Сайт издательства www.veche.ru
* * *
Часть первая
Глава 1
Ненастной осенней ночью 1991 года, – шел снег с дождем, – из Соединенных Штатов бежал советский разведчик. В Америке его знали как Джона Смита, полковника армии, профессора, эксперта Исследовательского центра Пентагона.
В Москве, на Лубянке, в «Личном деле» разведчика было записано: «С 8.3.58 г. в командировке. Очередное воинское звание “полковник” присвоено 6.11.77 г.» Для нас он Коваль Иван Григорьевич.
В Соединенных Штатах его коварно предали свои, точнее, свой – член Политбюро. Детали разговора не сохранились. Но суть такова.
Возглавляя правительственную делегацию и будучи на приеме в Белом доме, этот член политбюро то ли по глупости, то ли умышленно назвал особой важности программу, над которой работали биологи Пентагона.
– У вас отличная осведомленность! – с наигранной восторженностью воскликнул помощник президента.
– Стараются наши парни, – ответил глава делегации. – Недавно одному из них были вручены погоны армии США.
Находившийся в составе делегации офицер внешней разведки успел передать военному атташе, что именно сболтнул глава делегации. Атташе срочно передал в Москву, и Москва дала команду: разведчику немедленно покинуть Штаты.
С помощью кубинских друзей он добрался до Аргентины, а оттуда с документами врача торгового судна вернулся в Россию.
Советского Союза уже не было. Не было и КГБ – организации, которая посылала его в Штаты. Встретившись с московскими друзьями, в том числе и со своим бывшим связником Капитоном Егоровичем Зинченко, и выслушав их советы, Иван Григорьевич решил остаток своих дней провести в городе, где родился и вырос.
В Москве его приютил у себя подполковник Зинченко. Капитон Егорович жил на Пресне в панельном девятиэтажном доме. Жена от него ушла, пока он пропадал в длительных командировках. Не один вечер просидели они в тесной с выгоревшими обоями кухоньке, вспоминали прожитые годы и грехи, которые всегда водились за виновниками развала родной державы.
Из чувства такта Зинченко не расспрашивал о семье, оставленной Иваном Григорьевичем за океаном. Город, где родился и вырос Иван Григорьевич, оказался вне России – в низовьях Днепра. Свое название – Прикордонный – город получил от сторожевого поста, здесь в свое время дозорную службу несли запорожские казаки.
Городом он стал уже после войны, когда в холмистую степь из Германии привезли оборудование трофейных заводов. В какие-то несколько лет люди построили добрый десяток военных предприятий, каждый из которых назвали «почтовым ящиком». Из Москвы, Урала, Сибири приехали сотни специалистов, среди них были и бывшие немецкие военнопленные.
Горстка местных жителей, потомков запорожских казаков, растворилась в огромной массе приезжих. Сельский врач Григорий Антонович Коваль – отец Ивана Григорьевича – возглавил терапевтическое отделение новой больницы – первой городской. Школа, в которой Ваня учился, была под номером 5, считалась средней специальной. В ней преподавали некоторые работники секретных лабораторий.
Уже тогда, чуть ли не с четвертого класса, у сына врача Коваля пробудился интерес к молекулярной биологии – большинство журналов были на английском языке. В школу журналы приносил профессор со смешной фамилией – Холодец. У него было сложное имя, ученики его называли проще – «товарищ профессор». Он дружил с отцом Ивана Григорьевича. Бывая в гостях у друга, хвалил за глаза Ваню, при этом подчеркивал: «В твоем мальчике есть что-то загадочное».
Будучи учеником «товарища профессора», Ваня узнал, что тот американец, родом из штата Иллинойс, перед войной жил в Чикаго. Там он окончил университет и защитил диссертацию о живучести микроорганизмов в агрессивной среде. Из Чикаго его призвали в армию, служил в особом подразделении эпидемиологом. В сорок четвертом попал к немцам в плен. Из концлагеря бежал с двумя офицерами Красной армии. Его лечили от дистрофии в советском военном госпитале. Тем временем закончилась война. Но домой его не отпустили – у него оказалась редкая и нужная для разрушенной страны профессия.
