Меня испугала и очаровала бесшабашность незнакомки: вот так медленно, безо всякой цели, разгуливать туда-сюда по полным безнадеги улицам… Под угасающей луной она повела меня на невидимом поводке по закоулкам, где на развалинах среди испражнений валялись забулдыги и наркоши. Призрачная песенка, то громкая, то тихая, похотливая нетвердая походка, которая порой срывалась не неверный танец, сексуальный животный аромат, что она источала, – все это почти физически воплощало соблазн.
А еще казалось, что она воздвигала вокруг себя зону неприкосновенности. На парковке краем глаза я заметил трех мужчин, которые топтали распростертое тело четвертого. Она тоже, должно быть, это увидела и издала серебристый смешок, прозвучавший словно колокольчик на окне моей квартирки. Зато увидев изнасилование, эта веселая бессердечная нимфа из трущоб застонала и на какое-то время засеменила быстрее. Все глубже она уводила меня в геометрический лабиринт сердца города, в осиротевший мир руин и заброшенных стройплощадок, в сердце мегалополиса, что перестало биться. Мимо с шумом проезжали желтые такси с бронированными стеклами, крысы собирались в стрекочущие батальоны вокруг прилавков с гамбургерами. Нависли жестокие, недобрые сумерки.
Девушка шла, окруженная таким же недобрым, как и город, магическим пятиугольником, и, похоже, никто, кроме меня, ее не замечал, словно магия ее распространялась и на меня, и мне тоже ничего не угрожало в стремительно опускавшейся ночи.
Она понимала, что я за ней иду, сверкая глазами, бросала взгляды через плечо и время от времени нежно улыбалась. И все же между нами существовало странное, заколдованное препятствие; когда я подходил так близко, что попадал в плен ее мускусного запаха, она подбирала полы шубки и чуть припускала вперед; вроде бы и не спеша, она двигалась намного быстрее меня, и догнать я ее так и не смог. Похоже, если бы не увесистые туфли, она бы взлетела; туфли служили якорем, позволяя стоять на земле. Они подчинялись законам тяготения, а вот она – нет.
На перекрестке она успела перейти на островок посредине; я же остался позади в затруднительной ситуации на краю тротуара, поскольку на светофоре загорелась надпись «СТОЙТЕ». Только в этот момент она в открытую признала мое присутствие: развернулась ко мне с преобразившим лицо смехом. Проезжающие грузовики и легковушки то и дело закрывали ее от меня, но я заметил, как она распахнула шубку, вновь демонстрируя неоновые фиалки сосков. Потом на светофоре загорелся призыв «ИДИТЕ». Однако пока я шел до островка, она сбежала, а мои ноги попали в уготовленный мне капкан, запутавшись в полоске темной материи в белый горох. Ее платье. У меня перехватило дыхание. Я поднял платье и промокнул вспотевший лоб.
Она рассеянно выглядывая между прутьями железной решетки, закрывающей витрину парфюмерного магазина, но когда я перешел дорогу, между нами было уже полквартала. Гулять по ночным улицам охотников не находилось, только криминальные типы маячили в дверных проемах. Защищенная чудовищной наивностью, она манила меня словно русалка, что живет удовлетворением собственных чувств, эдакая Лорелея в блестящей реке машин с миллионами сверкающих глаз.
Когда она, метрах в сорока пяти от меня, забрела в освещенную галерею кинотеатра – как раз шла новая экранизация «Эммы Бовари», главную роль в которой доверили лицу Тристессы, лицу, столь же вытянутому, как и сама актриса, – то умышленно запнулась и на секунду исчезла за выкрашенной в красный колонной, на которой был начерчен пугающий женский символ. Выйдя, она выронила что-то черное, дымчатое, и будто по волшебству преобразилась – теперь меня встречала открытая приветливая улыбка. Складывалось впечатление, что это всего лишь рекламный кадр прилавка с кока-колой, располагавшегося чуть поодаль, где яркая брюнетка безмятежно попивает ярко-розовый молочный коктейль, обнажая желтые с коричневыми прожилками зубы.
Добежав, я поднял то, что она обронила. И еще не подняв, уже знал, что́ это, но все не мог поверить, даже держа в руках ее трусики, и не просто трусики, а, как я обратил внимание, с прорезью. Я зарылся лицом в черный нейлоновый кусок ткани, чье кружево приятно кололо, как могли бы волосы на ее лобке колоть мои губы. Вокруг нас, будто вырезанные из черной бумаги и выставленные на фоне неба, высились черные фигуры небоскребов. Поставив на землю опустевший бокал с потеками искусственных сливок, она – мой блуждающий огонек – вновь сбежала, и я заковылял за ней настолько быстро, насколько позволяла моя (уже полномасштабная) эрекция.
