– Но Ульянов называл аннексией попытки удержать Украину и Финляндию.
– Неужели вы не поняли главного отличия? Умеренные создают видимость соблюдения обещаний. Ленинцам – плевать. Ульянов может заявить о независимости Украины и Бессарабии. Да пусть Рязани и Москвы, лишь бы добиться власти. Потом отдаст приказ ввести туда 1-й пулеметный Петроградский полк и утопить в крови сепаратистов. Вы хотя бы одного такого уникума можете назвать среди умеренных?
– Что же дальше?
– Сделаем небольшую паузу. Керенский с компанией настолько последовательно намыливает себе веревку, что мешать ему нельзя. Достаточно толчка, и нынешнее хрупкое равновесие разлетится, большевики воспользуются моментом. Не получится – будут пробовать снова и снова. Не в августе, но до конца года у них точно что-нибудь обязательно выгорит.
– До конца года состоятся выборы и состоится Учредительное собрание. У России наконец появится шанс на легитимную власть, – Никольский уцепился за последнюю соломинку.
– Если большевики не одержат перевес на выборах, они не признают собрание и будут точно так же бороться, как с Временным правительством. Возможно – просто разгонят. Подводим итог, Владимир Павлович. Я надеюсь, к Ульянову вернется способность четко формулировать лозунги без заумных теоретизирований. Всеобщий мир, землю раздать крестьянам, фабрики – рабочим. Голытьба под эти призывы пойдет даже за чертом с рогами. Ленинцы победят, мы умоем руки.
Говорят, крокодилу нужно плотно поесть раз в год, в остальное время он обходится перекусами. Никольский не знал, насколько верна байка о крокодилах, но марсианин напоминал ему именно такую хладнокровную рептилию, которая загнала в угол жертву и равнодушно ждет, когда та попадет в зубастую пасть. Не важно сколько ждать – месяц или полгода, хищник не торопится, дичь обречена. В качестве жертвы – Россия.
– У меня отпуск? – спросил Никольский, у которого кончились доводы.
– Попрошу выполнить два поручения. Во-первых, вместе с Яго́дой пристально следите за Троцким. Он зачем-то отпустил Чернова, спасая его от анархистов, ведет себя открыто, нагло, не скрываясь. Претендует на первые роли в ЦК, хотя только в мае вернулся в Россию и лишь в июне вступил в партию.
– Нормально. Большевистские лидеры наглые и честолюбивые.
– Да. Но здесь беспрецедентный случай даже по левацким меркам. Вдобавок у меня есть подозрения, что он – агент моих конкурентов.
– Странно. Троцкий объективно усиливает большевиков, то есть играет вам на руку.
– Временно – да. Потом он превратится в дестабилизирующий фактор. Поэтому энергию Троцкого нужно использовать лишь в короткий промежуток времени, когда тактическая цель обеих наших закулисных групп совпадает. Затем его нужно отстранить или даже физически ликвидировать.
– Хорошо. А второе поручение?
– Вы только что ходатайствовали за социалистов-революционеров. Чудно. Налаживайте отношения с левыми эсерами. В идеале их крыло должно полностью порвать с ПСР и влиться в компартию.
– Они не простят мое жандармское прошлое и резню у Чернова.
– Не разделяю вашу категоричность. Верностью большевикам вы перечеркнули царский послужной список. Бойня – месть за их покушение и демонстрация силы. Левые эсеры – хищники, хоть и не столь клыкастые, как ленинцы. Такие уважают силу. По крайней мере попытайтесь. Всего доброго, Владимир Павлович.
В полном смятении чувств Никольский отправился в штаб-квартиру левых эсеров, где впервые столкнулся с их одиозной предводительницей.
Мария Александровна Спиридонова была воистину личностью легендарной. В 1906 году она по решению боевой организации эсеров застрелила мелкого чиновника – губернского советника Гаврилу Луженовского. Всероссийскую известность террористка получила благодаря публикациям, как ее жестоко избили, пытали и изнасиловали в поезде при этапировании в Тамбов. Она обрела ореол мученицы, несмотря на явную вину в убийстве. Эсеры казнили казачьего офицера Аврамова и помощника пристава Жданова, на которых Мария указала как на своих палачей.
