Вместо этого меня вырвало. Рвота хлынула через рот и нос, так что я чуть не задохнулся. А вот облевать адвоката я, хоть и надеялся, не смог — тот, видать привычный к подобной процедуре, ловко отступил в сторону.
Палачи трудились надо мной, пока сами не выбились из сил, но больше так и не услышали ничего: ни признаний, ни оскорблений. Когда они закончили, я был слишком слаб, чтобы вернуться в темницу, и меня приковали к дыбе: дать время отдышаться и ощутить под собой ноги.
Я мог бы сказать им, что со всеми этими зверскими мучениями они только напрасно теряют время, потому как бесполезно задавать бесконечные вопросы узнику, уже утратившему под пытками все нормальные человеческие чувства и ощущения. Я просто пускал слюни и издавал какие-то звуки вроде безумного смеха, ибо слабость и боль лишили меня возможности внятно формулировать что угодно, будь то ответы или ругательства.
Стена, отделяющая мою пыточную камеру от соседней, была вся в широких трещинах, и, когда оттуда донёсся женский крик, я нашёл в себе силы повернуться и заглянуть в щель. Увиденное повергло меня в ужас. На дыбе была растянута нагая, худенькая, кожа да кости, Хуана, которую осматривали двое монахов. На моих глазах они раздвинули ей ноги, проверяя, девственница ли она. Мне вспомнилось, что говорил по этому поводу отец Антонио: «Если незамужняя женщина окажется не девственницей, её обвинят в сношениях с дьяволом, но и невинность сочтут доказательством того же самого. Скажут, что дьявол восстановил её девственность с помощью чёрной магии».
Пламя ярости вспыхнуло в моей душе с такой силой, что заставило забыть об изнеможении. Я забился в оковах, выкрикивая самые страшные ругательства в адрес монахов, и не давал заткнуть мне рот кляпом до тех пор, пока меня не забили до потери сознания.
Но разумеется, как растолковал мне адвокат ещё при первой нашей беседе, боль мне причиняли вовсе не благочестивые монахи, наносившие удары дубинками, а всего-навсего сами эти дубинки — орудия в руках Святой церкви.
96
Снова тьма. Капли, одна за другой, с потолка. Новые пытки. Вопросы, остающиеся без ответа. Я так слаб, что инквизиторам приходится вытаскивать меня из темницы и волочить по коридору в пыточную камеру, где уже поджидает дыба.
Моё тело заранее предчувствует пытку: я ощущаю боль и кричу прежде, чем они успевают ко мне прикоснуться.
Что за слова срываются с моего языка, я и сам точно не знаю, но, судя по продолжающимся мучениям, палачам мои ответы не нравятся. На улицах Веракруса я нахватался самых грязных и непристойных выражений и теперь вовсю использую этот обширный арсенал, давая исчерпывающие характеристики законнику, монахам и всей их родне до десятого колена.
Разумеется, я признаюсь, признаюсь во многом. Каждый день я не только признаю себя грешником, но и требую поскорее сжечь меня на костре, потому что на нём не так холодно. Но вот беда — эти мои признания инквизиторов не устраивают, потому что я не упоминаю в них ни дона Хулио, ни его близких.
Затем всё прекращается — меня больше не вытаскивают из темницы, не вздёргивают на дыбу. Вскоре я теряю всякое представление о ходе времени. Однако жизнь продолжается даже в самых ужасающих ситуациях, и скоро я начинаю ощущать и осознавать все свои многочисленные раны и повреждения. Всё моё тело покрыто рубцами, ссадинами и ранами, которые из-за сырости в застенке чаще загнивают, чем заживают. Но затем, в один из дней, я снова вижу его — человека, который назвался моим адвокатом. Он явился после кормёжки, которую я считал завтраком по той единственной причине, что в этот раз не давали тортилью.
— Сегодня ты предстанешь перед трибуналом. Они разберутся с тобой за несколько минут. Есть кто-нибудь, кто мог бы свидетельствовать в твою пользу?
Прошло немало времени, прежде чем прозвучал мой ответ:
— Нет.
Причиной задержки было не то, что язык мой едва ворочался, просто я хотел ответить как можно более правильно и точно. И когда заговорил, то произносил слова тихо, внятно и спокойно.