Так он оказался в Прикордонном. Работал в закрытом научно-исследовательском институте и преподавал в пятой школе. И всегда – он не скрывал от своего друга-терапевта – тосковал по своему единственному сыну, оставленному в Чикаго.
– Смотрю я на вашего Ваню, – говорил он врачу, – и мне кажется, это мой повзрослевший Джон. Они ведь ровесники. У них и глаза одного цвета – серые, и волосы русые, и нос прямой, тонкий – римский нос. Что у моего, что у твоего. Нет, Гриша, как ни толкуй, а твой Ваня – это мой Джон.
Григорий Антонович озабоченно спрашивал:
– О семье что-либо узнал?
– Узнавал у замдиректора по режиму. Да толку…
– Писал?
– Пытался. Но меня предупредили: ваши письма все равно не дойдут. Потерпите… Вот я и терплю.
– А на родину тянет? Так ведь?
– Родина это родина, – с грустью отвечал профессор. – Если бы в госпитале не признался, что я эпидемиолог, уже, может, давно был бы дома…
Из их разговоров Ваня узнал, что в Америке живет мальчик, его одногодок и очень на него похожий.
Однажды, будучи в гостях у своего товарища Славки Ажипы, он похвалился, что у него есть двойник и живет он не где-нибудь, а в самом всемирно известном городе Чикаго
– Батько, слышишь? Ванька говорит, что в Америке есть еще один такой же, как Ванька. Чуть ли не копия, – сказал Славка, хохотнув.
Из кабинета вышел Славкин отец, высокий, крупный, с пышными усами, не по годам седой. На нем были серые брюки с синим кантом и белая нательная рубашка. Его куртка с погонами полковника и с орденскими планками висела тут же, в зале, на спинке стула. Крупным волевым лицом и мускулистой фигурой он напоминал богатыря Ивана Поддубного. Портрет известного силача висел в спортивном зале школы наряду с портретами других русских богатырей. Славкин отец, Тарас Онуфриевич Ажипа, возглавлял городское Управление госбезопасности. В Прикордонном он был человеком особым. При нем даже начальники почтовых ящиков говорили тихо, следя за каждым своим словом.
– Ты, Ваня, никак фантазируешь? – обратился он к товарищу своего сына. В его пышных усах гнездилась теплая усмешка. Ваню Коваля он знал как башковитого мальчика, который по химии и особенно по английскому языку подтягивал его Славку.
– Это правда, Тарас Онуфриевич, – подтвердил Ваня. – Мой двойник – сын профессора Холодца.
Полковник Ажипа знал всех крупных специалистов и знал, как в Прикордонном оказался американец Дональд Смит, взявший фамилию своей украинской супруги.
Этот короткий и, казалось, ни к чему не обязывающий разговор с первым чекистом города стал отправной точкой будущей работы Ивана Коваля.
Несколько месяцев спустя после этого разговора пригласили профессора Холодца в Комитет государственной безопасности. Там ему показали фотографию.
– Узнаете?
– Да, это мой сын. Где вы его сфотографировали? – заволновался профессор, теребя в руках зеленую фетровую шляпу, тогда очень модную в Прикордонном. – Что с ним?
– С вашим сыном все в порядке, – ответили в Комитете. – А сфотографировали его по месту жительства.
Профессора расстроила фотография. Он узнал на фотографии окна своей чикагской квартиры и даже цветы на подоконнике.
– А Доротти, жена моя, она жива?
– Жива, – сказали ему. – Доротти замужем. На вашего сына получает пенсию. Ей сообщили, что вы погибли в Треблинке. В последний раз вас видели перед отправкой в крематорий. Товарищи по бараку вам обеспечили побег.
– Да, – это он запомнил на всю жизнь, – меня зарыли в пепел и вывезли за лагерь. Пеплом из крематория поляки удобряли поля. На этих полях выращивали капусту. Со мной тогда бежали двое: Микола и Оверко.
– Один из них – чекист, – подтвердили в Комитете. Профессор Дональд Смит вспомнил, что с ними он был откровенен, и, может, этот чекист и повлиял на его судьбу, лишив его родины.
А теперь вот опять заинтересовались. Показали фотографии сына, сообщили о жене. Зачем? Томить неизвестностью не стали.