По мнению Никольского, на теракты народников и их идейных последователей можно было реагировать только виселицами и пожизненной каторгой. Поэтому Спиридонову подлежало передать суду и вздернуть. Но издевательства над беспомощной арестанткой ставили власти на одну доску с преступницей. До эсеровского линчевания ни у полицейского, ни у армейского начальства не возникло мысли отдать под суд Аврамова и Жданова. То есть глумление над арестантом оказалось в порядке вещей. Николаевская империя сделала еще один маленький, но заметный шажок к той черте, за которой народ больше не захотел терпеть царя и его подручных.
В ответ на бурю возмущения петлю заменили на бессрочную каторгу, с которой Спиридонова освободилась только после Февральской революции. В Питере она оказалась в ореоле славы борца с самодержавием, а ее истерически взвинченные речи на митингах снискали ей популярность эсеровского лидера, уступавшего по популярности разве что Керенскому и Чернову.
Насилие и каторга повлияли на мировоззрение воспитанной девочки из хорошей дворянской семьи. Умеренность Временного правительства и ВЦИКа она сочла контрреволюционным, ратовала за поддержку большевиков с их путаными, но радикальными лозунгами. В итоге Спиридонова умудрилась внутри эсеров создать собственную левую мини-партию и заключила союз с Лениным. В конце июля экзальтированная дама, прозванная «валькирией революции», умудрялась сидеть на двух стульях – эсеровском и большевистском. Состояние сугубо временное, рано или поздно стулья разъезжаются, нужно делать выбор или оказаться между ними на полу.
Несмотря на грозное прозвище, Спиридонова внешне ничем не напоминала скандинавскую деву-воительницу и даже шлема с рогами не носила. На усталом лице – горящие глаза, смесь печали, сумасшедшинки и ощущения прикосновенности к какой-то вселенской мудрости, не подвластной простым смертным. На фоне весьма яркого и претенциозного убранства квартиры на Подьяческой улице – красных знамен, транспарантов с надписями «Земля и воля», «В борьбе обретешь ты право свое» – хозяйка левоэсеровской штаб-квартиры декорировалась в строгий черный костюм, пытаясь максимально скрыть свою женскую природу. Короткие темные волосы тронула седина. В углу рта тлела папироса.
– Так вот вы какой, жандарм-большевик.
Она не протянула руки. Вовлеченные в революцию дамы обычно пожимали руки крепко, демонстрируя, что они – партийные товарищи, а не институтки. По слухам, валькирия вообще не терпела прикосновений из-за последствий психологической травмы в 1906 году.
– Уполномоченный по координации действий с левоэсеровскими союзниками Владимир Павлович Никольский, – мужчина коротко кивнул.
Получилось слишком по-военному. Присутствующие революционеры оживились.
– У кого-то в большевистском ЦК отличное чувство юмора. Уж не думала, что передо мной, каторжанкой, будет стоять навытяжку, бодаться головой и щелкать каблуками жандармский генерал-майор.
Темные глаза обшарили большевистского посланника с болезненным интересом и каким-то лихорадочным возбуждением. Казалось, что Мария ежесекундно может сорваться на истерику и крик, начав стрелять, как в далеком девятьсот шестом.
– Ошибаетесь. Вы – не каторжанка, а свободный человек.
Спиридонова вышла из-за стола, приблизилась, выпустила облако табачного дыма. Не прицельно в лицо – дворянское воспитание удерживает от крайностей. Но достаточно невежливо.
– Хотите сказать, что я бывшая каторжанка. Стало быть, вы – бывший жандарм. То есть совсем уже не он. Так, товарищи?
Эсеры одобрительно засмеялись. Острый язык их предводительницы хорошо известен.
– Рад, что с первых фраз у нас взаимопонимание, сударыня. Разрешите присесть и закурить.
– Извольте. Но учтите. Бывших каторжан – не бывает. Одиннадцать лет каторги со мной. Все, как один. И шестнадцать дней, когда я ждала исполнения смертного приговора, пока не узнала про царскую «милость» о замене виселицы каторгой. И ночь, когда в поезде на Тамбов меня много часов подряд избивали, пытали и насиловали такие, как вы. Или вам подобные. И не надо мне говорить, что надо мной издевались не вы лично, – в голосе Спиридоновой зазвенели истерические нотки. Она спорила с Никольским, возражая на реплики, которые он и не думал произносить. – Двое насильников давно мертвы. Вас это абсолютно не оправдывает. Вы – часть машины, которая душила народ. Поэтому бывших жандармов тоже не бы-ва-ет!