— Как я могу пригласить каких-либо свидетелей, если мне неизвестно, в чём меня обвиняют? Как я могу пригласить свидетелей, если я не имею возможности покинуть темницу и поговорить с ними? Как я могу позвать кого-то на помощь, если ты сам сказал, что судебное заседание уже готово начаться? Как я могу осуществлять защиту, если мой адвокат состоит на содержании у дьявола?
Не помню, сколько времени я произносил этот монолог перед закрытой дверью. По-моему, адвокат ушёл сразу, после первой же фразы, но я продолжал излагать свои безупречные доводы двери, не получая от неё ни малейшего отклика.
Должно быть, инквизиторы научились видеть в темноте, как летучие мыши. Во всяком случае, помещение для заседаний трибунала, куда меня доставили, было освещено столь же скудно, как и вся остальная тюрьма. Там находилось с полдюжины человек со скрытыми под капюшонами лицами. По моим предположениям, двое из них являлись инквизиторами, один — обвинителем, роль же остальных оставалась для меня неизвестной.
Возможно, то были судьи. Присутствовали также и писцы, заносившие в протокол каждое произнесённое на заседании трибунала слово.
Меня усадили на стул и прикрепили к нему оковы. Мой адвокат уселся в отдалении, словно боялся подцепить от меня какую-нибудь заразу.
Наверное, от меня и вправду воняло, но, полагаю, ещё сильнее его раздражало моё упрямство. Надо думать, в большинстве случаев этому человеку всё-таки предоставлялась возможность уведомить трибунал в том, что его стараниями обвиняемый согласился признаться и покаяться. Мой отказ ставил под сомнение его мастерство как abogado.
Я выслушал обвинительную речь, но в ней не было никакого смысла — какие-то невразумительные и пустые заявления насчёт ереси, тайной приверженности иудаизму, богохульства и поклонения дьяволу. Единственными пунктами, имевшими отношение к действительности, были обвинения в продаже запрещённых книг и постановке двух пьес нежелательного содержания.
Потом поднялся адвокат. Он заявил, что, как и положено, трижды предлагал мне признать свои прегрешения, отречься от них и покаяться, но не добился успеха. Допрос на дыбе также не развязал мне язык, и посему ныне меня следует передать в руки Господа.
— Господа в этих стенах я не вижу, — не замедлил заявить на это я, — а вижу лишь людей, которые утверждают, будто они служат Ему, однако своими деяниями заставляют усомниться в Его справедливости.
Это моё выступление, хоть и прозвучало эффектно, как в хорошей пьесе, отнюдь не было встречено аплодисментами.
— Если обвиняемый ещё раз откроет рот без разрешения, вставьте ему mordaza, — сказал один из судей начальнику стражи. Так назывался кляп. Пришлось мне замолчать.
Первым из свидетелей обвинения выступил инквизитор, который расспрашивал меня о церкви, Боге, евреях, Сатане, ведьмах и одним небесам ведомо о чём ещё. Я вспомнил рассказ отца Антонио про «Молот ведьм» — на содержащиеся в этой страшной книге вопросы невозможно было ответить правильно, ибо у инквизиторов имелась возможность любой ответ истолковать как угодно.
— На вопрос, сколько рогов у Сатаны, — заявил, например, инквизитор, — обвиняемый ответил, что не знает. Тогда как каждому ведомо, что у Сатаны два рога.
— Скажи я ему, что у Сатаны два рога, он обвинил бы меня в том, что я видел Сатану лично, — вырвалось у меня.
Мне опять напомнили о mordaza.
Я снова заткнулся.
Потом вызвали свидетельницу. Она давала показания в маске, но по голосу я узнал её: это была служанка дона Хулио, безумная старуха, которой повсюду мерещились демоны и козни дьявола. Все знали о её душевном недуге, но инквизиторы сумели и это обратить в свою пользу.
— Я видела, как они танцевали — вот этот самый парень, дон Хулио, его сестра и племянница. Так вертелись, что видно было — они плясали вместе с дьяволом, — заявила старуха.
