– Доктор, – поздоровался Гриноу.
Он знал, что обращение «сэр Бернард» сейчас употреблять не следует: патологоанатом считал его неуместным на месте преступления.
– Инспектор, – откликнулся Спилсбери.
Он нес большой нелепый кожаный саквояж, неизменно сопутствовавший ему всюду. Приподняв бровь, сэр Бернард безмолвно кивнул в сторону кирпичного убежища.
Гриноу ответил ему тем же.
И этим введение в курс дела и ограничилось.
Инспектор прошел в кирпичное строение следом за Спилсбери. Анатом опустился рядом с мертвой женщиной на колени, словно молясь. Не исключено, что именно это он и делал: невозможно было понять, что именно происходит у сэра Бернарда в голове.
Затем Спилсбери раскрыл саквояж, и в его раззявленной «пасти» обнаружились странные, немало послужившие инструменты, в числе коих пинцет для зондирования собственного его изобретения, различные баночки и пузырьки (и пустые, и полные) и запас формалина. Еще откуда-то из глубины он выудил резиновые перчатки, которые тут же и натянул.
Перчатками пользовались не все эксперты, однако Гриноу был уверен, что Спилсбери – в отличие от многих, кому следовало бы разбираться в таких вещах, – не прикоснется ни к чему, кроме трупа, да и то лишь затянутыми в перчатки концами пальцев. И сбор улик он произведет только с разрешения ведущего расследование инспектора – в данном случае Гриноу.
В убежище было довольно темно, и доктору пришлось извлечь из своего саквояжа электрический фонарик, взяв его в правую руку и проводя осмотр левой. Он одинаково хорошо владел обеими руками.
Не вставая с колен, сэр Бернард начал с ног женщины и, последовательно заливая ее желтым светом фонарика, осмотрел тело – сосредоточенно, словно актер, заучивающий финальный монолог. Он никогда не спешил, но его методичный подход был тщательным, а не медлительным.
Ведь именно Спилсбери объяснил Гриноу, что «улики могут быть уничтожены из-за промедления и изменений, происходящих в трупе после смерти, а удаление тела с места, на котором оно было найдено, может исказить медицинские данные».
– С вашего позволения, – сказал Спилсбери, – я сниму часы.
– Конечно, – согласился инспектор.
– И я бы их оставил у себя, если можно.
– Да.
– Я передам их старшему инспектору Черриллу для снятия отпечатков пальцев и других исследований.
– Хорошо.
Аккуратно, нисколько не затрудняясь из-за резиновых перчаток, Спилсбери снял часы с запястья убитой и перевернул их.
– Возможно, мы установили личность бедняжки, – отметил Спилсбери. – Смотрите.
На задней крышке корпуса было выгравировано: «Э.М. Гамильтон».
– Часы недешевые, – промолвил Гриноу. – Странно, что наш убийца оставил их, а сумку забрал.
– Здесь темно, – отозвался Спилсбери, повторяя предположение, ранее сделанное Гриноу. – Он мог их просто не заметить.
Тем временем доктор убрал часы в баночку, которую тут же надписал. Гриноу знал, что улики находятся в надежных руках: всякий раз, когда дело, над которым работал Спилсбери, рассматривалось в суде, путь, пройденный предметами, был безупречно документирован. К уликам имели доступ только сам великий патологоанатом и проводивший анализ эксперт.
«В такой-то и такой-то день, – говорилось в привычных показаниях, – я получил столько-то емкостей от сэра Бернарда Спилсбери»…
Спилсбери повернул к Гриноу свое печальное артистическое лицо.
– Вы сделали фотографии?
– Да, один из моих людей сделал.
– Тогда я сейчас расстегну на ней блузку и, может быть, мне будет нужно удалить или расстегнуть нижнее белье. Пожалуйста, перекройте вход, чтобы нас не прервали.
Инспектор так и сделал.
Наконец Спилсбери со вздохом поднялся на ноги и снял резиновые перчатки. Указывая на тело, чья довольно пышная грудь была теперь открыта, хотя патологоанатом почти заслонил Гриноу обзор, он произнес:
– Я бы попросил сделать еще несколько снимков.
Полисмен распорядился об этом, и в тесном помещении сработали вспышки, заливая труп белым светом.
