Если бы вместо иврита я постоянно общался бы на русском, никогда бы язык толком не выучил. Были такие примеры среди репатриантов. И через двадцать лет заикались на каждом слове.
– Ну-ка дай, – бесцеремонно забрал он ботинок. Пальцы у него было жесткие, с въевшимся под ногти маслом и весь он был какой то жесткий, даже с виду. Черный от загара и, хотя и грузный, но это был не жир, а сплошная мускулатура. Руки и плечи, какие то чрезмерно развитые.
– Ерунда, – сказал он, возвращая. – Надо пару гвоздей и будет полный порядок. Еще долго протянет. Нашим, вон, положено, одни ботинки в год. Не какие-нибудь легкомысленные сандалии или туфли. Именно ботинки, чтобы можно было и зимой и летом ходить. Новые не дадут, пока год не пройдет, хоть тресни. Вот и хранят их, как могут, вечно ходят босые.
Я невольно посмотрел на его ноги.
– Мне это уже не грозит, смотри, – сказал он, задирая штанину. Ниже колена на левой ноге у него был протез. – В Ливии на мину наступил. Всю жизнь шел против течения, один раз в жизни поступил как все и ничего хорошего не получил. А протез сам сделал, никаким специалистам и не приснится такая работа. Я здесь мастер сделать и починить все. Хочешь – самолет, хочешь – ботинок. Так что освободишься – приходи в крайний сарай, где мастерская, помогу твоему горю. Я там все время, даже сплю. А зовут меня Ицхак Соболь, вставая, сообщил он. – Не Ицик или еще как, только Ицхак. И почти не хромая зашагал в сторону домов. Не видел бы сам протез, никогда бы не догадался, что ноги нет. А ведь мне про такое рассказывали, только сразу и не сообразил, когда человек долго на костылях передвигается или постоянно физическую работу делает сидя, у него руки и пальцы сильнее становятся. Как слепой запахи лучше чувствует, у безногова сила в плечи и руки уходит.
* * *
– Ты садись, в ногах правды нет, – сказал Ицхак, надевая ботинок на сапожную лапу.
Я плюхнулся на табурет и осмотрелся. Чего тут только не было! В не таком и большом помещении стояли два станка, токарный и сверлильный, верстак и куча развешанных на стенах инструментов. Какие то баночки с болтами и разными шурупами. На столе разобранный пулемет. Все явно разложено по своим местам, ничего просто так не валяется. Для раскладной койки едва оставалось место в дальнем углу. Во дворе еще и яма для осмотра машины.
– Все починяем, – отдавая ботинок, сказал он. – Кое-что и сам делаю, что достать невозможно. Своим, естественно, просто так, чужим можно и за сигареты. С тебя вроде взять не получится?
– Я лет в десять с приятелями курнул в первый раз, да так, что отравился. А когда прочухался, мать меня отлупила, сидеть потом не мог несколько дней. Так после этого, так и не научился, даже на фронте. Еще страдал из-за этого в училище, всем говорят перекур, а ты все равно не куришь, продолжай работать.
Мать у меня была женщина суровая, с тяжелой рукой. Сама не слишком грамотная, но хотела, чтобы я стал большим человеком. В ее понимании – это доктор или хотя бы инженер. Значит, положено учиться, и не абы как, а лучше всех. А не будешь – мокрой тряпкой по спине. А партийных она не выносила. Считала никчемными людьми, пользы для окружающих никакой, одни лозунги.
Я замолчал и задумался.
– И ведь воспитала, – признал, – не знаю даже как назвать. Усидчивость, желание разобраться, а не просто вызубрить. Я до сих пор помню, как я был счастлив, когда сам догадался что такое таблица умножения и как считать проще, вместо того, чтобы выучить наизусть. Это кому легко сразу дается, интерес пропадает. А я в детстве должен был сидеть и учиться. Интерес появился потом, когда я понял, что не хуже умников, а могу быть лучше. Зато во дворе все равно я был лучше их. В нашем районе без драки не пройдешь…
А может вместо сигарет что? – нерешительно спросил.
– Э, парень, да я пошутил, для приличного человека мелкую работу сделать не в тягость. Вот что серьезное, будешь договариваться через совет кибуца или, действительно, ищи сигареты, – сказал он, подтаскивая ко мне второй табурет. Сел и с наслаждением прикурил. – Не мешает?
– Нет, когда рядом курят меня не раздражает.
– Смотри, ты только думаешь, что ученый, на самом деле, ты еще не выучился. Вернее не так, ты попал в другую школу. Здесь во многом правила похожи, но некоторые совсем другие. Ты еще по старым живешь и не всегда понимаешь, что вокруг происходит. Вот забрал ты своих солдатиков, а Хава съела. А почему, знаешь?