Судьи принялись расспрашивать её насчёт иудейских обычаев, не праздновали ли мы Саббат, то есть субботу, не ели ли мясо по пятницам и так далее. Насчёт мяса в пост старуха подтвердила, хоть это была и ложь, а потом снова понесла околесицу насчёт дьявола. Её сумасшествие было очевидным — даже когда эту женщину спрашивали лишь о еврейских обрядах, она твердила своё о демонах и нечистой силе.
Не знаю уж, какое впечатление произвели показания этой сумасшедшей на судей, но на их основании нас можно было обвинить разве что в нарушении пятничного поста, не таком уж страшном грехе. Что же до танцев, то Хуана, с её больной ногой, вообще не могла танцевать, но на сей счёт я предпочёл промолчать. Ибо инквизиторы непременно заявили бы, что ей помогал сам дьявол.
Следующей вызвали тоже женщину и тоже в маске, но хорошо одетую — её я узнал мгновенно.
Изабелла явилась, чтобы вбить гвоздь в крышку моего гроба. Судя по уверенной манере держаться, она в застенках святой инквизиции не побывала, но ничего хорошего мне от неё ждать не приходилось.
Слушая показания этой женщины, я невольно поёжился: вот в них-то как раз доля правды имелась.
— Вы называете эту металлическую трубу звездоскопом? — спросил судья.
— Так её называл дон Хулио. Я, разумеется, в таких вещах не разбираюсь. По моему, этот негодяй, — она указала на меня, — тайно привёз сей зловредный инструмент из Испании, скрыв его от представителей святой инквизиции, призванных не допускать сюда столь богохульные изделия.
— И этот инструмент предназначался для наблюдений за небом?
— Да, этот и много других нечестивых вещей, о которых я ничего не знаю.
Надо же, ничего не знает, но называет их нечестивыми! Похоже, это знание вложено в неё свыше, что-то вроде Непорочного зачатия. И вообще, как я понял из расспросов, самого инструмента инквизиторы не нашли. Видимо, дон Хулио, опасаясь проблем, которые могут возникнуть в городе в связи с туннелем, спрятал свои запрещённые книги и звездоскоп на гасиенде.
Изабелле тоже был задан вопрос о еврейских ритуалах, и на него она ответила отрицательно. Оно и понятно, не хотелось же ей и самой оказаться причастной к этим обрядам. Но удар дону Хулио эта коварная женщина нанесла с другой стороны.
— Супруг заставлял меня делить с ним ложе в то время, когда у меня случались ежемесячные кровотечения.
Совокупление с женщиной во время месячных считалось нечестивым актом, поскольку зачатие в эти дни было невозможно. Говорили, что якобы тайные евреи и мавры прибегают к этому методу, чтобы избежать появления на свет детей, которые вырастут христианами.
— У вас ведь нет детей, сеньора? — уточнил судья.
— Нет, но это не моя вина. Мой муж был жестоким человеком с ужасным нравом. Я жила в постоянном страхе перед ним.
Мне стоило огромных усилий не вскочить с места и не вцепиться ей в глотку. Если кого-то из смертных и можно было назвать ангелом по отношению к родным и друзьям, так это дона Хулио.
Потом Изабелле показали книгу.
— Вам знакома эта книга?
— Да. Прежде я её никогда не видела, но когда моего мужа взяли под стражу, нашла её у него в библиотеке. Дон Хулио хранил книгу в тайнике.
— Сие сочинение содержит описание иудейских обрядов, — заявил судья.
— Об этом мне ничего не известно, я добрая христианка. Знаю только, что книга принадлежала моему мужу и он пользовался ею, когда вместе со своими родными и с этим... — она бросила на меня из-под маски злобный, прожигающий насквозь взгляд, — вершил свои чёрные ритуалы.
Тут уж я не выдержал и вскочил.
— Наглая ложь! Книга не принадлежала дону Хулио, и я могу это доказать. Дон Хулио, как это в обычае у книгочеев, помечал свои книги инициалами на корешке, а здесь никакой пометки нет. Это фальшивая улика!
Мне моментально заткнули рот.
А Изабелла продолжила облыжно обвинять дона Хулио.
Было очевидно, что ею двигали деньги и тщеславие. Имущество признанного виновным подлежало конфискации, однако нетрудно было понять, что Изабелла заключила с инквизиторами соглашение и рассчитывала в обмен на нужные показания стать единственной владелицей мужнего состояния. Впрочем, за всем этим мог стоять и Рамон де Альва. Он одновременно избавлялся и от мужа своей любовницы, и от человека, который мог разоблачить его махинации с туннелем.
