По пути к набережной Фонтанки в машине Шауфенбаха поляк недовольно оглядывался. По традиции, сложившейся после Февраля, большевики и левые эсеры держались Петроградской и Выборгской стороны – островов справа от главного фарватера Невы. Левый берег с Зимним дворцом и Невским проспектом, наоборот, считался территорией буржуазных партий и умеренных социал-демократов.
– Вы, господин Никольский, жандарм?
– Так точно, товарищ Дзержинский, – обращение «товарищ» генерал выделил голосом. – Как и вы, полагаю, не из рабоче-крестьянской семьи.
– Из дворян. Но я с девятьсот пятого года в революции, боролся с царским режимом, жандармами и охранкой. В тюрьме сидел. А вы – жандарм. Вы подобных мне на каторги и в тюрьмы отправляли.
– Смиритесь, Феликс Эдмундович. Раньше и я был таким, знаете ли, непримиримым. Считал революционеров, а конкретно эсеров воплощением зла, императора – опорой России. После Февраля все смешалось. За три месяца пришлось повзрослеть. Трудно меняться на пятом десятке, да-с. Большевики возьмут власть, я прилагаю к этому максимум усилий. Тогда окажется вдруг, что в России далеко не каждый до окончательной победы революции был коммунистом, боролся с жандармами, Временным правительством и обожал большевиков. Образованные люди, как мы с вами, товарищ, сплошь из дворян, небольшая часть из мещан, но никого из пролетариев. И без образованных не обойтись. Ваше героическое прошлое, бесспорно, похвально. Да только и Векслер был революционером с большим стажем, и отсидел не меньше вашего. Стало быть, гораздо важнее, насколько человек сейчас ценен для революции, а не момент, когда он переметнулся из класса эксплуататоров к большевикам.
Дзержинский смолчал. Он понимал логику привлечения на свою сторону выходцев из самых разных социальных групп. Но в своем спутнике спинным мозгом чувствовал врага, исконного, застарелого, не меняющегося в угоду обстоятельствам. Лишь когда впереди показались двери доходного дома, где обосновался Шауфенбах, поляк зло заметил:
– Тем не менее в социалистов-революционеров вы будете стрелять гораздо охотнее, чем в бывших сослуживцев по жандармскому корпусу. При случае столь же решительно выстрелите в большевиков.
– Зря вы, товарищ, – ответил Никольский, внутри себя соглашаясь с глубинной правотой Дзержинского. – Террористы, бросающие бомбу в толпе и обрекающие на смерть случайных прохожих, – абсолютное зло, бороться с ними можно лишь как с дикими хищниками: отстрелом или уничтожением лесов их проживания. Большевики – единственные, кто может сохранить единство России и обеспечить будущее ее народа. Поэтому если для их защиты мне придется убивать бывших царских офицеров – никуда не денусь. Да, бомбистов уничтожать морально легче. Но для всех ямка роется на два метра. Удовлетворены?
– Нападение на эсеров есть неофициальное поручение товарища Ульянова, я не могу его проигнорировать. Но потом наши пути, надеюсь, не пересекутся.
– Нам не детей крестить, Феликс Эдмундович. Работаем.
Обширное досье Шауфенбаха на членов ЦК ПСР и низовых организаций дало картину небывалого размаха этой партии. Не имея жестких требований к неофитам, эсеры довели общую численность своих сторонников без малого до миллиона человек, а симпатизировавших им было еще больше. Улучив момент, когда Дзержинский вышел, Никольский спросил марсианина:
– Объясните, если не трудно, почему вы предпочли большевиков, а не ПСР? Эсеров намного больше, и уж жестокости с решительностью им не занимать.
– Да, стадо большое. Но лидера нет. Чернов теоретик, Керенский – пустобрех. Видели: Дзержинский, волчара прожженный, к Ульянову рванул. Чует в нем вожака волчьей стаи. А завтра вместе с вами будет резать эсеров, как овец в овчарне.
На операцию Дзержинский привлек двух польских ветеранов. Никольский прихватил Евсеева, имевшего опыт расстрела эсеров, и двух других охранников Ульянова. Поляки с подозрением смотрели на генерала, словно намекая – не дай бог с Феликсом что-то стрясется. Точно так же угрюмо зыркали ленинские телохранители, опасаясь за своего шефа. В большевистской партии, как всегда, царили добрые товарищеские отношения.
