Витя, конечно, был прав. Ни одно государство, кроме России, до такого не додумалось. О том, что русские любят хохмить, знают везде.
Не однажды Иван Григорьевич убеждался: советские офицерские анекдоты, придуманные где-нибудь в Севастополе или на Камчатке, через неделю-другую пересказывались в Пентагоне. При этом сами пересказчики нередко с долей превосходства от себя добавляли: «Им только и осталось над собой подшучивать».
Несколько лет назад один из друзей тестя-сенатора банкир Николо Поберуччи хвалился:
– Россия если и пригодится Америке, то разве что в качестве подопытного кретина.
– То есть? – переспросил Иван Григорьевич, слушая уже крепко выпившего банкира. Банкир бережно отставил рюмку, покровительственно взглянул в предельно внимательные глаза собеседника.
– Джон, – сказал он зятю сенатора, – пути господни ты знаешь не хуже меня. Мы дадим России полвека, чтоб она навсегда исчезла с географической карты. Надеюсь, этого времени ей будет вполне достаточно. Не так ли?
– Пожалуй, да, – неопределенно ответил тогда еще майор Джон Смит и уточнил: – Но есть, например, Украина. А на Украине живут украинцы. У них с русскими одна кровь.
– Тем хуже для них, – усмехнулся банкир, опорожняя рюмку. – Украина разделит участь России. Только не сразу. Еще фюрер утверждал, что Украину он использует для ликвидации индусов. А для нас арабы – гвоздь в нашем кресле. Мы вручим Украине щипцы, вот она и выдернет этот самый гвоздь. А если после этой акции не останется ни Украины, ни Ирана – это же прекрасно! Наша планета, Джон, давно перенаселена. Она срочно нуждается в прополке. Поэтому оружие, над которым работает ваш Исследовательский центр, станет, пожалуй, самой эффективной мотыгой. Так считает президент, и сенаторы с ним согласны. А это значит, что с финансированием этой программы не будет проблем. Но сначала, как сказал президент, мы должны из России выдернуть ее ядерное жало.
Банкир, беседуя с зятем своего друга, был в прекрасном расположении духа. Иван Григорьевич знал почему. Неделю назад ему улыбнулось счастье: в авиакатастрофе погиб его родной брат, совладелец чикагского банка «Сервис-ост». Николо стал единоличным хозяином. Итальянец по происхождению, он считал себя стопроцентным американцем, и стоил теперь уже триста миллионов. В этом банке два миллиона принадлежали Джону Смиту…
Банк, видимо, и сегодня процветает, чего нельзя было сказать о владельце двух миллионов, волею судьбы оказавшимся в городе Прикордонном с миллионом недоминированных российских рублей.
Миллион таял, как мартовский снег. В этом недавно еще секретном украинском городе оказалось непросто найти хоть какую-нибудь работу. Все послевоенные годы город занимался «оборонкой»: лил спецметалл для управляемых снарядов и ракет, снаряды и ракеты начинял всевозможными взрывчатками, и где-то за тысячи километров от Украины металл Прикордонного извлекали из американских солдат, воевавших за пределами Америки. Его, этот металл, как сувениры, хранят во многих американских семьях.
В этом городе жили и работали лучшие умы советской «оборонки». Сейчас, когда Украина стала суверенной, то есть независимой от России, эти специалисты уже не жили, а прозябали, надеясь на собственный огород, на подаренные правительством шесть соток украинского чернозема.
Прекрасно себя чувствовали немногие. Среди этих немногих был и Славко Тарасович Ажипа, сын известного чекиста. На Славка Иван Григорьевич наткнулся, как натыкаются на кем-то оброненный кошелек: что в нем, подними – узнаешь. В городской газете «Всесвiтня сiч» (бывшая «Днепровская Коммуна») Иван Григорьевич вычитал: «На большом круге запорожского козачества выступил мэр пан Ажипа».
«Уж не тот ли?» – подумалось. Оказалось, тот. И должность у него была, как и подобало Ажипе. Записался к нему на прием. Может, по старой памяти работу предложит.
