Двор потемнел. Силуэты, отсутствующие лица и вороватые жесты. Лесопарк, рассеченный тропками, окольцованный железной дорогой. Когда впервые вошел сюда (лет -надцать назад), эта черная до жути и гусиной кожи стена леса пугала меня. Не было историй с маньяками и сбежавшими слонами из зоо, был просто необоснованный страх. Спасибо ему – он без были рисовал свою легенду: небеса обетованные в местном соусе. Первые числа сентября. После дня города. Около десяти вечера. Пройдя от метро, в темноте, сверяя номера домов, петляя, спрашивая и не находя, отчаявшись с мыслями «Вот, занесло. Это что же каждый день так!?», я оказался в мрачной коробке дома-корабля. Никого, кроме ветра и болтающихся дубов, стреляющие желудями, как засевшие в укрытии снайперы. Парень, напоминающий клерка без году неделя стоял у подъезда. Откуда-то засело, что мне нужен первый корпус (на самом деле второй), спросил «клерка», побежал к первому, не обнаружил там никого, простояв битые пятнадцать минут, вернулся, чтобы услышать «Вы насчет квартиры? А то я собирался уходить». Черта с два он собирался уходить. 90 штук терять. Оплата, предоплата и еще одна оплата. Квартира за полторы суммы – один агент находит ее у другого агента. Все хотят бабла. А я хочу жить с окнами не на помойку и чтобы до метро смог дойти, а не тискаться в автобусе. Он мне и показал квартиру. Ничего так – арки, ламинат, европейские окна и двери. Через час приехал хозяин, этакий пузан, похожий на кондитера. Он бодро бегал по сорока метрам, оставляя указания мне и моей половине. Плиту надо мыть. В ванной оставлять дверь открытой. Это жалюзи. Полоски на стене. Вы сделайте что-нибудь. Честно, пытался, но растворить их мыльной водой не вышло, получив впридачу боль в спине и шее.
Местные до 16-ти на турнике «до десяти» читали рэп. «Тухнет небо, мало хлеба. Много булок. Котлет бы». Они были голодны, горланя брезгливо и жестко, по своим неписанным законам, и котлетами они называли явно что-то немясное и нерыбное, что я тоже отгонял, предполагая, что в этом блюде тоже могло быть что-то депрессивное.
Красный велосипедист застыл у сливового дерева. Мужик с рюкзаком, покрытым значками (Ленин, Че Гевара, много других ля политик) говорил по телефону, захлебываясь слюной.
– Это невозможно. Потому что то, что возможно делается по-другому. А это невозможно.
На этаже соседка под 70 с всегда взлохмаченными волосами и цветастым халатом (сезон пионов?) поливала цветы. Она кивнула на мое «здрасте» и я вошел.
Как меняется моя походка, когда я вхожу в свои пенаты. Медленно входишь в комнату смеха, ужаса, иллюзий, что нормально, но придя домой первые три-четыре шага, как по раскаленным углям (проверка на вшивость – вскрикну, есть что скрывать, запалюсь). Пшшш. И следующие более уверенно, а когда вижу малышку, то мои шаги смешиваются, и там уже не разберешь, кто ведет я или она. Она, конечно, но на первый взгляд, не разберешь.
– Нам нужны деньги, – примерно через час после обязательных процедур от ужина до купания.
Деньги были. И по моим расчетам на пару месяцев должно было хватить. Недавно перечислила Наталья за восемь статей, я продал гитару и старые вещи, что лежали хламом в шкафу с носками и тряпками для полировки мебели. Она знала то, что должно было хватить. Я говорил об этом. Кажется.
– Смотри. Это колготки.
Проплешины в цвете, такие не оденешь на карнавал, если только не праздник «Ретрограды всех стран, объединяйтесь!»
– Это кофта. Это брюки. Это кошелек. Он пустой.
Я не знал, из чего состоит ее гардероб, сколько у нее боди и банных полотенец, какого цвета. Мне казалось, что этот закулисный мир нижнего белья, тампонов и лаков, не коим образом не должен попадать в поле моего зрения, и если и однажды казал свое я только исключительно в чистом, с примесью секса и дорогого парфюма, виде чтобы внутри все перекатывалось, как под бревнами.
– Это кухня, здесь стоит холодильник, в нем шаром покати-перекати поле.
