— А вы, похоже, хорошо знаете Луиса.
— Уж мне ли его не знать? Я его отец.
Я задумчиво отпил вина, глядя на танцующих. Вот, значит, кто это — дон Эдуардо Монтес де ла Серда. Наслышан, как же.
Спустя мгновение я снова повернулся к нему.
— Не надо меня осуждать, — промолвил он. — Я действительно друг Елены. Я люблю её как дочь, которой у меня никогда не было. — Дон Эдуардо отвёл глаза в сторону. — Люблю как сына, которого хотел бы иметь — вместо того, который достался мне по заслугам.
В его словах звучала горечь, но не жалость к себе, а скорее что-то вроде покаяния.
— И с вами, дон Карлос, я говорю как друг, ибо знаю, что Елена испытывает к вам дружеские чувства.
Он заглянул мне в глаза и продолжил:
— А возможно, хотя об этом лучше не говорить вслух, и не только дружеские. В связи с вашими собственными непростыми семейными обстоятельствами, — он отсалютовал мне кубком, — и, несомненно, из-за того вина, которое я сегодня уже выпил, у меня чересчур развязался язык. Показалось, что я могу поделиться с вами тем, что тяготит моё сердце. Поверьте, мне бы и самому хотелось, чтобы эта свадьба почему-либо сорвалась, но, увы, сие невозможно. И я не смею винить Луиса за то, каким он стал. У него никогда не было отца, достойного этого имени. Так же как и матери. Супруга моя умерла совсем молодой, и малыша вырастила бабушка, моя мать.
Вообще это очень печальная история. Мой собственный отец был слаб и произвёл на свет слабого сына. Моя мать презирала слабость, она рано поняла, что я никак не соответствую её чаяниям, и задалась целью хотя бы внука вырастить таким, чтобы он оправдал её надежды. И не прогадала. Пока я проводил время за кубком и карточным столом, мальчик впитывал её алчность и беспощадность. С каждым годом я становился всё слабее, а Луис, наоборот, всё сильнее.
Дон Эдуардо снова отсалютовал мне кубком.
— Такова, дон Карлос, печальная повесть моей жизни.
И тут меня осенило:
— Это Елена просила вас поговорить со мной? И она сказала вам, что любит меня?
— Да. Елена любит и уважает вас, а потому хочет, чтобы вы прожили долгую и счастливую жизнь, чего никак не случится, если вам вздумается вступить из-за неё в противоборство с Луисом. Сегодня она не будет с вами танцевать вообще и больше не увидится с вами, кроме как на людях. Это делается, чтобы защитить вас.
Я начал было возмущённо говорить, что не нуждаюсь в защите, но дон Эдуардо схватил меня за руку.
— О, моя матушка обратила внимание на нашу беседу. Пойдёмте, я представлю вас ей.
Он повёл меня к пожилой даме, сидевшей в кресле по другую сторону залы.
— Проведя с ней несколько минут, вы узнаете о Луисе больше и поймёте его лучше, чем если бы размышляли о нём целый год.
Я рассеянно следовал за своим новым знакомым, поскольку внимание моё было приковано к Елене. Пусть она танцевала с другим кавалером, но, когда пара проплывала мимо, я успел послать ей улыбку. Она слабо улыбнулась в ответ и быстро отвернулась. И только после этого ко мне возвратилась некоторая ясность мысли. Я с ужасом понял, что мать дона Эдуардо и есть та самая старая матрона, которая добивалась моей смерти.
— Надо полагать, наслушавшись о вас от Луиса нелицеприятных отзывов, моя мать не прочь познакомиться с вами сама. Не обессудьте, если это будет выглядеть так, словно она примеривает вас к эшафоту. Устроить брак Луиса с Еленой стоило ей немалых трудов, и теперь даже намёк на малейший разлад повергает её в бешенство.
Мог ли я под благовидным предлогом улизнуть? Да, такая возможность у меня имелась. Но я провёл полжизни, пытаясь укрыться от необъяснимой злобы старой матроны, мне это надоело. Ноги сами несли меня к ней за ответами на давние вопросы.
— Вижу, что ваша матушка и Луис друг друга стоят, — сказал я с невесёлой усмешкой. — Оба сущие гадюки.