– Последний раз повторяю порядок действий. Евсеев у задней двери, вы двое у парадной. Я иду впереди, товарищ Дзержинский в трех шагах сзади, прикрывая мне спину. Я стреляю первым. Польские товарищи подчищают и обеспечивают выход после разговора с Черновым. Феликс Эдмундович, в кабинете Чернова молчите и следите за присутствующими. Вопросы? Начали!
Преодолевая последние шаги до парадного, генерал наскоро запустил в себе самовнушение. «Внутри – не люди. Там хищные звери, которых мы не смогли вовремя обезвредить из-за мягкости царских законов. Там насильники Родины, которые разрушают ее и обрекают на смерть от расчленения. Там нет мужчин и женщин, одни лишь преступники. Пришло время кары!»
Министр земледелия Временного правительства и главный идеолог правых эсеров Виктор Михайлович Чернов услышал громкие хлопки, похожие на револьверные выстрелы, но слишком уж частые. Он в недоумении поднял голову от проекта резолюции съезда Советов по аграрному вопросу и увидел встревоженные лица двух сотоварищей.
Дверь кабинета распахнулась ударом ноги. Вошедший невысокий и немолодой человек держал по «Нагану» в каждой руке, как и второй незваный посетитель.
– Не двигаться и держать руки на виду. Сесть, руки на стол. Быстро!
– Кто вы такие? – спросил Чернов, с трудом сдерживая внешнее спокойствие. Значит, он не ошибся, из-за двери действительно донеслась стрельба. Не в потолок же…
– Начальник штаба Объединенного корпуса жандармов генерал-майор Никольский. Ныне – консультант партии большевиков по вопросам безопасности.
– Чем обязаны?
– Третьего дня эсер Моисей Векслер совершил покушение, пытаясь метнуть бомбу в автомобиль товарища Ульянова. От взрыва погиб член партии большевиков.
– ЦК ПСР не утверждал акцию, – парировал Чернов.
– Открою секрет. ЦК большевиков тоже меня не уполномочивал. Что, свежие трупы в коридоре от этого оживут? Мне не нравится, когда в моих подопечных летят бомбы. Я пришел вам сказать об этом самым наглядным образом.
Эсеровский лидер сохранил потрясающее самообладание, глядя в дуло «Нагана», из которого только что застрелили его соратников. Похоже, марсианин недооценил Чернова.
– Почему вы здесь, генерал? Большевики для жандарма – такие же враги.
Никольский спиной почувствовал, как сзади напрягся Дзержинский, мысли которого удачно совпадали с мнением эсера. Чего стоит разок нажать на спуск – в неразберихе акции все можно списать.
– Я в первую очередь – русский. Большевики спасут Россию от развала, к которому вы ее подталкиваете. Они не делали терактов, не убивали невинных, действуют только убеждением. У вас руки не то что по локоть – по плечи в крови со времен ваших учителей-народников.
– Это в прошлом. Сейчас эсеры – легальная законопослушная партия.
– Только у Векслера и других ее членов другое мнение.
За спиной грохнул выстрел, помощник Чернова с воем схватился за простреленную руку. Дзержинский подскочил к нему, обыскал, вытащил «Браунинг».
– Лишнее подтверждение. Даже во время мирного разговора вы хватаетесь за оружие.
Никольский аккуратно приставил «Наган» к голове раненого и облегчил его страдания, забрызгав стену. Действительно, мирная беседа.
– Продолжим. Пока в этой комнате остается с кем разговаривать.
Чернов с горечью проводил взглядом тело, мягко повалившееся на пол.
– Нас миллион. Вас меньше ста тысяч. Вы рассчитываете победить такими методами?
– В жандармерии нас и двух тысяч не набиралось, а эсеровскую мерзость отлично прижали, после убийства Плеве у вас ни одной толковой акции не вышло. Теперь у оставшихся на свободе жандармов руки законом не связаны. Я сам с бывшими коллегами вас из-под земли достану, без помощи товарищей коммунистов.
– Хорошо. Я передам на рассмотрение ЦК ваши предложения.