Мы пришли туда, где крысы численностью превосходили людей в соотношении пять к одному. В удручающий район обвалившихся многоквартирных домов; его отключили от электричества, но здесь все равно жил народ. Проржавевшие пожарные машины, наматывая вокруг зданий круг за кругом, возили тех, кто не мог спать в такую жару и влажность, тех, кто выходил в нижнем белье на улицу в поисках призрачного глотка свежести, в поисках прохлады, что могла бы пробиться сквозь медную атмосферу завершающейся ночи. Люди сидели на железных ступеньках машин молча и неподвижно; окружающий воздух будто слили из сточной канавы, и требовались предельная сосредоточенность, упорство и вышколенная сила воли, чтобы почерпнуть из него хоть каплю жизненных сил.
Мы прошли уже не один час и не один километр.
В дверях обшарпанного жилого дома под убогой лампочкой она снова обернулась и, когда я приблизился, сбросила яркую шубку, оставшись почти нагая; из одежды – только чулки, алые подвязки, что их держали, и туфли на шпильках. Словно меня и близко не было, она скатала чулок вниз, обнажив черное матовое бедро. Крупная сетка оставила на нем прискорбный орнамент, словно плоть прижимали к колючей проволоке при попытке спастись из тюремного лагеря.
Не успела она сдернуть чулок, как я уже закрыл ее своим телом. Грубо схватил и прижался своей самой несгибаемой частью, под скудным светом лампочки, на улице с развалившимися домами, где безмолвные, ослепшие жители впитывали зараженный воздух, обращавший их в камень. Ее совсем не удивили мои объятия; она просто рассмеялась и выскользнула ужом.
На одной руке болтались ее туфли – грозное оружие, надо сказать; если бы она вырубила меня каблуком, то вполне могла бы связать подвязками. На секунду я понял, насколько был беззащитен, как сильно рисковал. Кровь ударила в голову; я расслышал писклявую беседу крыс в коридоре за приоткрытой дверью и заметил сходившийся там сумрак. Однако в плену почти первобытной страсти я был не в силах чувствовать страх, я ощущал его как испепеляющее желание. Отстранившись, девушка прижала палец к губам, призывая не шуметь, и потянула за собой.
На какой-то миг, всего лишь на миг перед тем, как она коснулась меня, погладила кончиками пальцев с глянцевыми лезвиями, когда я впотьмах переступил немытый порог этого запущенного темного дома, заселенного незнакомцами, на меня накатила паника, и все остальные чувства куда-то исчезли. Эта паника не имела отношения ни к одному из тех приятно щекочущих нервы страхов, что я испытывал раньше. То была настоящая древняя, атавистическая паника, предшествующая первозданной тьме и тишине, предшествующая тайне, на которую Лейла недвусмысленно мне намекнула, она отражалась в мрачном доме с бесчисленными комнатами, в каждой из которых жили незнакомцы. А еще была нацарапанная мелом на стене надпись, которая могла бы меня насторожить, если бы я выудил из памяти ее значение: «INTROITE ET HIC DII SUNT»…
Я почувствовал всю ужасающую прелесть грехопадения. Как человек на крутом обрыве, непреодолимо искушаемый силой тяжести, я поддался без колебаний. И выбрал самый быстрый путь: бросился вниз. Так кружилась голова, что я не мог устоять.
Маленькие красные огоньки крысиных глаз умчались от нас прочь по коридору, а она влекла меня своей холодной ладошкой по уходящей спиралью лестнице выше, выше, еще выше, пока мы не пришли в ее комнату, где на полу кишели тараканы, а сквозь голое окно струился свет замшелого ночника города. Дверь за нами захлопнулась. Лейла скинула туфли, и они глухо бухнулись на растрескавшиеся половицы. Я поцеловал ее, удивившись странному вкусу губ – как у невиданных фруктов, например мушмулы, фруктов, которые нельзя есть, пока они не сгниют. А язык у нее был горяч.
