«Вот же глупость, – заявила моя сестра Сабрина. – Когда дети рождаются, они ничего не умеют, тем более петь».
Но она сказала так, потому что завидовала. Она родилась за четыре года до меня, и папа не присутствовал при родах. Он выступал на концерте, а когда узнал, что мама рожает, Сабрина уже появилась на свет, и, полагаю, родилась она не с песней, а с хмурым взглядом, хотя об этом умалчивается.
Может, потому, что он присутствовал при моем рождении, может, потому, что я родилась с песней или что мы похожи, я была папиной дочкой, а Сабрина – маминой. Они как будто еще до развода приняли решение о раздельной опеке. Сабрина проводила вечера с мамой, они разгадывали кроссворды или разбирались в кухонных шкафах. Я после обеда зависала с папой в его небольшом кабинете, который он использовал в качестве студии. Там, среди коробок со старыми виниловыми пластинками и кассетами, он включал мне записи своих любимых американских исполнителей, таких как Билли Холидей, Нина Симон и Жозефина Бейкер, и эфиопских артистов: Астер Авеке и Джиджи. «Слышишь, как они поют о своих горестях? Как воспевают то, о чем не могут сказать?» Он показывал мне фотографии этих женщин с красивыми голосами и лицами. «Дважды благословленные, как жакаранда, – говорил он. – Как ты».
В Уайт-Плейнс, где мы тогда жили, жакаранда не росла, но папа рассказывал, что в Аддис-Абебе по весне это дерево благословляет своим необыкновенным, пурпурным и ароматным цветением. А зимой, не такой холодной, как здесь, воздух наполняется ароматом эвкалипта. Он рассказывал про готовку своей мамы, по которой безумно скучал. Про тибс, широ, зажаренную перед праздниками козу, инджеру. Водил меня в рестораны, где подавались его любимые блюда, которые в итоге полюбились и мне. Разрешал сделать глоток горького кофе и сладкого медового вина. Показал, как есть пальцами и ни кусочка не уронить. «Konjo, konjo, – говорила ему похожая на меня официантка. – Красивая».
Он обещал, что однажды отвезет меня в Эфиопию. Обещал, что однажды покажет мне клубы Нью-Йорка, в которых когда-то играли Чарли Паркер, Майлз Дэвис и Джон Колтрейн. Обещал, что однажды отведет меня послушать своего героя – эфиопского джазового музыканта Мулату Астатке, повторить карьеру которого он приехал в Америку. «Считалось невозможным объединить эфиопский и американский, но послушай доказательство, – говорил он, включая мне записи Астатке. – И посмотри на доказательство», – с улыбкой добавлял после.
«Пой вместе со мной, Freaulai, – просил папа, и я пела. Тогда он закрывал глаза и улыбался. – Рожденная с песней».
«Потише!» – кричала из другой комнаты сестра. Ее, как и маму, нисколько не интересовали Астатке, тибс или поездка в Эфиопию. «Мы живем здесь, – отвечали они, когда папа мечтал перевезти нас на родину, поближе к его семье. – Мы – твоя семья», – говорили они ему.
«Прекрати петь!» – орала Сабрина, если я не замолкала.
«Обещай, что никогда не перестанешь петь», – шептал мне папа.
Я обещала. И, в отличие от него, сдержала обещание.
* * *
Сабрина утверждала, что когда-то давным-давно наши родители смеялись и танцевали в гостиной. Что влюбленная мама ходила на папины выступления и верила, что любовь преодолеет огромный разрыв между еврейкой из Уэстчестера и джазовым музыкантом из Аддис-Абебы.
Сабрина сказала, все изменилось после моего рождения. Правда ли это? Или Сабрина просто была Сабриной? Той, что сжимала мое запястье, пока не появлялись красные пятна. Она называла их изгибами любви – напоминанием о том, кто меня любил. Той, что шептала мне на ухо: «У тебя воняет изо рта. У тебя курчавые волосы» – и злилась, когда я плакала. «Кому еще можно сказать правду, как не любящему тебя?» – говорила она.
Я ничего не знала о былой любви родителей. Стаккато ударов и частые ссоры были таким же постоянным саундтреком моего детства, как и музыка, которую мне играл папа. Только я этого не понимала, пока весь шум не прекратился и в доме не воцарилась тишина.
