Разумеется, трудиться на гасиенде были обязаны все, и, будь я индейцем, место моё было бы со всеми на поле, однако священник объявил, что я стану исполнять обязанности его помощника и церковного служки — что я и делал. Самые ранние мои воспоминания связаны с тем, как я подметаю церковь помелом из прутьев на целую голову выше меня и стираю пыль с маленького собрания переплетённых в кожу книг — Священного Писания, сочинений классиков, древних анналов и трактатов по медицине.
Падре Антонио не только заботился о душах всех прихожан, проживавших на гасиендах в долине, наш священник также слыл первейшим лекарем на всю округу. Испанцы проделывали многодневный дальний путь, чтобы испросить его медицинского совета, и он никогда не отказывал этим «невежественным беднягам», как он их вполне справедливо называл. Правда, индейцы чаще боролись с хворями с помощью собственных целителей и колдунов. В нашей маленькой деревушке тоже жила своя ведьма-знахарка, к которой можно было обратиться, чтобы наслать проклятие на недруга или изгнать демонов болезни.
Ещё в весьма раннем возрасте я начал сопровождать священника в его пастырско-врачебных посещениях тяжелобольных, не способных самостоятельно добраться до церкви. Поначалу все мои обязанности сводились к тому, чтобы прибираться за падре Антонио, но вскоре я смог стоять рядом с ним и подавать лечебные снадобья или инструменты, когда он работал с пациентами. Я наблюдал за тем, как он смешивал эликсиры, а впоследствии и сам научился готовить такие составы. А заодно научился вправлять сломанные кости, извлекать мушкетные пули, зашивать раны и восстанавливать телесные соки с помощью кровопускания, хотя по-прежнему сопровождал всюду священника лишь под видом слуги.
К тому времени, когда под мышками и между ног у меня начали расти волосы, я уже изрядно поднаторел в подобных искусствах. Никто, включая дона Франсиско, вовсе не обращавшего на меня внимания, разумеется, об этом не знал — до тех пор, пока однажды, будучи двенадцатилетним подростком, я по оплошности сам себя не разоблачил.
Этому случаю суждено было стать началом целой цепи событий, которые изменили мою жизнь. Причём, как это часто бывает, перемены происходили не постепенно, с неспешной безмятежностью лениво текущей реки, но взрывообразно, словно вдруг пришла в действие огненная гора; испанцы называют такие горы вулканами.
Всё произошло во время осмотра одного управляющего гасиендой, который жаловался на боль в животе. Прежде мне этого испанца видеть не доводилось, но люди говорили, что это новый управляющий самой большой в долине гасиенды, принадлежавшей некоему дону Эдуардо де ла Серда. Которого я, кстати, тоже отродясь не видал.
Дон Эдуардо де ла Серда был gachupin, носитель шпор: так называли чистокровных испанцев, родившихся в самой Испании. Да, представьте, конкистадоры различались по месту рождения. Вот, например, наш господин, дон Франсиско, родился уже в Новой Испании, а потому, согласно господствовавшим в обществе представлениям, при всей чистоте крови и несмотря на то что являлся владельцем большой гасиенды, официально именовался criollo, креолом. А креолы, всего лишь из-за того, что им не посчастливилось родиться в Испании, считались стоящими на общественной лестнице ниже gachupines.
Правда, amigos, для индейцев и полукровок никой разницы между этими категориями белых господ не было. Шпоры и тех и других пускали кровь одинаково больно.
Когда я вошёл в хижину, Цветок Змеи даже не подняла глаз.
— Мне нужен сонный отвар для моей матери.
— У тебя нет матери, — сказала она, так и не взглянув на меня.
— Что? Даже у метисов есть мать, колдунья. Это только вы, ведьмы, рождаетесь из грязи и помёта летучих мышей.
Моей матери нужен отвар, пусть она заснёт, чтобы духи сна смогли побороть недуг.
Но хозяйка продолжала ворошить зелёные листья, темневшие и дымившиеся на плоском камне.
— Метис входит в мой дом, дабы попросить об одолжении, а вместо этого оскорбляет меня. Неужели старые боги ацтеков настолько ослабли, что полукровка может оскорблять женщину с незапятнанной кровью?
— Прошу прощения, Цветок Змеи. Я так переживаю за больную мать, что забыл своё место.
Я смягчил тон хотя бы потому, что, не больно-то веря в силу древних богов и духов, понимал: знахаркам, следующим тайными тропами, ведомо много сокровенного и умения их обширны. Мне очень не хотелось из-за пустяковой ссоры обнаружить потом в своей постели змею или отравиться за обедом.
Я кинул на землю рядом с колдуньей маленький кисет из оленьей кожи. Она поворошила дымившиеся листья, не глядя ни на кисет, ни на меня.
— И что это? Сердце обезьяны? Размолотые кости ягуара? Какую магию знает мальчик-метис?
— Испанскую магию. Это медицинское снадобье... Не такое сильное, как твоё, — торопливо добавил я, — но другое.
Я увидел, что Цветок Змеи заинтригована, но слишком горда, чтобы признать это.
— Магия бледнокожих слабаков, которые, не в силах противостоять богу солнца, обгорают и падают в обморок.
— Я принёс это, чтобы ты сама убедилась, сколь смехотворно слабы испанские снадобья. Порошок, что внутри этого кисета, отец Антонио использует, чтобы прижигать кожные наросты. Его смешивают с водой и растирают на больном месте. После этого нарост исчезает, а место, где он был, некоторое время растирают раствором послабее, чтобы не дать болезни вернуться.
— Ба! — Она пнула кисет, и он полетел через комнату. — Мои зелья сильнее!
Цветок Змеи соскребла зелёное вещество с раскалённого камня в маленькую глиняную чашку.
— Вот, метис, отнеси это Миахауцуитль. Это сонный отвар, я специально его приготовила, зная, что ты придёшь.
Я изумлённо уставился на колдунью.