Мне хотелось пить, но уйти я не мог. Малышка посапывала и только раз вскрикнула от холода (сбросила одеяльце), но жена настигла меня над кроваткой, поправляющего и соскучившегося, шепотом, зловещим с запахом горчицы… а-а, произнесла:
– А еще у нас кончаются памперсы. И мне нужны деньги на Интернет. Долго я буду сорокой-wi-fi-воровкой?
Мне нестерпимо хотелось пить (эта горчица вызвала еще большее желание наравне с расстройством), я не знал, что мне делать. Но решение пришло быстро – плеер успел зарядиться, я воткнул капельки и Синатра огласил мой разум своим ночным одиночеством. Он пил в баре, думал о той, которой нет рядом, говорил с барменом о пустяках всего мира от Юты до Орегона, шел по промозглому городу под утро и останавливался у ее окон, чтобы увидеть, как она проходит на кухню, чтобы выпить кофе. Занавеска топорщится, халат в сторону, она не одна… Перевод был любительским, поэтому что-то в этой истории могло быть иначе. Повторить этот подвиг – сдвинуться с точки, на которой я стоял в сторону ближайшего бара было труднее, чем баритонил Фрэнк, не говоря о трепе, промозглом утре и я у окна Насти… Я что, действительно произнес это имя? Треп, утро, Синатра, но никак не На…. нет, почему обязательно На? Жажда, горчичный приступ, жужжание в ушах, все вместе никак не вели в ее сторону. Но мой язык с прилагающейся к нему вторящей направо-налево черепной коробкой знал лучше меня. Просто она та, которую я не видел уже несколько дней, и с каждым днем, часом становится все более недосягаемой. Я ей звоню, она молчит, я делаю шаг, грею место в кафе, увеличиваю контрастность, она же растворяется как дешевый кофе в пластиковой чашке. Я создал с ней клуб, паству из двух (ну и что) прихожан, а она чихнула в мою сторону, пропав в этом мире, примкнув к пастве невидимых. Мир состоит исключительно из видимых и невидимых. Это единственно возможное разделение всего человечества. Синатра пел о той, которая в прошлом и не то, чтобы Настя была в прошлом… даже как-то нелепо говорить о ней в прошлом, все равно что о маме, о друге, с которым недавно говорил и вспоминал о самодельном бульбике.
Первая жена точно в прошлом, ее я не увижу и сколько угодно могу вспоминать в прошедшем времени. Лучше ее отдать на заклание своим рефлексирующим мыслям, мне не жалко того, кто стал невидимым. Потому что я не помню, как она выглядит, разве вспомнишь, как ее целовал и говорил что-то смешное. Как не мог оторваться, когда встречались ежедневно, прячась за колонами кинотеатра «Родина». Она могла поселиться в мечтах у вечно пребывающего под мухой «художника», но только у того, кто жил в том далеком, безынтересном городе начинающемся на У. Я могу себя назвать художником и с мухами тоже частенько дружил, но этот У отдалился от меня так далеко, его смыло волной, или ураганом, если хотите. И остались только те, кто здесь. А тут… жена, жена, прохожие, снова жена…. Нет, лучше уж Флаг.
– Уходишь? Давай, иди к ней.
При чем тут она? Я взял пепси из холодильника и вернулся. Не мог не вернуться. В холодильнике тесно, а то бы я спрятался в банке из-под сардин или пустующей ячейке контейнера для яиц. Я бы хотел стать меньше, стать одним из героев «Лего», которых малышка таскает повсюду и даже берет гулять, заложив в карман. Но я был простым человеком из плоти, не владеющим магией и испытывающий боль, если больно и раздражение, если невыносимо. Я снова стоял перед ней. Теперь я не мог открыть банку – ее душили слезы.
– Никакого просвета. Сплошная безна….
Я знал, что деньги ничего не изменят. Вот они у нее есть – она тратит на няню, сама летает, по бутикам, тренингам совершенства, частит в турагентства, мешая вылазки для отдыха в кипучее состояние «хочу летать, быть кругом, знать, расти, совершенствоваться», и вот она снова рядом в пяти сантиметрах от меня (или лучше сказать, со мной), протягивает руки. Только, в отличие от малышки, по другой причине.
– Надо лампочки вставить, – иду, по дороге открываю банку, шипение, она же холодная, часть темной жидкости на полу. – Ну и с полом что-то сделать.
– Какие лампочки? – в крик. – Очнись! У нас есть ребенок. И эта квартира тоже хочет быть красивой.
Я оглянулся. Здесь было мило – исписанный стол в углу, диван из совка и тот, что из «Икеи», кресло «Пепло» и по ним и между по валяющимся носкам, бодикам и игрушкам днем мельтешит малышка, а ночью папа с мамой на цыпочках.