– Потрудитесь прямо здесь расстрелять или во двор выведете? – Владимир Павлович закинул ногу за ногу, откинувшись на стуле, выпустил красивое колечко дыма и улыбнулся в усы.
Эсерка словно натолкнулась на висящее в воздухе невидимое препятствие. Чего-чего, но такого она от царского сатрапа не ждала.
– Не обязательно. Могу позвонить Чернову, он будет рад услышать, что виновник расстрела его товарищей у нас.
– На здоровье. Виктор Михайлович разумный человек, хоть у нас и есть идейные разногласия. Он знает, что моя акция была ответом на авантюру эсера Векслера и в случае необходимости может быть повторена не единожды. У вас традиция, еще дореволюционная – отвечать от имени партии за действия ее членов. Или вы станете отрицать, что эсер пытался убить Ульянова?
Спиридоновой показалось, что проще пережить новое изнасилование, чем признать свою неправоту.
– Ваши методы неприемлемы. Я проинформирую товарищей из большевистского ЦК, что они выбрали неудачного кандидата для контакта с нами.
– Сожалею. Честь имею, товарищи!
– Стойте, генерал! – Мария снова подошла к поднявшемуся со стула Никольскому. – А ведь вы боитесь. Потому так легко согласились уйти и доло́жите Свердлову, что сумасшедшая Спиридонова вас выгнала.
– Несомненно. Я также трусил зайти к Чернову, где собралось два десятка вооруженных боевиков, потому перестрелял их как куропаток. Трясусь здесь, имея один «Наган» против вас пятерых. И товарищ Троцкий боялся, в одиночку вырвавший Чернова из лап целого отряда анархистов. Нет, мы – трусы. Монополия на храбрость у ПСР.
– Как вы смеете…
– Я не все сказал. Когда вы четвертого июля приветствовали кронштадтских матросов, призывая арестовать Временное правительство, где правят ваши товарищи Керенский и Чернов, я аплодировал вашему мужеству. Не подумал, что как члену эсеровской партии вам ничто не грозит. Зато Ульянова я трусливо увез под пулями и подстрелил офицера контрразведки.
– Как вы можете! Мне никто после Нерчинской каторги…
– Заканчиваем, Мария Александровна. Я не горжусь тем, что мои коллеги сделали с вами одиннадцать лет назад. Но в феврале чудовищно изнасилована была вся Россия. Только вместе мы можем вылечить ее. Теперь решайте – работаем или мне объяснять товарищам, что дело встало из-за мелких разногласий?
– Скажите тоже – после женской истерики!
– А это неправильно. Когда мужчина осмеливается сказать про дамскую глупость или истерику, он унижает женщину, намекая на ее умственную ущербность по сравнению с сильным полом. Я вас уважаю, признаю ваше право иметь мнение, отличное от моего, и не хочу говорить гадости.
Никольский окинул взглядом эсеров. По лицам заметно, что они давно не видели, чтобы их предводительница получала подобный отпор. Длинноволосый брюнет подал голос:
– Он и правда не из робких. Мария, позволь ему высказаться, с чем пришел.
Валькирия вернулась за стол. Она до сих пор была возбуждена. По щекам растекся нездоровый румянец, на шее переходивший в красную сыпь, уползающую под высокий стоячий воротник блузки.
– Что у вас там?
Генерал снова присел и извлек из папки пару машинописных листков.
– Не хотелось по телефону, его наверняка прослушивает контрразведка. Это список частей округа, где слишком сильно влияние правых и умеренных. Мы планируем с военными комитетами проведение митингов. Большинство солдат – вчерашние крестьяне. У вас с ними лучше получается говорить. Предлагаем: пусть выступает наш оратор и левый эсер.
Спиридонова проглядела список.
– Тут Дикая туземная дивизия. Вы всерьез рассчитываете в чем-то убедить кавказских мусульман?
– С ними тоже надо работать. У нас в ЦК двое кавказцев, у вас – Прош Прошьян. Правильные слова и для них можно найти. Они тоже из крестьян, пасли овец в своем ауле, – Никольский сделал паузу и добавил: – Горцы трепетно относятся к красивым женщинам.
– Комплименты – буржуазный пережиток, – отмахнулась эсерка. – Давайте начнем с менее экзотических войск. Кстати, генерал. Лично вы на митингах выступаете?