Шубка полетела на пол, разделся и я; дыхание у обоих стало отчетливым, шумным. Возбуждение поглотило все мое существо, остался лишь член, и я набросился на нее, как налетает на жертву хищная птица, хотя во время преследования моя жертва играла роль охотника. Мой набухший прожорливый клюв распахнул ее бедра в поисках отравленной раны любви, нахрапом, с налета. Лейла, тебя мне подарила эта ночь, подарил этот город.
Чем ты зарабатываешь? По ее словам, натурщицей. Еще танцевала – когда украшенная бантиками и кисточками, а когда и голая, иногда участвовала в секс-шоу, в качестве, видимо, шоколадной начинки между печеньками. На аренду хватало, а ела она мало. А откуда у тебя лисья шуба? Украла, призналась она, заливисто расхохотавшись. Ей было семнадцать, мать осталась где-то в Калифорнии.
Но почему я, Лейла, почему я? Почему ты отдалась именно мне, да еще таким вычурным способом? Она лишь усмехнулась, оставив мой вопрос без ответа.
На электроплитке с пятнами прилипшего жира она сделала растворимый кофе и предложила заменитель сливок из сухой кукурузной патоки. Потом распахнула окно, чтобы выветрился запах секса, и нам пришлось повысить друг на друга голос, перекрикивая гул проснувшихся с рассветом машин. Ее жаргон, а может, местный говор был мне бесконечно чужд, я не понимал почти ни слова, но так на ней помешался, что в то утро жадно набрасывался на нее еще не один раз; а вот сама она не проявляла никаких признаков удовлетворения, только все больше и больше раздражавшую меня тоску. К обеду темная помада на ее сосках стерлась окончательно, и они сравнялись цветом с моей бледной кожей. Думаю, либо в ту первую ночь, либо в то зловонное утро Лейла и забеременела.
Чем она занималась целый день, когда не работала? Лежала на узкой железной кровати, выкрашенной белой краской, которую хозяин квартиры, наверное, стащил из больницы, ела гашишные конфеты, причем так много, что испортились зубы, и сонно теребила пальцем клитор. Ум Лейлы – насколько я мог судить – занимали туманные образы фиолетовых и багровых оттенков, то почти цельные, то рассыпающиеся, совершенно апатичные, вялые, словно ее мечты несравнимо больше изнывали от скуки, нежели она сама. Порой она вспоминала про очень дорогую стереосистему и тогда ставила кассету, вновь и вновь проигрывая одну и ту же запись какой-нибудь исполнительницы «соул». А порой, если не забывала, меняла кассету, и новая запись играла раз, потом другой, потом еще и еще. А где ты взяла музыкальный центр, Лейла?
«В бесплатном магазине», – сообщила она со смехом, подразумевая, что украла и его. Потом сунула мне в рот конфету. Такая странная, такая безответственная. В глазах просвечивала двуличность, казалось, ее «я» – капризное, с норовом – лишь редкий гость в этом теле с нежной, как изнанка перчатки, кожей. Я вылизал ее всю и устроил на себя сверху. Хаос выплавил ее в тигеле мне на радость, мне на погибель, и я отдал ей золото Барослава.
В комнате, где не было ни занавесок на окне, ни ковра на полу, а на стене висели рваные картинки певиц «соул», она танцевала нагая для меня и для своего отражения в треснутом зеркале. Я заставлял ее, черную как тень, лечь на спину и раздвинуть ноги; хотел, как доктор, подробнее обследовать изысканный негатив ее гениталий. Порой я выматывался, а она, раздираемая плотским любопытством, вскарабкивалась на меня посреди ночи, тьма во плоти, и, щебеча словно безумная канарейка, засовывала в себя мой поникший член, и я, не просыпаясь, пробуждался к жизни. Проснувшись незадолго до ее оргазма, я, к своему изумлению, вспоминал миф о суккубе, дьяволе в женском обличье, который является в ночи и совращает безгрешных. И чтобы наказать ее за свой испуг, привязывал поясом к железной кровати. Только ноги оставлял свободными, чтобы можно было отшвыривать крыс.
Потом уходил. Бродил по путаным улочкам, полностью погрузившись в мирок Лейлы, сладкий безопасный мирок глубокого детства, что ни день, то посулы или ожидания, ведь я тоже ел ее гашишные сласти. Возвращался домой я уже вечером, приносил кусочки жареной курицы или гамбургеры. А она никогда не делала ни малейшей попытки освободиться, так и лежала, вперив белесые глаза – если «вперив» не слишком вялое описание блуждающего взгляда – в потолок. Хотя иногда, в отместку, испражнялась в кровати.