Затем следователь и патологоанатом снова остались одни, и с согласия Гриноу Спилсбери взял образец песка из лопнувшего мешка, а разбросанные предметы из сумочки жертвы по одному поместил в плотные конверты. Все эти потенциальные улики исчезли в глубине его саквояжа.
Записей сэр Бернард не делал. Полагаясь на остроту своего восприятия, он предпочитал не отвлекаться на заметки, которые делал позднее – порой спустя несколько дней. Гриноу это не тревожило: он знал, что Спилсбери ни одной чертовой детальки не забудет.
– Шелковый шарф я предоставлю забрать вам, инспектор.
– Ладно.
– Обязательно сфотографируйте узел, прежде чем его развяжут.
– Конечно.
Спилсбери, успевший убрать перчатки в свой саквояж фокусника, выпрямился и сунул руки в карманы, как всегда делал, закончив осмотр.
– Задушили, конечно, – сказал он. – Но вы и сами поняли.
– Предпочитаю услышать это от вас, доктор.
– Судя по следам на шее… – Спилсбери вынул левую руку из кармана и поднял ее в движении, демонстрируя сказанное, – …полагаю, что напавший был мужчиной-левшой.
– Вы исключаете в качестве нападавшей женщину?
– Это маловероятно. Действовал сильный человек, скорее всего мужчина. С другой стороны, несмотря на беспорядок в одежде, я не вижу следов изнасилования или сексуальных домогательств. Но это, конечно, покажет вскрытие.
– Конечно.
Спилсбери кивком указал на тело.
– Обратите внимание на синяки на груди… Посмотрите ближе.
Гриноу послушался – и поморщился.
– Господи…
– По-видимому, он встал коленями на грудь, не давая двигаться, пока душил.
Полицейский покачал головой:
– Какие же на свете есть мерзавцы, доктор.
– Безусловно… Вы думаете о том же, о чем думаю я?
Спилсбери тоже побывал на месте убийства в Хэмпстеде.
– Можно ли нам предположить такое? – спросил Гриноу.
– Та, другая женщина, Мэйпл Черч, – откликнулся Спилсбери (его собеседник нисколько не удивился тому, что он вспомнил имя), – тоже была задушена и ограблена. Но в том случае имел место половой акт.
– Но не изнасилование.
Спилсбери кивнул:
– По крайней мере, никаких признаков изнасилования не было. Однако половые сношения имели место – возможно, с согласия молодой особы.
«Возможно» было преуменьшением, даже для Спилсбери. Мэйпл Черч занималась проституцией в Сохо. За несколько часов до смерти она разговаривала с возможными дундуками (так лондонские дамы называли своих клиентов) неподалеку от места, где вскоре обнаружили ее тело. Несколько военнослужащих оказались поблизости, среди них были американские солдаты.
– Не думаю, чтобы подозреваемые сами к нам явились, – заметил Спилсбери, балансируя на грани такта и сарказма.
– Да, сэр, в том деле мы не продвинулись. При таком количестве военных в городе это иногда трудно, а то и невозможно… Но если бы у нас был парнишка, который охотится за шлюшками, то эта женщина… – Он кивком указал на жертву со строгими чертами лица, – …вряд ли к ним относится. Она достаточно интересна, но старовата для такого дела.
– Это была респектабельная женщина, – отозвался Спилсбери, соглашаясь с этим доводом довольно небрежно, – ее одежда об этом свидетельствует… Но при затемнении женщина, идущая по улице… и, как вы верно сказали, интересная…
– Он вполне мог принять ее за проститутку.
Спилсбери отрывисто кивнул:
– Но два убийства – еще не Потрошитель.
– Да. Это могут быть отдельные эпизоды. Грабитель отвлекся…
– Я бы сказал, увлекся, – сказал патологоанатом, снова изображая удушение. – Не хотелось бы думать, что вместо тумана Уайтчепела у нас выступает затемнение.
Гриноу невесело хохотнул:
– Я именно там начинал, знаете ли.
Спилсбери пристально посмотрел на инспектора, словно только заметил его присутствие:
– Как это, инспектор?
– Кинг-Дэвид-лейн, Шэдвелл, Уайтчепел. Там я начинал службу в двадцатых. Где Потрошитель потрошил.