* * *
Однажды, когда мне было десять, я вернулась из школы и увидела, что папа не спит – довольно необычное явление. По ночам он работал водителем в службе заказа машин, уходил поздно и старался заполучить пару минут на сцене в клубах Виллиджа, количество которых сокращалось. Он часто возвращался домой, когда мы с Сабриной вставали в школу, и спал до самой работы. Но в тот день он бодрствовал. Стол был заставлен круглыми тарелками с эфиопской едой.
Я так обрадовалась еде и папе, что не обратила внимания на стоящие в коридоре собранный чемодан и футляр для трубы. В любом случае вопросов бы это не вызвало. Папа иногда уезжал в короткие турне, хотя в последние несколько лет такого не случалось.
– Куда ты? – спросила Сабрина, которая сразу заметила вещи.
– Моя мама больна, – ответил он, накладывая нам большие порции. – Я поеду к ней.
– С ней все будет хорошо? – взволновалась я. Я совершенно не знала Аятэ. Она была слишком слаба для путешествий, а мама сказала, у нас недостаточно денег для покупки билетов в Эфиопию.
– Ну а как же.
– Когда ты вернешься? – спросила Сабрина.
– Скоро, Sipara.
Сестра нахмурилась. Ей не нравилось, когда он называл ее эфиопским именем.
– Как скоро? – не унималась она.
– Скоро, – повторил он. – Хотите, чтобы я вам что-нибудь привез?
– Можно одно из этих белых платьев? – попросила я. Я видела подобные на женщинах в ресторанах и на фотографиях кузин. Красивые, тонкие, белые и с нежной вышивкой. Мне очень хотелось такое.
– Хабеши? – улыбнулся он. – Обещаю. – Затем посмотрел на Сабрину. – Хочешь, тебе тоже привезу?
– Нет, спасибо.
Мы поели, и он поднялся, чтобы отправиться в путь. В его глазах стояли слезы, когда он обнимал меня и пел, но не песни Билли Холидей или Нины Симон, которые мы исполняли вместе, а «Tschay Hailu» – ритмичную колыбельную, которую он пел мне каждый вечер. «Eshururururu, eshururururu, ye binyea enate tolo neyelete dabowen baheya wetetune beguya yezeshelet neye yezeshelet neye».
– Пой вместе со мной, Freaulai, – попросил он, и я запела.
Когда песня закончилась, он посмотрел на меня на расстоянии вытянутых рук, по его лицу текли слезы.
– Обещай, что никогда не перестанешь петь.
И я, как всегда, сказала «обещаю».
Он вытер лицо, взял чемодан, футляр и ушел. Я выбежала за ним в коридор.
– Не забудь про белое платье, – крикнула я.
Но он исчез.
* * *
Бабушка умерла через пять недель. Я плакала, но не от грусти, а из-за того, что папа останется на похороны и уладить ее дела. Прошедших недель мне и так хватило с лихвой. Без него семья напоминала стул с тремя ножками.
– Сколько еще? – спросила я сквозь треск телефонной линии, на тот момент его не было уже два месяца.
– Осталось недолго, – ответил он.
– Ты не забудешь про белое платье?
– Не забуду.
Я повесила трубку. Сабрина стояла рядом. Она поговорила с ним всего несколько минут, односложно отвечая «да» или «нет». Она как будто совсем по нему не скучала. Хотя с чего ей скучать? Она была маминой дочкой, а мама была рядом.
Скрестив руки на груди, Сабрина смотрела на меня с тем же выражением лица, с каким указывала на мои недостатки.
– Ты же знаешь, что он не вернется?
– В смысле?
– Он теперь дома. И не захочет возвращаться.
– Но мы здесь.
– Мама все равно собиралась его выгнать, – ответила Сабрина. – Думаешь, он вернется только ради тебя?
– Ты просто злишься.
Она посмотрела мне в глаза. Ей было четырнадцать, но от одного ее взгляда вздрагивали даже взрослые.
– Фрейя, он забрал с собой трубу. Зачем ему забирать ее, если он вернется?
– Наверное, хотел сыграть Аятэ, – предположила я.
– Он не вернется, – отрезала Сабрина.
– Нет, вернется! – закричала я на нее. – Ты просто завидуешь, потому что меня он любит больше. Потому что я умею петь. Он вернется!