– И почему?
– А не нужен ей скандал, есть четкая инструкция, твои несовершеннолетние оболтусы должны работать не более восьми часов в день, и если они в караул идти должны, им предоставляется время на отдых. Запрещено поднимать тяжести сверх… не помню точно, но что-то там написано. Там куча всяких правил и ограничений. Если честно, то смешно. Воевать и погибать им разрешается, но работать больше определенного нельзя, потому что несовершеннолетние. Вот только если они будут по инструкции работать, то максимум свое питание оправдают. Какой тогда кибуцу смысл?
– И почему мне никто ничего не сказал?
– А вот это и есть правила, которых ты не знаешь. Пока война идет, все заинтересованы в таком положении. Кибуцы имеют дармовую силу, взамен призванных в армию молодых работников. НАХАЛ рапортует о молодом пополнении, получившем начальную подготовку. Винтовку разбирать, собирать научили? Тоже дело. Какие они не малообученные и малобоеспособные, но мелкая банда поостережется связываться с местом, где тридцать-пятьдесят вооруженных человек. Государство не должно обеспечивать их продовольственными карточками и платить зарплату. И, в конце, концов, они не воруют и не шляются по улицам. А на крайний случай, можно использовать в каких то мероприятиях, оцеплении, например. Сам со временем увидишь. Так что формально ты прав, не подкопаешься, но система существует не первый год. В ней заинтересованы все. И тут появляется совершенно посторонний человек, который не в курсе происходящего вокруг и начинает топтать священный, замечательно политый и удобренный огород из самых лучших побуждений. Интересно?
– Еще как! А ты не боишься мне такие вещи говорить, Хава то может и не простить, что кто-то лишнего сказал?
– У нас, с ней давние счеты. Если захочешь, я тебе как-нибудь потом объясню, но сделать мне она ничего не может. Это ведь мой кибуц, я, она и еще несколько человек его организовали в тридцать пятом году. Только у меня не достаточно честолюбия, чтобы людьми вертеть. Мне бы железки крутить. Вот и подсидела она меня как Сталин Троцкого, правда, до ледоруба не дошло. Очень веская причина нужна, чтобы меня выгнать. А половина хозяйства на мне держится.
Ну, слушай дальше, – стуча молотком, предложил, – и мотай на свой несуществующий ус… Партийные дрязги тебе пока ни к чему, но у нас на носу окончание войны. Великая Победа и все такое. И получается очень неприятная для НАХАЛ ситуация. Армию демобилизуют, столько народу в мирное время не требуется. Всех этих тыловиков погонят в запас, а на их место придут боевые офицеры, прошедшие войну. Молодежь тоже поразогнать могут или новых не пришлют. Демобилизованные-то домой вернутся, в родной кибуц. В общем, надо что-то делать. И чтоб в армии остаться, и чтоб это не выглядело как сведение партийных счетов. Самое умное – сделать из нахалаим годных к несению воинской службы. Ну, вроде, мы не хуже вас. Вот только для этого надо рассориться с кибуцным начальством. А они тут же побегут жаловаться своим партийным вождям. Как это так? Все было хорошо, а нас обижают! А партийным вождям хочется, чтобы за них голосовали, выборы в следующем году и мелкие проблемы конкретных офицеров их мало волнуют. И тут валится на голову такая удача!
– В смысле я? – утвердительно спросил я.
– Ты, конечно. К нашим внутренним делам не только отношения не имеешь, но вообще не сном, ни духом. Иди, лейтенант – покажи, как солдат готовить из желторотых новобранцев. Лейтенант и рад стараться. А чего это ты, Хава, жаловаться вздумала? Он все по уставу делает… этому… советскому. И не надо голос повышать, а то инструкцию достанем, и сама виновата окажешься.
Он издевательски хмыкнул.
– Но Хава имеет огромный опыт подковерных баталий, ее так просто не подсидишь. Она начинает писать в высокие инстанции на тебя, на Изю, на Меера. Не знаю я, что она конкретно там пишет, но чем больше бумаг, тем скорее начнут реагировать. Вот только Меер тоже волк битый и устроился так, что все жалобы на вас ему и спускаются. Комбриг у вас не военный, а для должности, он все дела на заместителя свалил и живет, в ус не дует. За все Меер отвечает.
– Ты что, и Дейча, тоже знаешь?
– Ну, лейтенант Цви, ты еще больше не наученный чем я думал. Ты пока не понял, что такое Государство Израиль. У тебя в голове по-прежнему "Широка страна моя родная. Много в ней лесов, полей и рек". В конце двадцатых годов здесь жило чуть больше полмиллиона евреев. И не в одном городе, а по всей стране. Любой из старожилов если не знает кого-то, то знает того, кто знает необходимого человека. Надо только захотеть и ты все о человеке узнаешь, возраст, профессия, партийная принадлежность, где служил, когда приехал.