– Не предложения, господин Чернов, а ультиматум. Большевики, которых я поддерживаю, действительно уступают в численности раз в десять. Сколько там трупов в коридоре? Пятнадцать? Значит, за каждого убитого большевика я уничтожаю пятнадцать-двадцать эсеров. На первый раз.
Никольский кинул на стол листки машинописи.
– На расстрел большевиков, выходящих из женских курсов, мы не реагировали. Предположение, что это ваше преступление, имелось, но прямых доказательств не нашлось. За взрыв на Большом проспекте я рассчитался. Дальше работаем по списку.
Чернов просмотрел бумаги.
– Здесь указана моя жена Анастасия Николаевна, жена Керенского Ольга Львовна. И даже дети. Они к чему в этом списке? Осведомленность демонстрируете?
– Отнюдь, Виктор Михайлович. Перед вами список на ликвидацию. После панихиды по главным эсерам где гарантия, что ваша жена не начнет мастерить бомбы в лучших народнических традициях? А выросшие сыновья Керенского не решат мстить большевикам? Сорняки нужно вырывать с корнем.
– Вы – чудовище!
– Я слышу это от организатора несостоявшегося убийства царской семьи? В таком случае и вы чудовище. Только неудачливое.
– Вам сегодняшний день с рук не сойдет.
– Угрозы оставьте тем, кто их боится. Заканчиваем. Тела из коридора похоронить тихо, за городом, без публичных истерик и проклятий в мой адрес. Или в адрес большевиков. Всем первичным организациям довести, что упаси бог если кто-нибудь потянется к револьверу или бомбе. Списочек всегда под рукой.
– Допустим. Людей мы похороним. Но когда наша партия придет к власти, не обессудьте.
– Да на здоровье. Митингуйте, агитируйте, организовывайте съезды, боритесь за голоса избирателей и депутатов. Убивать не смейте, это ясно? Вы – первые начали, пролили первую кровь. Переступили черту. Потому платите дорогую цену. Честь имею.
Дзержинский и Никольский вышли за дверь, пятясь задом и до последнего удерживая на мушке уцелевших эсеров. В коридоре мудрено было не поскользнуться в красных лужах. Безумная революция-мать, пожиравшая своих детей, плотоядно чмокнула и облизнулась в ожидании добавки.
Глава третья
Горячее лето семнадцатого года
К концу июня Владимир Павлович неожиданно почувствовал, что охраняемый им кандидат в буонапарты утратил чувство реальности. В ходе прошедших всероссийских съездов Советов Ульянов избрал на редкость мутную линию поведения, изменив золотому правилу – говорить предельно ясно и примитивно. Заявив о национализации, а не раздаче крестьянам сельхозугодий, он оттолкнул от большевиков сельских депутатов. Как всегда проклиная оборонцев, он вдруг заявил о недопустимости сепаратного мира с кайзером.
Депутаты съезда постановили, что в стране нет сейчас партии, единолично способной взять и удержать власть. Тут Ильич громко пернул в воду, заявив: «Есть такая партия!», – имея в виду себя самого, ибо даже внутри большевистского руководства его позиции пошатнулись.
После заявления Ленина о предстоящем захвате большевиками верховной власти в стране Никольский устало ввалился к Шауфенбаху.
– Не боитесь оставлять подопечного после его очередного демарша о государственном перевороте?
– Пустое. После такого позора его могут забросать не бомбами, а разве что гнилыми помидорами. Вы же финансируете Ульянова. Разве не можете указать ему правильную дорогу?
– М-да. Рассчитывая, что к августу большевики возьмут власть, я проявил избыточный оптимизм. Что же до денег, сейчас на него льется золотой дождь. Мои оппоненты через германскую и британскую разведку финансируют партии, наиболее расшатывающие Россию.
– Может, пересмотрим нашу позицию и начнем помогать эсерам? Ульянова и Свердлова я ликвидирую.
– Погодите немного. У эсеров сейчас уникальный шанс. Через Керенского и Чернова они практически контролируют Временное правительство плюс получили большинство в выборных органах Советов. То есть в их руках обе ветви власти. Посмотрим, на что они способны.
– Мои действия?