В таком случае я ее развязывал и наказывал ремнем. А она снова пачкала кровать или кусала меня за руку. В итоге наши игрища как-то неуловимо стали, на мой взгляд, более жестокими. Она казалась мне прирожденной жертвой, и если на порку и унижение она отвечала ироничным смехом (который больше не звенел – я выбил из нее весь этот звон), получается, отбиваться жертва может лишь иронией?
Я привык любоваться, как по вечерам она наряжалась перед тем, как идти в клуб, театр или ресторан, где она выступала и где я никогда не бывал. Развалившись на кровати, будто какой-то паша, я курил и наблюдал через треснутое зеркало за перевоплощением грязной девчонки, которая весь день провалялась в своем дерьме. Этот цветок распускался по ночам. Однако цветок красив сам по себе; ее же красота пополнялась извне, в результате целенаправленной работы. С помощью ритуала, напоминающего черную магию, Лейла торжественно вызывала свою иную сущность, созидала ту Лейлу, которая обитала только по ту сторону зеркала, а сама становилась ее отражением.
Сборы тянулись часами. В такие моменты ее заботило лишь стремление украсить ту, другую; и когда я к ней обращался, она меня не слышала. Когда внешность Зеркальной Лилии ей нравилась, происходило превращение: повседневная Лейла исчезала. Моя Лейла становилась совершенно другим человеком. Она разворачивалась и быстро меня чмокала, с рассеянным достоинством, которое передавалось через зеркало.
А потом выруливала на высоченных каблуках в какое-нибудь грязное кабаре.
С регулярностью точных часов она раз в ночь меня околдовывала. О, мой личный бордель! Все плотские удовольствия в одном месте, в конструкции из кожи и мышц. Эту скульптуру она лепила с изысканным тщанием! Она красила нижние губы, наносила жирную помаду багрового или пионового оттенка на рот и соски, а пудры и мазилки всех цветов радуги – вокруг глаз. С ловкостью сборщика высшей квалификации клеила бахрому накладных ресниц, а фигурный куст своих волос украшала бусинами или запудривала сверкающим бронзатором, который наносила еще и над лобком. Потом опрыскивала себя тяжелыми духами, которые скорее усиливали, нежели маскировали ее собственный аромат, устойчивый запах сексуальности. Что бы сказала бедная поломойка там, дома, в трущобах пригорода Уоттс, если бы увидела, как ты, Лейла, демон Лилит, грязная Лилия, натягиваешь очередные расшитые пайетками трусики, выполняющие исключительно декоративную функцию фигурных скобок для твоих гениталий?
Вот так, под песни Джо Текса или Эла Грина, она феноменально собирала по кусочкам машину для обольщения.
Ее платья – либо шифоновые лоскутки, либо изделия из липкой синтетики, либо нечто грубое на ощупь, связанное из золотых, серебряных или бронзовых металлических нитей. Чулки – черная, бордовая или алая сетка; а от того, какие она подбирала лаковые туфли – зеленые, розовые, багровые, иногда оранжевые, – кружилась голова. Она ходила яркая как попугай. Иногда надевала экстравагантные ботинки со шнуровкой до колена и вырезом на носке. Иногда обвязывала ремешками лодыжки, как у раба. Потом, разодевшись как блудница Раав, но укрывшись непробиваемой обшивкой из порочной невинности, накидывала очередные меха – забила ими целый чемодан, была даже накидка из шиншиллы; набрасывала палантин, манто или жакетик из прекрасных шкурок на покатые обнаженные плечи с их вдохновляющей хрупкостью, и скакала в дьявольскую тьму ночи с видом примерного дитяти по дороге в воскресную школу. Возвращалась уже под утро, в пять или шесть, с еле уловимым запахом спиртного и кучей долларов под резинкой чулка.
Куча долларов под резинкой чулка. Пока я жил с Лейлой, денег всегда хватало. Питались мы хорошо, причем довольно часто с прилавка близлежащего гастронома: сэндвичи (например, пастрами на ржаном хлебе), копченая колбаса, капустный салат, жареная курица, картофельный салат, яблочный пирог, черничный пирог, ягодный пирог, пирог из малины и из красной смородины, персиковый пирог, ореховый пирог, и так далее и тому подобное, а еще чизкейк и штрудель. Из китайского ресторана мы брали домой омлет фу-янг и суп ван-тан, а еще жареный рис в коробочках, и постоянно пили кока-колу, доставая из холодильника запотевшие банки.