Дон Эдуардо покосился на меня. Несмотря на все его откровения, высказываться вот так о его матери с моей стороны было не слишком-то учтиво. При иных обстоятельствах одна эта фраза могла бы стоить мне вызова на дуэль.
— Не стоит так уж её винить. Всякая мать, имея такого сына, как я, вынуждена гадать, чем же она прогневала Господа.
Когда мы приблизились и старушечьи глаза встретились с моими, меня, хотя моя воля и была собрана в кулак, невольно передёрнуло. Во мне всколыхнулась волна ярости — ведь именно эта проклятая ведьма послала Рамона убить отца Антонио.
Одолеваемый гневом, я вырвал руку у дона Эдуардо в тот самый миг, когда старуха вдруг охнула и приподнялась.
— Что такое... В чём дело? — не понял дон Эдуардо.
Задыхаясь, с болезненным стоном старуха шагнула вперёд. Лицо её побелело, глаза расширились, она пыталась что-то сказать, но пошатнулась и упала ничком на пол.
Дон Эдуардо с криком бросился к матери, а спустя мгновение рядом с ним уже оказался Луис. Вокруг упавшей женщины тут же образовалась толпа, сквозь которую мне пришлось проталкиваться. Старухе хотели помочь, но она отказывалась и лишь жестами подзывала поближе сына и внука. Когда те склонились над ней, она прошептала что-то дрожащими губами, после чего оба — дон Эдуардо и Луис — воззрились на меня. С тем же невероятным изумлением, что появилось в глазах старухи, когда она меня узнала.
Я встретил их взгляды с вызовом, ибо, даже не слыша её последних слов, понимал, что они должны привнести в мою жизнь ещё большую сумятицу. Злобная старуха только что поделилась с сыном и внуком какой-то страшной тайной, той самой тайной, что отравляла мне жизнь с самого рождения.
Даже не будучи услышаны, эти слова перевернули мне сердце и заставили волосы встать дыбом.
Мой взгляд перебежал с тех двоих, что стояли на коленях рядом со старухой, на зеркало позади них. В нём я увидел собственное отражение.
И понял всё.
122
Глаза старухи преследовали меня даже в тревожном сне, что последовал за ещё более тревожным бодрствованием.
Когда я вернулся с вице-королевского бала в наш дом, Матео там не было. Я уехал, воспользовавшись суматохой, пока продолжали судачить о кончине матроны. Елена попыталась задать мне вопрос, когда я проталкивался сквозь толпу, но ответа не получила. Я проигнорировал её.
Дома меня ждало сообщение о том, что мой друг отбыл «утешить» дочь дона Сильвестро. По представлению Матео, «утешить» женщину означало доставить ей удовольствие в постели. Ну а заодно и получить удовольствие самому.
Образы покойных друзей — отец Антонио, Целитель, дон Хулио, Инес и Хуана — преследовали меня всю ночь, вторгаясь в мои сны и то и дело заставляя пробуждаться. Да и то сказать: один лишь Целитель покоился с миром. Остальные не находили упокоения, ибо оставались неотомщёнными.
Но чаще всего мне являлась зловещая старуха. Круг судьбы замкнулся: я опять встретился с той самой женщиной, которая там, в Веракрусе, когда-то давно положила всему начало.
Я никогда не понимал той звериной ненависти, которую испытывала ко мне старуха, и связывал это с чем-то вроде кровной мести, но теперь всё прояснилось. Когда я увидел рядом всех троих — умирающую старуху, её сына и внука, — на меня вдруг снизошло озарение, пролившее свет на тайну, что властвовала над всей моей жизнью. И когда это произошло, я почувствовал, как земля уходит у меня из-под ног.
Рано поутру ко мне явился слуга, сообщивший, что дон Эдуардо ожидает меня в своей карете и просит составить ему компанию на прогулке, ибо у него есть ко мне разговор.
Не могу сказать, что я ждал этого приглашения, но и особым сюрпризом для меня оно не стало: то была очередная сдача богинь судьбы.
Я вышел и сел в карету к дону Эдуардо.
— Ты не против, если мы проедемся вдоль Аламеды? — спросил он. — Люблю бывать там поутру, наслаждаться прохладой, тишиной и спокойствием. Днём это уже не то — шумная толпа, сплошная суета и тщеславие.