– У нас есть отложения.
– У тебя есть?… – смеется она в истерике заламывая руки. – Почему я не знаю? Сколько я не знаю?
На этот вопрос не нужно бы отвечать. Потому что, если я говорю, что у меня есть деньги, молчи, возьми их и не смей смотреть в глаза, если это не взгляд, преисполненный благодарности.
Подсчитала, сложила столбиком. Я успел вытереть пол, вставить лампочку и успокоить маленькую, что страшное «бе» в окне не причинит ей никакого вреда.
– Но этого мало, – вердикт. – Ты должен думать о будущем. Что с нами будет через год. А через пять лет?
«Тогда и станем думать» ее бы точно не устроило. Она любила получать ответы тут и сейчас. «Потом поговорим» или «дам тебе ответ завтра» не пройдет. Какой же она в детстве ор устраивала, если, показав на куклу в детском мире, мама (или папа) говорили «нет». Но если на все соглашаться, во что же тогда превратится дом – он будет завален нужно-ненужным хламом, от избавления которого тоже будет потрачена не одна минута жизни, хотя на ненужные вещи больше минуты тратить не хочется.
Малышка повернулась ко мне. Чмоки-чмоки. Хорошо. И жажды, и голода как не бывало. Чтобы стало лучше, нужно чаще поворачиваться друг к другу.
Я слушал Берлиоза. Эпизод из жизни артиста. Вторую часть. Пытался увидеть, что будет через пять лет. Не вышло даже заглянуть в сторону следующей недели. Моцарт сообщил о доброте турецкого паши через «Похищение». Появилась жена, я вспомнил давнюю встречу однажды в метро с мальчиком, пахнущим женщиной. Малышка? Вместо нее лицо, вопрошающее «Ты не забыл?» Да не забыл я. Только закрываю глаза, все равно вижу, как будто у меня и век-то нет.
Мне нестерпимо хотелось позвонить. Я пошел в ванную, включил воду, нажал на имя. Гудок, гудок, еще. Все то же самое. Сейчас она лежит, смотрит на взывания телефона и что-то себе проговаривает, чтобы не дай-то бог взять трубку. «Я не должна. Я не должна!»
– Ты кому-то звонил? – спросит жена сейчас, как лягу. Я не отвечу. Она затаит обиду, и будет напоминать про это при каждом удобном случае. «А помнишь про тот звонок. Чтобы у нее волосы повылезали. Ты мне так и не ответил. Да чтоб она проснулась с потерей памяти. А я же думаю. Ты вот думаешь, что я забыла, а я разве могу забыть. Чтоб у нее в окно петарда влетела. Тебе кажется, что я через раз все запоминаю, а вот и нет. Я про каждый твой шаг, сделанный от меня, знаю. Чтоб у нее крыша поехала буквально и так…»
Только она не спросила.
5
Малышка как будто знала
Малышка как будто знала, что я ухожу во второй половине дня, и с утра, уже в 6:30 прилипла. Вечером я взял с первого этажа оставленные «в дар» игрушки – домик с дверками, паззл, балетные костюмы, собачку, которая, по всей видимости, должна была что-то говорить (или петь…), если ее дернешь-поведешь-покатишь за веревочку и как бывает, когда есть что-то интересное, неисследованное, необыгранное, то не спишь в предвкушении. Маленькая однако же мало-мальски спала, но с утра началось…
Я сделал ройбуш и пусть я его не сильно жаловал из-за ядовито цветочного вкуса, который пришел из самого детства (если есть что-то неприятное, то вот оно), пил урывками. Малышка погрузилась в ноу-хау, время от времени отрывая меня от «Записок на манжетах», которые я начал читать накануне. Умение читать урывками, как и пить чай пришло с появлением малышковской. Книга была сделана в виде блокнота – вытянутая, с закладочной тесьмой. Герой книги употреблял морфий, и ему виделась старуха с вилами. Откуда пришла смерть в виде бабки именно с косой? Это мог быть и старик с топором, ковбой с Кольтом или фриц на Т-4. Мне кажется, что современность не устрашится какой-то пенсионного вида старушенции с лезвием. Тут нужен какой-нить гаджет. Бить, как говориться, сегодняшним, а не вчерашним. А потом возмущаются, что наши детки Библию вместо подставки под пиво используют. Перепишите. Сделайте из нее ВЕЩЬ, а потом поговорим.