– Ждать один месяц. Боюсь, у эсеров не хватит решительности. Пока они митингуют да совещаются, у большевиков есть время исправить тактические промахи Ульянова.
– Понимаю. Вы считаете, если эсеры не сдадут экзамен и не расправятся с большевиками, им нельзя доверить страну.
– Именно. Если в ПСР выдвинется столь же беспринципный, харизматичный и жесткий лидер как Ленин, у них есть шанс. Но я не вижу среди них никого подобного. Нынешние способны лишь на баранье блеянье о коалиционной сплоченности.
Словно услышав упрек марсианина, Керенский развил бурную деятельность. При номинальном руководстве князя Львова бывший присяжный поверенный фактически возглавил правительство.
Тем временем Ульянов осознал провалы и проявил незаурядные качества бойца, уговорив соратников на грандиозную провокацию. Одновременно с началом намеченного Керенским наступления на фронте, которое неизбежно повлечет увеличение числа жертв и недовольство в низах, большевики спланировали вооруженную акцию протеста в Петрограде для захвата столицы.
18 июня после длительной артподготовки российские войска начали наступление на австрийские позиции. Отборные ударные части добились локального успеха, на том удачи и закончились. Выглядело это примерно так. В N-ский полк на взмыленном коне мчится офицер из штаба дивизии, доставляя приказ: немедленно выдвигаться на запад, поддерживая наступательный порыв казачьего полка, прорвавшего австрийскую оборону и углубившегося в нее на три-пять километров. Усталый полковник собирает офицеров, которые уже месяц боятся заходить в расположение батальонов и рот, зачитывает им боевой приказ, нереальность исполнения которого понимают все присутствующие. Офицеры робко расползаются по батальонам. Содержание приказа становится известно солдатскому комитету, который постановляет назначить на завтра митинг для обсуждения – наступать или как. Понятно, что до митинга никто никуда не тронется. На всеполковом сборище эсеровский или меньшевистский агитатор объясняет, что для скорейшего окончания войны нужна победа над врагом, то бишь решительное наступление. Потом вылезает большевик или анархист, заявляя, что солдату война на хрен не нужна, в наступлении будут потери, а его результатами воспользуются министры-капиталисты. Естественно, сидеть в окопах куда безопаснее, полк там и остается, а митинг продолжается на следующий день, не принимая никакой резолюции. Тем временем австрийцы и немцы разбивают казаков, занимают окопы, оставленные неделю назад, не встречая сопротивления. Номер части N-ского полка можно не приводить – подобное повторилось десятки раз.
В разгар приготовлений к питерским выступлениям Ульянов неожиданно объявил себя уставшим и уехал отдыхать на лоне природы, прихватив не только Наденьку с Инночкой, но зачем-то и родную сестру. Никольский отправил с ними Евсеева и Юрченкова, сам остался в столице.
Между тем правительство предприняло робкие попытки навести порядок – выселить, наконец, захватчиков из дома Кшесинской, а анархистов из дачи Дурново. Понятно, что с нулевым результатом, и обнаглевшие от безнаказанности большевики назначили свое выступление на третье июля. В этот день по Питеру прокатились массовые демонстрации. Петросовет обратился к командующему войсками округа с просьбой защитить резиденцию Совета – Таврический дворец. В город стянулись казачьи части.
Наотдыхавшись, Ульянов в ночь на четвертое вернулся в Петроград, оставив женщин на безопасном удалении. Никольский плюнул на соблюдаемую до сего времени предосторожность и перестал дистанцироваться от пролетарского лидера, практически дыша ему в затылок. Ситуация взвинтилась до предела, инстинкты бывшего жандарма вопили о близкой опасности.
Утро 4 июля началось с радостного сообщения Луначарского, что из Кронштадта прибыло на демонстрацию двадцать тысяч совершенно мирного населения. Мирные ребята в бушлатах и тельняшках опоясались пулеметными лентами и забросили за спину винтовки. К ним присоединились столь же запасливые пацифисты из гарнизонного пулеметного полка.
Ленин с восторгом выскочил на балкон дома Кшесинской, где толкнул краткую речь, призывая идти к Зимнему и Таврическому дворцам, дабы «взять власть». Никольский поражался расплывчатости лозунгов. Что взять, куда потом положить?