Я сидел тихо, прислушиваясь к перестуку колёс, не глядя специально на своего спутника, но и не избегая его взгляда. После столь тревожной ночи на меня вдруг снизошло странное спокойствие. Такого я, пожалуй, не ощущал с тех самых пор, как полжизни назад стал беглецом в Веракрусе.
— Ты не выразил соболезнований в связи с кончиной моей матери, чего можно бы ожидать, — промолвил дон Эдуардо.
— Эта женщина воплощала в себе зло и теперь гниёт в аду, — заявил я, глядя ему прямо в глаза.
— Боюсь, Кристобаль, что нас, меня и Луиса, ожидает та же участь. Но да, в отношении усопшей ты прав. Признаюсь, я и сам её ненавидел. Предполагается, что каждый человек любит и чтит свою мать, но, увы, у нас в семье всё было иначе: ни я никогда её не любил, ни она меня. Она ненавидела меня за то, что я удался не в неё, а в своего отца, человека непрактичного, с её точки зрения — никчёмного мечтателя. Он привёз её в Новый Свет, потому что в Старом они почти разорились, и она своей злобой раньше срока свела мужа в могилу. Когда же мать поняла, что я ещё более никчёмный человек, чем отец, она вычеркнула меня из сердца и отстранила от дел, крепко взяв управление фамильным состоянием в свои руки.
Мой спутник помолчал, а потом вдруг спросил:
— Видел ли ты драматическую комедию Педро Кальдерона «Дочь воздуха»?
Я ответил, что нет, но слышал о ней в Севилье. Это произведение считали подлинным шедевром Кальдерона. Пьеса повествовала о воинственной царице Вавилона Семирамиде, которую жажда власти довела до того, что, когда пришло время возвести на престол сына, она тайно ввергла несчастного в узилище, а сама в его облачении взошла на трон.
— Будь у моей матери хоть малейшая возможность избавиться от сына и каким-нибудь образом выдать себя за меня, будь уверен, уж она бы такой возможности не упустила.
— Убила бы тебя, как она пыталась убить меня? — произнёс я с неожиданно охватившей меня горечью.
— Я всегда был слаб, — вздохнул мой собеседник, глядя не на меня, а в открытое окно кареты.
— Но почему для неё было так важно убить меня? Настолько важно, что из-за меня погиб отец Антонио?
— Отец Антонио, — дон Эдуардо покачал головой, — был хорошим человеком. Я понятия не имел, что моя мать причастна к этому преступлению. Мне ведь сказали, что его якобы убил собственный воспитанник, и я это принял как данность.
— Ты поверил в это? И не понял, что за этим таится?
— Я уже говорил тебе, что не был хорошим отцом. Даже для Луиса, а уж тем более для тебя.
Я знал, что дон Эдуардо — мой отец, с того самого момента, когда увидел своё отражение в зеркале, в то время как они с Луисом стояли на коленях возле умирающей старухи. Стоило увидеть наши лица одновременно, и всё встало на свои места — я понял, что за странное ощущение не давало мне покоя, когда я смотрел на кого-то из них.
— И всё равно я не вижу в её мести никакого смысла. Пусть ты сто раз мой отец, но я всего лишь один из множества бастардов-метисов в стране, где такого люда полным-полно. Ну спал ты с Марией, моей матерью, и зачал с ней ребёнка — так поступают тысячи испанцев. Чем может ничтожный ублюдок заслужить ненависть, доводящую до убийства?
— Твою мать звали Вероникой, а не Марией, — тихо промолвил он.
— Вероникой? Она, случайно, не была испанкой?
— Нет, она была индианкой. Гордой индианкой. Наш род очень знатный, близкий к испанскому престолу. Мой дед был кузеном короля Карлоса. Но по индейским меркам твоя мать была не менее знатной — она происходила от одной из сестёр Монтесумы.
— Ну просто замечательно! Все мои предки сплошь гранды да принцы, что испанские, что индейские. Но меня-то это принцем не делает. Я всё равно остаюсь одним из множества бастардов, без всяких титулов и земель.