Школьный товарищ не узнал посетителя. Да и как было узнать, когда время жестоко изменило внешность: то был щуплый блондинистый парнишка с выпирающими от худобы ключицами. Сейчас в кабинет вошел все еще стройный, но уже совершенно седой мужчина, даже брови были не белые, а белые с желтизной. На что нос, тонкий, прямой – римский, и тот немного деформировался. Прежними остались разве что глаза, серые, как в мае днепровская вода. Глаза живые, ломающие взгляд собеседника – глаза волевого человека, немало повидавшие на своем веку.
А вот Славко Тарасович за четыре десятилетия изменился разве что в габаритах: был толстый – стал необъятный. Светлый импортный пиджак не сходился в талии. Толщину необъятного брюха скрадывал широкий, ниже пояса, оранжевый галстук. На щеках уже не было прежнего юношеского румянца. При малейшем движении щеки тряслись, как застывающий холодец, и по крупному круглому лицу, словно отдыхающие мухи, сидели черные бородавки. Раньше бородавок вроде не было…
Все: и вялые движения, и черные бородавки, и заплывающие жиром глазки, – все выдавало в нем старческую усталость. «Износился». Как только он заговорил, Иван Григорьевич понял: да, верно, износился. Славко был разительно похож на своего отца, когда тот, утомленный тяжелыми заботами, по праву считался могущественным начальником.
– Здравствуй, Слава.
Славко Тарасович изумленно распахнул свои маленькие глазки: кто это с ним запанибрата?
– Добры день. Як ваше призвыще?
– Коваль, – подсказал Иван Григорьевич.
– Почекайте, добродию… Иван?!
Кряхтя от натуги, Ажипа вылез из глубокого кожаного кресла, по-медвежьи облапил школьного товарища.
– Ты що? – И сразу перешел на русский: – С того света?
– Точно! С Нового.
– А мы тебя, не обижайся, похоронили. Кто-то сбрехал, что ты утонул. Вместе с судном. Был слух, ты там вроде бы плавал лекарем.
– А слух откуда?
– Байку эту привезли из Одессы. Тут наши паны ездили за опытом – на халявную выпивку. – Славко Тарасович нажал кнопку. Появилась из-за портьеры юная длинноногая секретарша.
– Слухаю, Славко Тарасович.
– Приема больше не будет. Тут ко мне по делу один важный добродий, – показал на посетителя.
– Добродий бажае чай чи каву? – спросила секретарша.
– Кофе, – сказал Иван Григорьевич.
Утопая каблучками в цветастом ковре, секретарша скрылась за портьерой.
Несколько лет назад, как объяснил Славко Тарасович, в этом кабинете был другой хозяин – первый секретарь горкома партии. Уже тогда на его место метил Ажипа-младший. Не без протекции родителя он поступил в Академию общественных наук. Но ничто так не предсказуемо, как власть. Власти поменялись – поменялся и цвет знамени: был красный – стал желто-голубой. И Славко Тарасович вошел в этот кабинет уже не секретарем горкома, а наместником президента, проще говоря, мэром. Но для этого ему пришлось объявить себя демократом.
Пышность кабинета – дорогие картины, офисные кресла, кадка с живым кипарисом, огромный полированный стол, на котором можно раскладывать топографические карты, селекторная связь, шелковые китайские шторы, какие не рискнул бы повесить у себя даже мультимиллионер, – все это свидетельствовало, что здесь восседает отец города.
Славко Тарасович, как и в молодые годы, скромностью не страдал. Видя, что гость с интересом рассматривает убранство, поспешил дать пояснения:
– Это, брат, презенты. Я даю добро на открытие совместных предприятий, а проклятые капиталисты так и прут, так и прут…
– А ты отказывайся.
– Нельзя, Ваня. Иностранцы. Могут обидеться. У них за услугу полагается благодарить. Цивилизация. А мы народ дикий: своему за услугу ограничиваемся дурацким «спасибо».
– И много у вас инофирм?
– Порядочно. Не отстаем от Киева. – В словах мэра слышалась гордость. – Раньше, помнишь, Ваня, попробуй с иностранцем в открытую якшаться, да мой батько так бы рыкнул…
– Он жив?
– Живой. – И опять к прерванной мысли: – Раньше не успеешь с иностранцем перекинуться словом, пиши объяснительную: где, с кем, когда, о чем толковали и не склонял ли тебя иностранец заниматься антисоветской деятельностью. Короче, не завербовал ли?
– А что – случалось?
В вопросе школьного товарища Славко Тарасович не уловил иронии, а может, сделал вид, что не уловил.