Она даже не разозлилась. Лишь с жалостью взглянула на меня. Потому что знала. Сабрина всегда знала.
– Нет, не вернется.
* * *
Через несколько месяцев я получила посылку. Согласно извилистым, неразборчивым буквам амхарского языка на марках, ее отправили пару недель назад.
Внутри лежало белое платье. Красивое. Тонкое, с фиолетовой и золотой вышивкой. Оно идеально мне подошло. А еще записка от папы. В ней было написано: «Я обещал».
И тогда я поняла, что Сабрина была права.
Я выкинула платье в мусорку. После чего зашла в комнату, залезла в кровать и разрыдалась.
– Что на тебя нашло? – спросила мама, застав меня вечером в таком состоянии. Лишь через несколько недель после этого она усадила нас с Сабриной за столик в «Стар Динер» и торжественно объявила о том, что мы и так знали: они с папой разводятся, он пока останется в Аддисе, но они что-нибудь придумают, чтобы мы могли видеться. Еще одно несдержанное обещание.
Я не ответила. Просто продолжала рыдать в подушку.
– Я не знаю, что с ней, – сказала мама Сабрине. – И как взбодрить ее.
Обычно этим занимался папа. Именно он сидел со мной, когда я болела или была напугана. Именно он не требовал объяснений, когда из-за переполняющих эмоций я не знала, что делать. «Пой о том, что не можешь сказать, Freaulai», – говорил он.
Сквозь слезы я услышала, как дверь в очередной раз со скрипом открылась. Это была не мама, которая уже приходила несколько раз и просила успокоиться. Это была Сабрина.
Она молча забралась на кровать, а потом моя сестра, которой не нравилось, когда ее обнимают, целуют или даже прикасаются, прижала меня к себе.
– Не волнуйся, – пробормотала она. – Теперь я о тебе позабочусь.
Но я ей не поверила. Сабрине, которая от любви сжимала мои запястья и забрасывала язвительной критикой. Которая ненавидела широ, тибс и просила заткнуться, когда я пела. Как она обо мне позаботится?
Словно услышав мои сомнения, сестра начала петь. «Eshururururu, eshururururu, ye binyea enate tolo». Я никогда не слышала, как она поет, даже по праздникам. Вообще не знала, что она умеет петь. И все же она пела колыбельную чистым голосом. Она пела ее, как будто тоже родилась с песней.
– Пой со мной, – сказала она.
И я запела. «Eshururururu, eshururururu, sefecheme azeyea segagere azeyea seserame azeyea sehedeme azeyea yenima biniyea werede ke jerbayea». Мы лежали вместе и пели в унисон, даже не стараясь. Наши голоса идеально сочетались, так легко, как никогда в жизни.
Мы пели, и я перестала плакать. Я верила, что пока мы поем вместе, у меня все будет хорошо.
Порядок утраты
Часть 2
Харун
Когда мне было девять, Амми объявила, что к нам приедет семья ее сестры из Пакистана. Я очень обрадовался. Ведь еще не встречался ни с Халой, ни с Халу, ни с тремя своими кузенами. Юсне было девятнадцать – слишком взрослый, чтобы представлять интерес, но близнецы Амир и Аиша оказались моими ровесниками. Аиша была очень громкой и непослушной и быстро сдружилась с моей младшей сестрой Халимой – они сбегали тайком в «Севен-элевен» за печеньками и чипсами.
И я остался с Амиром, невысоким, тихим и осторожным – полной противоположностью его сестры. Он не хотел ходить в кино, играть в мини-гольф или даже отважиться на поездку на Манхэттен, чтобы познакомиться с достопримечательностями. Поэтому мы сидели дома и играли в настольные игры или лежали во дворе, наблюдая за взлетающими из аэропорта Ньюарк самолетами. «Это рейс семнадцать «Континентал Эйрлайнз» до Лос-Анджелеса», – сказал я Амиру. А когда тот спросил, откуда я знаю, показал ему блокнот, в который записывал все отправления и прибытия. Я никому его не показывал, потому что Саиф предупредил, что если кто-то заметит, меня могут неправильно понять. Но Амир не увидел в блокноте ничего странного, а когда я признался, что мечтаю однажды стать пилотом, он не подумал, что я сошел с ума. «Можешь прилетать ко мне в Пакистан», – ответил мне на это Амир.