— Я очень любил твою мать, этот дивный цветок, и никогда больше не встречал женщины, обладавшей такой естественной красотой и грацией. Будь Вероника рождена в Испании, она непременно стала бы возлюбленной принца или герцога.
Дон Эдуардо умолк и снова уставился в окно.
— Расскажи мне о матери побольше, — попросил я.
— Вероника была единственной женщиной, которую я по-настоящему любил. Её отец был деревенским касиком у нас на гасиенде. Мы там, как и большинство знатных землевладельцев, почти не бывали, но, когда мне исполнилось двадцать, матушка спровадила меня туда, потому что считала нужным удалить из города, подальше от вредных, с её точки зрения, влияний. С тем, чтобы я отвык от книг, поэзии и всего такого, а взамен приобрёл навыки, подобающие un hombre, настоящему мужчине. Управляющему той гасиендой было поручено превратить мечтательного мальчика в подлинного кабальеро, носителя больших шпор.
— А управляющим, как я понимаю, был Рамон де Альва?
— Да, Рамон. Вот этот человек многого добился в жизни, он со временем стал одним из богатейших людей в Новой Испании. Мало того что к его мнению прислушивается сам вице-король, так Рамону ещё ведомы грязные секреты половины знатных семейств колонии. И, как я слышал, он многократно пополнял дырявые карманы дона Диего.
— Не думаю, чтобы его влияние и богатство были приобретены честно, — вставил я.
Дон Эдуардо пожал плечами.
— Честность — это драгоценный камень со многими гранями, и для каждого из нас они сверкают по-разному.
— Попробуй сказать это тысячам индейцев, которые умерли в шахтах и при прокладке туннелей.
В моём голосе всё ещё звучал яд, однако сердце моё пусть медленно, но уже смягчалось по отношению к человеку, который, как ни крути, всё-таки доводился мне родным отцом. В конце концов, дон Эдуардо не пытался скрыть или оправдать содеянное. Напротив, его величайшим грехом было то, что он пытался отвернуться — или убежать! — от зла.
Дон Эдуардо печально улыбнулся.
— Как явствует из того никчёмного образца идальго, который ты видишь перед собой, даже де Альве не под силу было сотворить чудо и сделать из меня настоящего кабальеро. Мать хотела, чтобы я полюбил запах крови, но я упорно предпочитал вдыхать аромат роз, а между ног чувствовать не кожу седла, а нежное лоно женщины.
Во исполнение матушкиной воли я отправился на гасиенду, под присмотр и попечение Рамона, но, к её ужасу, вместо того чтобы оставить прежние привычки и увлечения позади, я потащил их за собой, как старый сундук. Который мигом открылся, стоило мне лишь увидеть твою мать.
Первая наша встреча состоялась в церкви. Как владелец гасиенды, я должен был подавать пример пастве и присутствовать на воскресных богослужениях, и в тот раз, когда Вероника вошла в храм со своей матерью, стоял рядом со священником.
— А священником в той деревне был отец Антонио?
— Да, совершенно верно. Вообще во время моего пребывания на гасиенде мы с ним сблизились и подружились. Отец Антонио, как и я, любил классическую литературу. А поскольку я захватил с собой почти всю свою библиотеку, немало книг досталось ему от меня в подарок.
— Они были помечены твоими инициалами. По этим книгам отец Антонио знакомил меня с творениями классиков и учил латыни.
— Bueno. Рад, что книгам нашлось хорошее применение. Так вот, как уже было сказано, когда Вероника вошла, я стоял близ церковной двери, и стоило мне заглянуть ей в глаза, как сердце оказалось вырванным из моей груди быстрее, чем вырезал бы его жрец-ацтек, принося в жертву своему кровожадному божеству. Мы живём в мире, где браки заключаются по расчёту, но разве возможен расчёт, когда речь идёт о любви? Я не мог этому противиться — увидел Веронику и полюбил её с первого взгляда.
То, что она была индейской девушкой, а я испанским грандом, происходящим из древнего рода, не имело никакого значения. Ни один алхимик не мог составить приворотное зелье, способное вызвать любовь более страстную и глубокую, чем та, что охватила меня, едва я увидел Веронику. Чувство моё было столь сильным, что я не мог удержать его в себе и поделился своими переживаниями с Рамоном.