– Было, – ответил как бы нехотя. – Чего стоил хай относительно полковника Пеньковского. Помнишь?
– Помню.
– А кто такой был Пеньковский? – продолжал Славко Тарасович. – Шестерка! Это теперь каждый токарь знает, что в те годы вкалывали на ЦРУ не только полковники, но и дипломаты. И даже один посол. Он потом стал членом политбюро.
Иван Григорьевич грустно улыбнулся: этот член политбюро имел отношение к судьбе полковника Госбезопасности Ивана Коваля. Рассказать об этом Славке – не поверит.
Мэр говорил о шпионах легко и весело:
– Попался бы он моему батьке, он все его извилины намотал бы себе на палец, лишил бы их серого вещества.
Тем временем в кабинете уже сгущались вечерние сумерки, и Славко Тарасович включил верхний свет. Потолок, как в столичном театре, засиял множеством разноцветных лампочек, и всем предметам придал новую расцветку. Даже круглое, как блин, лицо мэра, казалось, посвежело.
– Ты вот меня понимаешь, – продолжал он с пафосом. – Улыбаешься, а батько при каждой встрече талдычит: дескать, вы, главы администраций, ну, мэры и прочие… – Славко сказал в рифму, – враги народа. Хотя, если разобраться, то по тем, совковым стандартам, на врагов мы, конечно, тянем. Взять наш город. На все закрытые объекты пустили иностранцев. А почему? Они же нас за горло взяли: покажете, что у вас припрятано, тогда дадим кредиты, будем вас вытаскивать из вашей выгребной ямы. Словом, обещают протянуть руку помощи.
– А что вы взамен – ноги протянете?
– Ты, Ваня, все такой же. Едкий. Они нас обещают вытащить из говна. А мы что – должны их за это по сусалам?
– Не должны. И вообще, Славко, мы никому ничего не должны.
– Правильно, Ваня. Значит, недаром я за тебя поручился.
– Когда?
Но тут вошла секретарша, принесла на подносе питье. Когда она вышла, разговор продолжили.
– Когда? Когда ты поступал в мединститут. Мой батько спросил меня: как Ваня Коваль насчет преданности? Нужна была официальная бумага. Я тогда уже учился в ВКШ и бумагу на тебя накатал, как на орден.
– Спасибо.
– Ну а потом проверяли твоих родственников чуть ли не до пятого колена. Батько знал, а я догадывался, что тебя сватают в органы. Есть в разведке правило: если нельзя сказать правду – соври, но очень правдоподобно.
– Я ходил в загранку. Судовым врачом. А разрешение на выезд давали органы.
– Само собой, – кивнул двойным подбородком Славко Тарасович. Для крепости в кофе он налил коньяк. – А вскоре, Ваня, как ты закончил институт, в городе прошел слух, что тебя зарезали.
– И где же?
– В Одессе.
– Так я же утонул!
– Это потом. Слухи, они, Ваня, имеют срок давности. А тогда в Одессу ездила Настя. Помнишь Настюху Жевноватченко? Ну, ту, которая по тебе сохла? В Одессе на кладбище за Большим Фонтаном ей показали твою могилу. Представь себе, все совпало: фамилия, имя, отчество. И даже год рождения. Вернулась она – как из петли вынута. Ох, как она тебя любила! Я было ей, как писали в старых романах, руку и сердце. А она: я люблю Ваню Коваля, то есть тебя. Но замуж вышла. Правда, поздновато. В двадцать семь. К этому времени я уже был женат по-черному.
– Это как?
– Первый раз.
При упоминании имени, которое Иван Григорьевич всегда помнил, сердце его дрогнуло. В школе он сидел с Настей за одной партой. Ко всем ребятам она относилась ровно, никого не выделяла, в том числе и его. Был у нее, как тогда ему казалось, один недостаток: она совершала поступки, за которые от взрослых получала взбучку. Она могла сманить ребят в кино, когда по расписанию был урок физкультуры. Тогда в городе шли трофейные фильмы, все больше про Тарзана. Однажды – припомнился и такой случай – собирали металлолом. Вместо того чтоб ходить по дворам, она увела ребят в дачный поселок и на даче директора «почтового ящика» нашла титановые трубы. В то время за такие трубы людей отдавали под суд. Уже возле школы ребят задержали, увели в милицию, и там взяли с них подписку, что никаких труб они и в глаза не видели. Все вроде обошлось, но классный руководитель Елена Марковна Шульц с инфарктом слегла в больницу, и целых три месяца у них не было немецкого языка.