От такой жизни в глубинке, когда не вздохнуть кроме тошнотворного болезненного воздуха, когда все тебя чтят Айболитом, а ты хочешь единственно спать и выругаться, я, наверное бы, сошел с ума или не сошел, но точно с превращениями… если я ни к чему подобному не пристрастился, значит, все не так уже и плохо «на сегодняшний день». Первые две минуты лафанция, а потом что… Жить из-за двух минут? Пробуя вспомнить вчерашние две минуты, когда мне было так хорошо, что можно было сравнить с приемом морфия… не успел. Она как будто чувствует когда мне хорошо, обязательно вставляет палки в мои быстрые как вихрь колеса. Просыпается, одевает костюм кенгуру, и начинает прыгать по дому по встречке.
Если мы не говорили вечером, то обязательно говорим утром. Мой опыт вождения встречается с ее нахрапистостью.
– Ты хорошо устроился – захотел, пошел. Я тоже так хочу. Знаешь, я даже придумала, что у меня есть сестра-близняшка, и она иногда заменяет меня.
Придумала? Что значит придумала? Она что блин пойдет в центр клонирования семьи и сделает себе копию. А может быть и мою заодно. Внесет некоторые коррективы, чтобы копия была податлива как масло, носила деньги и выносила использованные памперсы. Мне было бы сложнее в двойном размере, но вторая могла быть и на моей стороне. Если я вовремя успею рекрутировать ее.
И чтобы уж наверняка, жена решила поехать со мной. Мол, так труднее только на пятьдесят процентов. А я, думающий, что смогу за час настроиться, сбросить все домашние мысли, переключиться на театр, снова скис. Они поехали дальше до Чеховской, я вышел на Менделеевской, помахав малышке. Она растеряно хлопала глазками, до конца не веря, что я сейчас просто так выйду и пойду сам по себе.
У ЦИМа было людно. Собрались курящие и те, кто не курил, но вдыхающие дым, верящие, что и никотин здесь с духовной начинкой. Девушка с вытянутым лицом указательным провела по планшету, нашла меня в списке и продекламировала парню, которого я заметил не сразу (мимикрия бархата): «Второй ряд, двадцать второе место». Втиснувшись девятым в лифт, уверенный, что тот заверещит от негодования, мы поехали. Странно, но я не услышал никакого запаха – неужели восемь человек забыли про гигиену, но вскоре понял, что дело в носе, который время от времени закладывает. У кого – в полете, у меня – в метро лифте, в комнате без окон. Тесно, все категории 16+. Стараются не смотреть друг на друга – если прочертить линии от глаз, то вряд ли те станут пересекаться, как лазерная сигнализация в дорогом особняке.
Оставалось пятнадцать минут, два звонка, я заказал американо и «Твикс». Шоколад растекся, точно лежал у горячего (чайник, бутер, сердце). Рядом через стол на венских стульях сидела пара – девушка с оспиной на лице и парень, похожий на Яшку-цыганка из «Неуловимых». Ей было холодно – она вздрагивала, ей богу, я смог заметить гусиную кожу, но спутник как будто не замечал этого, вертя ложкой в тарелке с куском шоколадного торта. Но сделать я ничего не мог, кроме того, как повернуться и сменить объект. Но ничего интересного я не нашел… восковые фигуры, лица, почти не двигались, не дыша и рядом стоящие чашки с бутербродами не для употребления, а скорее для антуража.
«Тихий дон» Шолохов написал в 22 года. Двадцать два. Усики, бессонницы, спишь в одежде, забываешь про время. Голодный до секса, до знаний, мечтаешь перечитать всю мировую литературу, заучить максимум у Бродского, Маяковского и Есенина и при каждом удобном случае вспоминать… говорить только на языке поэзии – это закон. Нет других тем, кроме искусства. Картины, кино, Современник, путешествия вокруг света, на Луну, мечты, попытки суицида. Двадцать и два. Бог ты мой, сколько безумств крылись под волосами, и попыток их совершить. Сколько человек на твоих глазах обрели мечту только на кладбище. И слезы были, но почему была некоторая зависть, как будто они совершали вояж с приятными вытекающими. Смерть – это вояж с приятными вытекающими? Два тома, серьезных, со знанием жизни… способен ли парень на такое? По мне, только молодой и способен. Если бы мне ручку и шепнуть «Ты должен написать… о том, что тебя волнует», да я бы за эту подсказку… в этот вояж…. Я бы ничего не пожалел. Главное найти того, кто прошепчет.