Он каждый день ходил со своим папой молиться, и на той неделе я к ним присоединился, хотя обычно делал это с Абу только по пятницам и в праздники.
– Твой кузен делает тебя набожным, – заметил Абу.
– Твой кузен превращает тебя в подлизу, – сказал Саиф.
Однажды я вернулся из мечети и застал Амми и Халу за обеденным столом. Амми там часто работала. Она разложила бухгалтерские книги, рядом стояла ее чашка горячего чая. Хала жаловалась на Аишу, которая таскает вредную еду и прячет улики в мусорке, их-то и обнаружила Амми, от нее вообще мало что укрывалось, будь то утерянные чеки или плохое поведение детей.
– Она так потолстела, – брякнула Хала, качая головой.
– Она не должна врать, – возмутилась Амми, внеся информацию по чеку и переложив его из одной стопки в другую.
– Меня больше беспокоит то, что она толстеет, – ответила Хала. – Сильно толстеет.
Амми щелкнула языком.
– Ей и так не особо повезло с внешностью, – продолжила Хала. – Наверное, еще в утробе Амир забрал себе всю ее красоту. Проще найти ему мужа, чем Аише.
Я не совсем понял, о чем они говорили, но от мысли об Амире и его муже в моем животе что-то странно защекотало.
После этого я стал постоянно украдкой смотреть на Амира. Он был симпатичным. Его длинным ресницам можно было позавидовать, волосы ниспадали на лоб, а губы были красными и блестящими, как у Халимы, когда она тайком мазала их запрятанным в рюкзаке блеском. Я наблюдал, как его губы складываются бантиком, когда он пил лимонад через трубочку, и представлял, каково это – быть трубочкой между губ Амира.
– Что?! – спросил меня Амир, поймав за подглядыванием.
И снова это щекочущее ощущение.
Во время асра на следующий день я бормотал молитвы, глядя на ухо кузена. И как я прежде не замечал красоту его ушей? Хитросплетения, складки, утонченный изгиб мочек, которые у некоторых, как у Абу, прижимались к шее, а у других, как у Амира, торчали. Я словно впервые прикоснулся к своим ушам, и щекочущее ощущение вернулось.
Тем вечером мы все смотрели фильм. Выбрали «Аладдина», потому что кузены еще ни разу его не видели. Халу не одобрил, как изобразили ислам.
– Да и Жасмин одета неподобающе, – добавил Амир.
Мы все сбились в подвале у телевизора и включили диск. Старшим детям было скучно. Саиф пытался повторять за Робином Уильямсом, но постоянно мазал, потому что уже давно не смотрел этот мультик.
– Тсс! – шикнул я в интересах кузенов.
– Отстойный мультик, – прокомментировал мой брат Абдулла.
– Зато сколько воспоминаний, – заметил Саиф. – У меня были такие фантазии с Жасмин.
– Не стоит говорить о таком при детях, – чопорно произнес Юсна.
– Они даже не понимают, о чем мы говорим, – возразил Саиф.
«Я понимаю», – хотел сказать я. Но все же промолчал. Ведь точной уверенности не было, я просто знал, что это связано с разговором Амми и Халы об Амире и странным щекочущим ощущением в животе.
Я понимал, что Жасмин должна казаться красивой, а ее манера одеваться – сексуальной, исходя из слов брата, она была объектом желаний. Но меня не интересовала Жасмин. Я не мог отвести взгляда от Аладдина. У него было милое, утонченное лицо, как у Амира. А на сценах, где Аладдин появлялся с обнаженным торсом, щекочущее ощущение в животе становилось еще сильнее.
Мы досмотрели «Аладдина» и включили «Русалочку», но диск был поцарапан, и на середине мы сдались и пошли спать.
Для размещения гостей нашей семье пришлось потесниться. Нам с Амиром выделили надувной матрас в гостиной. Мы спали там всю неделю, и, кроме растяжения мышц на шее, ничего такого не произошло.
Той ночью мне приснился Аладдин. Мы сидели на ковре, но не из мультика, а из жизни. Я ощущал его мускусный запах.
Аладдин был с обнаженным торсом, и я водил рукой по его гладкой коже. И он был не мультяшным, а самым что ни на есть настоящим. Во сне Аладдин стал Амиром. И мы вместе летели. Я держался за Амира так же, как Жасмин за Аладдина.