Но к Мееру это не относится, мы с ним очень хорошо знакомы, – он открыл рот и показал, – вот задний клык. Лично товарищ Дейч выбил в 1926 году. Не по пьянке, – сердито сказал он, – увидев мой скептический взгляд. Нормальная драка на демонстрации. Бейтаровцы против гистадрутовцев. Я ему тоже два ребра сломал. Вместе потом в больницу попали и в дальнейшем нормально общались. Если без политики, то с любым человеком есть о чем поговорить… А в 1940–41 г служил у него в батальоне, в Северной Африке.
Так, опять я отвлекся, старый становлюсь… В общем, если ты по крупному не проколешься, ничего с тобой не будет. На мелкие подлянки надо реагировать сразу, с шумом и криком. Правильно сделал, что заставил поменять это их испорченное масло. Что тебе положено, требуй и лучше тоже бумагу пиши, не стесняйся. Меер их будет коллекционировать для ответов начальству. А по-крупному Хава пакостить не станет, она тебя просто проверяла на реакцию. Теперь будет ждать чего-нибудь серьезного, она всегда так делает.
– Чего серьезного?
– Не строй из себя дурака. У всех всегда что-нибудь случается, солдат под машину попал, автомат потеряли, склад обворовали. Тут главное доложить правильно, кто виноват в происшествии. Так что будешь дожидаться чего-нибудь, спятишь. Живи нормальной жизнью. Это их интриги, пусть они этим и занимаются. Ты делай свое дело хорошо, чтоб перед собой стыдно не было. А если посоветоваться надо или проблемы какие, заходи, чем смогу помогу.
* * *
Через три месяца после моего назначения мы впервые столкнулись с арабскими бандитами. Шли по обычному маршруту, когда они вышли из-за поворота. Нарушители границы явно не ожидали увидеть кого-то вроде нас и в первое мгновенье растерялись. Это и решило все. Я, автоматически падая вбок, дал очередь. Двое упали. Третий передернул затвор и в этот момент из за моей спины грянул выстрел. Пуля попала в горло, и он отлетел вниз, по склону, заливая все кругом кровью. За моей спиной стоял Алекс Крейзель. Раньше за ним такой меткости не наблюдалось. Видимо, нет в горах зверя страшней, чем испуганный еврей. Тут он побелел и кинулся к ближайшим кустам, выронив винтовку. Явственно были слышны характерные звуки рвоты.
– Поздравляю, – сказал я, обращаясь к остальным. – Вот так это и бывает. Две секунды и три трупа. А могли лежать, вон там, наши тела. Никакой романтики. Будете у меня учиться реагировать на угрозу автоматически, пока в рефлексы не превратиться. А Крейзель, единственный из вас, освобождается от наряда в кибуц. А теперь, взяли и обыскали их. Ну, что смотрите? Оружие забрать, карманы вывернуть на предмет документов и всяких бумаг. Начальству надо отдать, может они не в первый раз к нам ходят и уже наследили. Деньги тоже собрать, если будут. Вот так это делается, – переворачивая убитого, сказал я, и потянул винтовку из руки убитого. Она неожиданно легко пошла, но вместе с кистью, перебитой пулей и не желающей отпустить приклад. Тут в кусты кинулись остальные двое. Вздохнув, я принялся самостоятельно шарить по карманам, складывая найденное в свою офицерскую сумку и прислушиваясь к звукам их страданий.
– Ну, что, полегчало? – спросил я, минут через пять, глядя на их белые лица. – В первый раз это бывает. Ничего страшного, привыкнете. Сядьте, перекурите. Потом все-таки возьмете и спихнете их вон в ту яму, подальше от дороги, и засыпете землей. Или, может, предпочитаете на себе до кибуца тащить? А может, ходить каждый день мимо и нюхать этот аромат? Я так и думал, что нет. Придется поработать.
Между прочим, у них мешке был сыр, с черствыми питами, но кушать на глазах у моих солдатиков было бы форменным издевательством. Отдам потом на кухню. Не пропадать же добру.
* * *
Я зашел к Ицхаку раз, а потом еще раз, и начал ходить в гости регулярно. Он был единственный человек, с кем я мог говорить свободно. Я ведь не знал никого, кроме своего ближайшего окружения, а ни с начальниками, ни с подчиненными полной откровенности не будет. Тем более, спросишь иногда, почему так, а не иначе, не понимают. Так положено – и все, какой-то мудрец указания дал две тысячи лет назад.