– Сожалею, не оратор. Наше дело тайное и непубличное.
– Зря. О мужестве целую речь толкнули. Ладно, предложение такое. Послезавтра в полдень намечено выступление в самокатном полку. Мы также приедем. Желаю вас там видеть. Наш разговор не окончен.
– С удовольствием продолжу.
Он ушел, спустился на мостовую, а перед внутренним оком продолжали сиять жгучие глаза каторжанки, окруженные темными нездоровыми кругами.
При свете дня и в окружении двух тысяч военных велосипедистов Спиридонова выглядела лучше, хотя женственности в ней не прибавилось. Но когда она начала говорить, постепенно распаляясь и с громкой тональности переходя на крик, от нее разлилась необычайная энергетика, волной накрывшая присутствующих на митинге. Речь эсерки была абсолютно грамотной, понятной и идеологически выверенной. Она четко ориентировалась на солдат, явное большинство которых составляли выходцы из села, мечтавшие вернуться туда же, скинув шинель. Отзываясь на самые сокровенные солдатские чаяния, она внушала, что земля – столь же общее благо, как и воздух. Каждый вдыхает, сколько его вмещают легкие. Так же и земля должна быть в пользовании тех, кто ее обрабатывает. Задача забрать угодья у помещиков и капиталистов – вот ближайшая задача, а не ожидание неизвестно когда созываемого Учредительного собрания.
Солдаты аплодировали эсерам гораздо громче, чем выступавшему первым Луначарскому. Большевистский лозунг о союзе городского пролетариата и беднейшего крестьянства их смутил. В деревне уважаются крепкие крестьяне, а не малочисленный сельский пролетариат – пьяницы и лентяи.
Сорвав овации, валькирия посмотрела на Никольского, усмехнулась, сунула в губы неизменную папиросу и спустилась с трибуны. Владимир Павлович угостил ее огоньком.
– Прошу проводить меня до Подьяческой. Обсудим дальнейшие действия по пути.
На мягком заднем сиденье «Роллс-ройса», конфискованного революционерами у какого-то эксплуататора народных масс, Мария, не прекращая дымить, заговорила совсем о другом.
– Расскажите. Вы отправляли сотни людей на каторгу. Как вам теперь удается жить среди нас, в глаза смотреть?
– Боюсь разочаровать, но лично я ведал охраной железных дорог, а потом служил в штабе корпуса.
– Помню-помню. Железнодорожников на Нерчинской каторге было много. В 1906 году при подавлении восстания на Сибирской железной дороге жандармы имели разнарядку: пятнадцать-двадцать бунтовщиков на каждой станции. Тащили всех подряд, даже не работавших на дороге или выступавших против забастовки. Одного алкоголика повязали, хотя он пропьянствовал и слыхом не слыхивал о восстании. Мы, идейные революционеры, понимали, чем рискуем, хотя даже и представить не могли, на какие мучения и унижения вы нас обрекаете. Этих ни в чем не повинных рабочих избивали, пытали, истязали голодом и холодом точно так же, как и настоящих политзаключенных. Почему вы молчите?
– На вас смотрю. Моя старшая дочь чуть моложе вас. Точно так же хорошела в возбуждении, читая стихи. А, про пытки? Я на железной дороге с четырнадцатого по шестнадцатый, ни одного бунта не было. Ловил германских диверсантов, пытавшихся портить мосты и пути, охранял перевозки царской семьи. А штабная работа – это бумаги, материальное снабжение. Еще раз простите, что не оправдал ваших ожиданий.
– Вы одним миром мазаны. Хотите сказать, что, попади в охрану каторги, вы бы нам пуховые перины взбивали?
– Перины – нет. И послаблений бы не давал. Но пыток и издевательств над заключенными не допустил бы.
– Белые перчатки. Как это наивно и… пошло. Пусть лично вы не избивали арестантов, но были винтиком системы, которая удушила первую революцию и расправилась над неравнодушными русскими людьми, у которых оставалась хоть капля совести. Ненавижу.
– Мария Александровна, мне даже жаль вас расстраивать. Соврал бы, что лично запорол плетьми десяток эсеров, чтобы дать вам удовлетворение. Но врать не могу. До войны я был обычным артиллеристом, мою часть, как назло, против повстанцев не вызывали.