«Настя ездила в Одессу! Не поверила, что меня зарезали. Надеялась, что я объявлюсь». Иван Григорьевич мысленно прикинул, где он тогда был и что делал. Когда ей было двадцать семь, он уже был женат. Такое было решение Центра.
– Настю давно видел?
Пухлые губы Славка Тарасовича растянулись в улыбке. В этот момент он был похож на сома, вытащенного из днепровской воды.
– Хочешь встретиться? Что ж, дело житейское… А видел ее не раньше, как на той неделе. Наведывалась в мэрию.
– Говорили?
– О чем?
– О чем говорят школьные товарищи? Ваня, она уже старуха. На пенсии. А пенсионеры на нас, демократов, смотрят, знаешь как? Вся вышла твоя Настя. Ничего путного от нее уже не услышишь… Ты вот плавал, жил в свое удовольствие.
– А вы что тут, разве не жили?
– Смотря кто… Я, например, жил и живу.
По-монгольски припухшие глаза мэра пьяненько блестели: действовал коньяк, который он подливал себе в кофе.
– Я живу, – хвалился он, – потому что раньше других перестроился, так сказать, перестроил свое мышление. Для рынка. Хотя лично для меня что рынок, что базар – одна хреновина. А вот мой батько, как выбрал в молодости одну магистраль, так и дует по ней без оглядки. И ладно бы сам, в гордом одиночестве, а то собрал вокруг себя целую армию пацанов и воспитывает их на совковых премудростях.
– А совки, это кто?
– И впрямь ты с Нового Света. – Славко Тарасович встал, чтоб лучше видеть собеседника. – А совки – это, Ваня, граждане прошедшего времени.
– И много их у вас?
– Да, считай, почти все. И все из ВПК. Процентов пять обслуживают инофирмы. Эти, конечно, живут. Остальные – однодневки: что схватят – то и слопают, что украдут – то и пропьют. В нашем городе, Ваня, жуткая безработица, а пьют, как перед погибелью.
– Может, без «как»?
– Ты прав. Мы учили с тобой диалектику: все старое отмирает. Но отмирать оно очень даже не желает. Взять хотя бы моего батька, его пацанячью армию…
Об отце, о его необычной армии Славку Тарасовичу говорить не хотелось. Это чувствовал Иван Григорьевич, и он настаивать не стал.
А тот уже философствовал о выживаемости.
– Нам, Ваня, не дадут пропасть западные инвесторы. С их помощью Украина возродится. Хочется надеяться, что мы, украинцы, создадим свою державу. Вернем свои земли, ту же Россию. Кто умно изучает историю, тот знает, что это часть Киевской Руси. А Русь-то – Киевская! Улавливаешь?
– А как же язык – русский или украинский?
– Русский язык, Ваня, это восточный диалект украинского.
– А белорусский?
– Северный диалект.
Иван Григорьевич принял философию мэра как игру.
– Тогда что же получается, что польский – это западный диалект украинского?
– Северо-западный, – поправил Славко Тарасович.
– Теперь я улавливаю, – словно обрадовался Иван Григорьевич. – Западный диалект – это сербский, а южный диалект украинского – болгарский.
Слушая школьного товарища, Славко Тарасович удовлетворенно поглаживал свой необъятный живот.
– К нам, Ваня, наведывался из Киева один академик. Из молодых. По заданию президента он сделал переворот в украинской лингвистике. Этот молодой академик доказал, что наш украинский язык багатодиалектичный. Я удивляюсь, Ваня, какой ты умный. Академик творил, глядя из окна, а ты плавал, не хватал ученых степеней, но до нашей национальной мудрости дошел своим умом. Хвалю! Нет, в тебе мой батько не ошибся. Ты помнишь, он держал в страхе весь город, а с тобой любил беседовать. Он надеялся, что ты поднимешься выше всех нас и объявишься где-то на верхотуре. Не в политбюро, конечно. Туда пробиваются самые наглые и самые хитрые. Ты этими качествами, к сожалению, не обладал. Чему свидетельство: вернулся в родной город углублять свою старость.