– У нас к вам просьба, – сказали в Комитете. – Вы достаточно хорошо знаете ученика пятой школы Ивана Коваля. Дружите с его отцом. Просьба такая: когда будете гостить в семье Коваля, знакомьте мальчика с городом Чикаго, рассказывайте ему о вашей чикагской семье, о ваших знакомых. Ну и нас о них ставьте в известность. Мы, со своей стороны, обещаем вам, что вы скоро встретитесь со своим сыном. Конечно, в Советском Союзе.
– Хорошо, – согласился профессор Холодец. – Только, если можно, фото сына… – и дрожащей рукой притронулся к снимку.
В Комитете разрешили снимок взять на память. Возвращался профессор к себе на квартиру, душа его пела: он скоро увидит сына!
С Джоном Смитом Иван Григорьевич встретился, когда они оба были студентами: один учился в Москве, другой – в Чикаго. Встретились в Болгарии на Золотых Песках. Там провели они лето. Студент Коваль, к тому времени чекист, входил в роль Джона Смита. Из Болгарии они вылетели в Москву. Джон доучивался в Москве, в медицинском институте. В Чикаго он взял на два года академический отпуск по болезни.
Спустя два года сдавал экзамены в университете и защищал диплом уже другой Джон. Знакомые, видя сильно изменившегося Джона, сочувственно качали головой: «Ты стал на себя не похож. Вот что значит болезнь!»
В ответ Джон грустно улыбался: по застенчивой улыбке – привычка прикусывать нижнюю губу, – узнавали того, некогда веселого Джона. До появления Коваля в Чикаго мать Джона Смита, по второму мужу Кукс, неожиданно получила предложение одной известной французской фирмы, переехала на постоянное жительство в Париж. В Чикаго уже не вернулась…
Глава 2
Уже не Джон Смит, а снова Иван Григорьевич Коваль возвращался в свой родной город. Московские друзья обеспечили его паспортом с трезубцем и чернильной печатью на титуле: «Громадянин Украини».
Огромный кусок жизни остался далеко за океаном. В той жизни была жена Мэри, дочь сенатора-демократа. Мэри вышла замуж за лейтенанта армии США Джона Смита – стопроцентного американца. Она ему подарила двух сынов: сероглазого Эдварда, ставшего, по настоянию деда, капелланом, и непоседу весельчака Артура, ныне преуспевающего бизнесмена. Дед, хитрый и влиятельный политик, в своих внуках души не чаял. Старшему обеспечил карьеру в армии, младшего благодаря своим могучим связям подключил к фирмам, торгующим оружием. Эдвард и Артур уверенно и расчетливо начали самостоятельную жизнь.
Размышляя о своем прошлом, о внезапно оставленной жене, о сыновьях, на которых, как ему казалось, он влиял не хуже их деда, Иван Григорьевич с тяжелым сердцем возвращался в родные края: здесь его никто не ждал. Сорок лет разлуки! Да, действительно, позади огромный кусок жизни. И вряд ли в родном городе кто его помнит. Родители выехали в Сибирь, когда он еще учился в институте. Там, на Байкале, в Усть-Усолье, служил в авиации брат Саша. Капитан Александр Коваль, как было сообщено родителям, погиб при исполнении служебных обязанностей. Его самолет, где он был вторым пилотом, с ядерным грузом на борту нес боевое дежурство у берегов Северной Америки, упал в океан недалеко от Ньюфаундлена. Горе надломило родителей. Мать умерла вскоре. Не намного дольше прожил отец. Они похоронены рядом с могилой друга Саши, погибшего при неудачном катапультировании. Покоятся родители на скалистом берегу стремительной Ангары, вдали от запорожской отчины.
Где теперь Славко Ажипа? Он еще в девятом классе бредил о высшей комсомольской школе. Имея всесильного отца, Славко наверняка был бы если не секретарем обкома партии, то, по крайней мере, инструктором ЦК. Хоть время и сильно меняет внешность, но Славка и сейчас узнал бы. Уже тогда, в школе, Славко был щекастым, упитанным хлопцем. К спортивным снарядам он даже не подходил. Пятерки по физкультуре ему ставили за шахматы. Он выступал на различных олимпиадах. Приглашали его даже в Польшу, на юношеский турнир, но отец туда его не пустил: «Нечего тебе набираться закордонной грязи».