Следующим свидетелем оказался мужчина, которого я не узнал. Он заявил, что работал под началом дона Хулио на строительстве туннеля, и показал, что якобы видел, как я и дон Хулио нечестиво усмехались, когда речь шла о намерении посвятить сие сооружение святому Павлу, а также видел, что мы заносили в туннель огромное изображение шестиконечной звезды. Тогда он будто бы не придал этому значения, но сейчас, когда братья-доминиканцы открыли ему глаза, понял, что это был мистический символ иудаизма, Щит Давидов, которому евреи приписывали магические свойства.
В туннеле я вообще не был ни разу, никакой шестиконечной звезды в глаза не видел, но возразить на сей раз не мог — с кляпом-то во рту. Тем паче что признание нас, и меня и дона Хулио, виновными было предопределено. Что бы я ни сказал, взывая к фактам и разуму, повлиять на исход дела это уже не могло.
Мой адвокат ни разу не задал никому из свидетелей ни единого вопроса.
Наконец кляп изо рта вытащили, и судья поинтересовался, что я могу сказать по существу предъявленных обвинений.
— Все они вздорны! — завил я. — Ваш суд имеет такое же отношение к справедливости, как другой суд над евреем, состоявшийся много лет назад.
— Ага, обвиняемый, значит, вы признаете себя евреем? — обрадованно воскликнул судья.
— Под евреем я подразумеваю нашего Спасителя Христа, в честь коего я был назван при крещении. И я, подобно ему, сейчас претерпеваю мученичество по ложному обвинению.
Трибуналу мои слова не понравились, и меня спровадили в темноту каземата, где я в одиночестве провёл ночь. Поутру дверь распахнулась, и меня снова вывели — как я был уверен, чтобы сжечь на костре.
Но вместо этого меня отвели вниз, в большое полуподвальное помещение, где уже находились пятеро узников, в том числе один, хорошо мне знакомый.
Не обращая внимания на его смущение, я заключил amigo в крепкие объятия. Потом Матео отвёл меня в уголок и заговорил шёпотом:
— Тебя не сожгут, Кристо, но приговор тебе вынесен суровый. Сто плетей и отправка на северные рудники.
— Откуда ты знаешь?
— Мой двоюродный брат из Оахаки, разбогатевший на скупке у индейцев земель в обмен на выпивку, выкупил у святой инквизиции и мои грехи. Представил им нашу родословную, убедил в чистоте крови и добился того, что меня доставят в Акапулько и посадят на борт манильского галеона. Правда, многие считают, будто это никакое не облегчение участи. Путешествие через океан подобно переправе через реки подземного царства к вратам Аида. Мало кто из людей его выдерживает, а у тех, кто выдерживает, появляется возможность быть съеденными туземцами. По моей просьбе кузен хлопотал и за тебя, но ему объяснили, что для вероятного marrano ссылка на Филиппины невозможна. Но он выяснил, что кто-то заплатил за спасение твоей жизни. Конечно, каторга на рудниках не намного лучше сожжения на костре, однако ты, по крайней мере, будешь жить, и возможно когда-нибудь... Кто знает?
Матео пожал плечами.
— А как насчёт дона Хулио, Хуаны и Инес?
Лицо моего друга помрачнело, и он отвёл глаза.
— Увы! Они будут сожжены на костре.
— ¡Santa Maria! — прошептал я. — Неужели их нельзя было выкупить?
— Но Инес и Хуана — marranos!
— Не верю.
— Изабелла нашла у них книгу с описанием иудейских обрядов.
— Это подлог. На ней не было инициалов дона Хулио.
— Так она и принадлежала не дону Хулио, а им. Я сам видел её на гасиенде. И обряды они обе действительно исполняли, это я тоже видел собственными глазами. По этой причине дон Хулио и спровадил сестру с племянницей на гасиенду. И всячески предостерегал их от того, чтобы они держали при себе иудейские книги и предметы культа. Но Хуана с Инес не послушались, привезли книгу в город, а Изабелла нашла её и использовала против них. Монахи показывали книгу также и мне, но я заявил, что в жизни её не видел.