– Хочется надеяться, мы не получим еще одного.
– Я с вами солидарен. А если да… хочется надеяться, что он не американец.
У Спилсбери расширились зрачки и раздулись ноздри.
– Ох… только этого нам сейчас и не хватало.
С начала года приток американских солдат стал весьма значителен – и между приезжими и местными возникла напряженность. В последнее время появилась фраза: «Американцы слишком богатые, слишком сексуально озабоченные, и их слишком много». По слухам, Министерство внутренних дел готовило кампанию, дабы убедить британских граждан не видеть в американцах разбалованных заносчивых чудовищ, постоянно жующих жвачку.
Гриноу очень сомневался в том, что американский Джек-Потрошитель пойдет такой кампании на пользу.
Спилсбери собрал свой саквояж (прикасаться к нему не дозволялось никому, и доктор награждал пугающе недобрым взглядом любого, кто смел коснуться на месте преступления даже его собственного рукава) и отбыл: «Армстронг-Сиддли» растворился в утреннем снегопаде.
Гриноу вскоре очутился на улице. Краснощекий полисмен из следственной команды (хоть они и могли считаться элитой, но не получали надбавки в пять шиллингов за износ одежды) бежал к нему, держа дамскую сумочку.
– Шеф! – позвал его коп. – Гляньте-ка!
– Она тебе очень идет, Альберт.
Немного растолстевший Альберт запыхался: дыхание его в прохладном воздухе собиралось облачками пара.
– Вы перестанете надо мной шутить, когда услышите, что это такое, шеф.
– Это сумочка нашей жертвы.
– Прям в чертову точку, шеф. Нашел на мусорном баке в переулке, вон там, ага. Кажется, мы знаем, кто такая наша неудачливая постоялица из убежища.
– Ее фамилия Гамильтон.
Коп выпучил глаза:
– Да вы просто кудесник, шеф. Эвелин Гамильтон. Тут не было бумажника, но в кармашке – квитанция об оплате пансиона.
– Так что мы получили адрес, где надо навести справки.
– Получили.
Квитанция привела Гриноу на Оксфорд-стрит: мало какие улицы Лондона подверглись таким разрушениям, как эта: масса новых и старинных зданий превратились в щебень. Инспектор самой большой потерей считал знаменитую кондитерскую Басзарда: она сотню лет была достопримечательностью Оксфорд-стрит, пока упавшая в два часа ночи бомба не разрушила ее фасад, снеся заодно и Пам-Корт, где еще недавно подавали великолепный чай. Скользя в своем «Остине» мимо, он предавался сладким воспоминаниям о сластях…
Четырехэтажный пансион по иронии судьбы оказался довольно ветхим строением, пережившим своих гораздо более впечатлявших соседей, а его владелица – худая остролицая ведьма в выцветшем халате, – встав в дверях и опираясь на метлу, завалила следователя фактами. Глазки у нее были крошечные: Гриноу пришло в голову сравнение с просевшими в снегу лунками.
– На улицах порядочной женщине опасно, – сказала она голосом, напоминавшим сирену, предупреждающую о начале бомбежки. – На этих темных улицах грабители шастают, вот что я вам скажу, и что с этим делает полиция? Это же те янки, точно.
– Значит, мисс Гамильтон была порядочной женщиной?
– Соль земли. Она до прошлой недели заведовала аптекой. Написала заявление об уходе. Боитесь арестовать этих паршивых америкашек? Слишком большая волна подымется, так?
– А вы знаете, почему мисс Гамильтон решила уйти из аптеки?
– Ну, она ведь была учительница, а когда так много школ закрылось, пошла работать в аптеку – по необходимости, понимаете? Но на севере появилась вакансия учительницы – в той стороне, где Гримсби.
– У нее были кавалеры?
– Нет… бедняжечка! Она была стеснительной. Настоящая старая дева. Ну, она чуть подкрашивалась, вроде как чтобы выглядеть поприличнее.
– Может, у нее был один близкий джентльмен?
– Пока она тут жила – не было. Почти все свободное время проводила у себя в комнате, читала эти свои книжки по химии, небось.
– Могла ли она пойти куда-то по приглашению незнакомого мужчины?