Из девчат помнил Вишневу Аллу, чистюлю и модницу. Пожалуй, узнал бы и Наташу Дыню, первую красавицу класса. Узнал бы и Настю Жевноватченко. Уже в девятом классе Настенька смотрела на него, на Ваню Коваля, и ее большие карие глаза искрились от нежности. А может, это ему так казалось. Девчонки хихикали, что, дескать, Настя влюбилась. Из девчонок своего класса больше всех ему нравилась именно Настя. Но когда они, Иван и Настя, оставались вдвоем, они говорили о чем угодно, избегали говорить лишь о взаимной симпатии. Зато о науке, о призвании могли рассуждать бесконечно. У него уже тогда – не без влияния Настеньки – в голове засело: он непременно будет микробиологом. Да и Славкин отец намекал, что он поедет учиться в тот вуз, где преподают по-английски… Жизнь была, как река в половодье. И вот от реки остался ручеек. И к этому оставшемуся ручейку он устремился, уже сознавая, что на его берегу будет его последнее пристанище. Здесь его и похоронят.
На станцию Прикордонная московский скорый пришел утром в самый разгар рабочего дня.
В легком светлом костюме с туристской сумкой через плечо – в сумке была механическая бритва «люкс» и несколько пачек карбованцев – он вышел на привокзальную площадь. Эту площадь узнавал и не узнавал. За сорок лет она изрядно обветшала. Прежним, розового колера, оставалось только двухэтажное здание вокзала. Но и оно уже потеряло изящный вид: к нему прижалась деревянная наспех сколоченная пристройка. Из ее широко распахнутых дверей несло запахом пригорелого мяса. Над пристройкой на фанерном щите древнеславянской вязью было выведено: «Казацкое бистро Левона Акопяна».
И вдруг его взгляд задержался на человеке в вышитой украинской сорочке. Лицо показалось знакомым. Человек с плоским кейсом в руке направлялся к стоянке автомашин. Подобные совпадения случаются, хотя и очень редко. Но – случаются.
«Никак майор Пинт?» – удивился Иван Григорьевич. Ошибиться он не мог, так как пять лет назад видел этого офицера в Исследовательском центре Пентагона. Пинт был один из многих разработчиков «тихого оружия». Что это за оружие, знали только в Пентагоне и, соответственно, в Конгрессе. Конгресс был заказчиком.
В Москву уже поступала информация о ходе работ над этим оружием. Комитет госбезопасности знакомил членов политбюро с первыми результатами опытов. До сих пор «тихое оружие» испытывалось в Центральной Африке, на племенах конголезских джунглей, там, где начинали испытывать выведенный в лабораторных условиях вирус СПИДа. Проводили опыты офицеры этого Исследовательского центра.
В Прикордонном майор Пинт не мог оказаться случайно. Он приехал этим же московским, что и Коваль. Его багаж – два тяжелых кожаных чемодана – катил на тележке солдат Национальной гвардии. Значит, майор подсел в Киеве, предположил Иван Григорьевич. Чемоданы солдат загрузил в черную «тойоту». Несомненно, «тойота» принадлежала какой-то инофирме.
«Из Африки – на Украину». Появление Пинта в приднепровском городе встревожило старого разведчика, как может встревожить точная дата начала войны. «Тихое оружие» – об этом Иван Григорьевич сообщал в своих донесениях – оставляет людей без потомства.
«Тойота» вырулила на магистраль, скрылась за поворотом. Иван Григорьевич постоял раздумывая. О спокойной старости уже не могло быть и речи.
Глава 3
С трепетным чувством Иван Григорьевич пересек Привокзальную площадь. Сердце учащенно билось, а внутренний голос словно шептал: «Вот и свиделся с родиной». Свиделся… В родном городе идти было не к кому.
Мысль – устроиться в гостинице – сразу же отпала. Бывший связник подполковник Зинченко наставлял: «Хочешь быть незаметным – избегай гостиниц. Ночлег находи у людей, которые тебе приглянулись». У него на этот счет глаз отменный, людей выбирал, как правило, на рынках. Ему было достаточно услышать хотя бы одну фразу, чтоб убедиться, кто тебя приютит, а кто нет. В большинстве случаев пускает на ночлег тот, кто нуждается в деньгах.