– Мисс Гамильтон? Да никогда! Она даже не разговаривала с тем, кого ей не представили… Нечего тут марать доброе имя женщины! Ее схватил кто-то из этих америкашек, попомните мои слова! Если бы на улицах было больше копов, когда темно…
– Благодарю вас, мэм. Вы не знаете еще чего-то, что могло бы относиться к делу?
Крошечные глазенки стали еще меньше.
– Ну… при ней было немало денег.
Гриноу заинтересованно свел брови:
– Вот как?
– Ох, господи, да! Она со мной расплатилась наличными, как раз прошлым вечером: если зайдете к ней в комнату, то увидите, что вещи она уже собрала. Она сегодня должна была сесть на поезд до Гримсби.
– И она собиралась ехать с деньгами?
– Восемьдесят фунтов, вроде как. Я бы сказала, что это деньги. По мне – так просто целое состояние.
Значит, Эвелин Гамильтон убили не ради «нескольких шиллингов». Восемьдесят фунтов в военном Лондоне действительно были целым состоянием.
Затем инспектор опросил работников аптеки: управляющего и коллег покойной, подтвердивших характеристику хозяйки пансиона. Опрос знакомых и соседей по пансиону рисовал ту же картину: жертва была старой девой, учительницей – женщиной пристойной и сдержанной. Одна из приятельниц, правда, сказала, что несколько лет назад мисс Гамильтон встречалась с каким-то учителем той школы, где работала, и предположила, что на новом месте ей предстояло соединиться со своим старым ухажером.
Гриноу собирался это проверить.
Ближе к вечеру подтвердилось, что последний раз живой Эвелин Маргарет видели в рыбном ресторане в Марлибоне… если не считать ее убийцы. Кассир подтвердила, что заметила у женщины в сумочке пачку купюр.
Гриноу подумал, что она была достаточно привлекательной, чтобы заинтересовать насильника, но такое количество наличных могло заинтересовать любого преступника.
Мысленно он видел происходившее: во время затемнения привлекательная школьная учительница идет пешком из ресторана в свой пансион. По дороге какой-то мужчина пытается вырвать у нее сумочку, а когда она оказывает сопротивление, затаскивает в ближайшее бомбоубежище и заставляет замолчать.
Отнюдь не новый Джек-Потрошитель. Просто грабитель, зашедший слишком далеко.
Однако сбившаяся одежда и то, что преступник потратил время, сооружая кляп, указывали на его намерение не торопиться… и, возможно, удовлетворить себя с этой женщиной.
Что-то спугнуло нападающего: скорее всего кто-то еще шел в темноте – и тогда он задушил женщину и забрал ее восемьдесят фунтов, оставив ее там, мертвую, на засыпанном песком полу убежища.
А если убийце помешали, когда он намеревался овладеть учительницей… да, это тревожило Теда Гриноу больше всего.
Потому что преступники любят получать удовлетворение.
2. Рецепт: убийство
Здания больницы университетского колледжа на Гауэр-стрит в Блумсбери соединялись, образуя крест, однако это не мешало немцам ее бомбить – возможно, даже упрощало наведение на цель. Как бы то ни было, несколько строений были сильно разрушены авианалетами сорокового года, да и вокруг была масса пострадавших зданий; тем не менее сама больница оставалась более или менее цела, завалы давно разобрали, хотя восстановление продвигалось медленно.
Больничная аптека, в которой миссис Маллоуэн работала две полные смены и три половинки (часто вечерние), и еще по утрам через субботу, под бомбежки не попала и оставалась таким же упорядоченным ульем, каким была прежде. Она немного походила на деревенскую библиотеку, только полки была отведены не под книги, а под пилюли – и трудились в ней четыре аптекаря и один силихем-терьер.
Его белое тело, похожее на сардельку, легко умещалось под полками: пес был маленький, коротколапый, длинномордый и крепкозубый: бородатый пушистый ангелочек по кличке Джеймс, и принадлежал давнему секретарю миссис Маллоуэн Карло Фишеру. Порой ей казалось, что отсутствие Карло она ощущает так же остро, как отсутствие мистера Маллоуэна (что было сильным преувеличением)… как она думала… хотела думать. Карло работал на военном заводе и не мог держать Джеймса у себя. Так что на время миссис взяла песика.