При виде негров, обращенных в христианство, я чувствую, насколько наша религия, будь то католицизм или протестантизм, не соответствует расам, стоящим на низших ступенях развития. Она действует на них отрицательно, развивая в их душах притворство и прочие грехи.
У белых же, наоборот, христианство творило чудеса, пробуждая в самых непросвещенных умах и грубых душах стремление к прекрасному и воспитывая в них добродетели. Религия заглушила у верующих присущее людям чувство эгоизма, заставляя их жертвовать собой ради идеи.
К сожалению, наши европейские филантропы никогда не проводили подобного сравнения. С тех пор как бессмертные принципы девяносто третьего года навязали нам мысль о всеобщем равенстве как догму, так что голос ассенизатора значит сегодня не меньше, чем голос академика, негры тоже считаются нашими братьями…
Но вернемся к прекрасным белым шхунам, которые ежедневно привозят сюда с соседних островов кокосовые орехи, бананы, корицу, сушеную рыбу и сочные плоды. Негры, обитающие на этих островах, также не работают. Они живут в основном за счет копры и кормят маленьких детей молоком кокосовых орехов. Единственное, что от них требуется, это раз в год залезть на пальму и стряхнуть с нее на землю орехи. Владелец участка собирает урожай и везет его на продажу. После этого можно снова целый год бить баклуши.
На многих островах растет между скалами, в тени кокосовых пальм, дикое коричное дерево. Его кору продают в первозданном виде, а из листьев получают масло. Примитивные приспособления для перегонки располагаются прямо в бамбуковых хижинах и распространяют резкий запах.
На большом и живописном острове Прален растет знаменитый морской орех — плод причудливой формы, обнаруженный первыми мореплавателями, попавшими в эти края. Орех не уступает размерами крупной тыкве, и его сросшиеся половинки напоминают ягодицы с характерными анатомическими подробностями. Пальма, на которой растет неприличный плод, достигает порой высоты пятьдесят метров. Женское дерево начинает плодоносить лишь после пятидесяти лет, и орех созревает около семи лет. В первые годы образуется белая студенистая мякоть, напоминающая вкусом незрелую кукурузу. Затем она затвердевает и становится похожей на слоновую кость. Эти гигантские пальмы растут только на острове Прален и не встречаются больше нигде в мире. Их плоды используют здесь лишь для украшения холостяцких жилищ. Мореплаватели долгое время считали эти орехи дарами моря, ибо экваториальное течение относит их на середину Тихого океана, за пятнадцать тысяч километров от берега.
Английское правительство взяло пальмы на острове Прален под свою охрану, точно исторические памятники, и запрещает кому бы то ни было до них дотрагиваться.
XXXII
Прибытие
Я возобновляю свой рассказ, прерванный на том, что я заметил остров Маэ.
Сегодня — двадцать третье февраля. Тернель с нетерпением считает дни, оставшиеся до истечения срока, после чего он станет хозяином товара. Наверное, он уже уверен, что выиграл. Но здесь ли он? Наша борьба достигла решающей стадии, и многое теперь зависит от того, как распорядится судьба.
В два часа мы вступаем в проход между рифами, виднеющимися над ровной гладью моря. Впереди, сквозь зелень, проглядывает город. На склоне горы раскинулись особняки, окруженные роскошными садами.
Перед нами зрелище изумительной красоты, но в данный момент меня волнует только «Кайпан». Я ищу его глазами, но на рейде не видно ни одного судна. Неужели он уже ушел?..
Кадижета, взобравшийся на фок-мачту, испускает крик:
— Вот он, вот он!
Я вижу за дамбой, застроенной административными зданиями, три долгожданных мачты и желтую трубу!
Тем временем к нам приближается катер под желтым флагом санитарной службы, забитый до отказа людьми в форме, которые глядят на нас с нескрываемым любопытством. Я замедляю ход, и катер причаливает к паруснику.
На борт поднимаются санитарный врач и полицейский в английском колониальном шлеме, похожем на громоотвод, и мундире с начищенными до блеска пуговицами. Это разновидность жандарма, выращенная в креольской стране с английской культурой.
Полицейский говорит по-французски, как все сейшельцы, с креольским акцентом, он не выговаривает «р» и употребляет в речи устаревшие, но милые обороты. Преисполненный сознания собственной значимости, он ведет себя как провинциальный актер, разучивающий роль перед зеркалом. Должно быть, со временем можно привыкнуть к его нарочитым жестам и заученным позам, а также к витиеватому жеманному слогу эпохи Людовика XIV, но поначалу это режет слух и глаза.
Обращаясь ко мне, он торжественно возвещает:
— Господин де Монфрейд, я должен сообщить вам очень неприятное известие…
Он выдерживает паузу, во время которой я готовлю себя к самому худшему: сейчас он скажет, что мой товар увезли или что меня посадят в тюрьму.
Полицейский достает из кармана свиток и разворачивает его с таким видом, как будто собирается объявить осужденному о смертном приговоре.
— Вы нарушили устав санитарной службы, войдя в порт, не дожидаясь, пока авизо (так он именует шлюпку) доставит представителей власти к вам на борт. Таким образом вы подлежите… — Он принимается перечислять суровые взыскания, предусмотренные в подобных случаях.
Но я вздыхаю с облегчением, поскольку о шаррасе не сказано ни слова. Я спрашиваю себя, не разыгрывают ли меня эти призраки времен короля-солнца, но, судя по всему, они и не думают шутить. Я тоже напускаю на себя многозначительный вид и объясняю им, что не подозревал о столь необычных правилах и тем более не знал, где начинается запретная зона. Но, если им угодно, я могу вернуться назад и войти в порт еще раз, согласно уставу. Мне кажется, что мое предложение воспримут как насмешку, но присутствующие остаются невозмутимыми. Лишь жандарм, польщенный моей покладистостью, позволяет себе снисходительно улыбнуться, давая понять, что дело как-нибудь уладится. Эта сцена продолжается уже десять минут, и статисты начинают понемногу отходить от своих ролей. Завязываются оживленные разговоры, и обстановка становится более непринужденной.
В катере остался еще один человек — черномазый коротышка с близко посаженными глазами, сверкающими из-под огромного колониального шлема. Он одет в пиджак из альпари с манжетами и черный галстук. Это не кто иной, как метр Луазо. Лоцман — толстый рыжий англичанин, явный любитель виски — помогает ему взобраться на борт.
Все пожирают меня глазами. Мое дело уже месяц будоражит местных жителей. Образовалось два лагеря: тернелистов и монфрейдистов.
В этой старой французской колонии встречаются поразительные имена — Ларошфуко, Конде, Ришелье и т. д. Видимо, они принадлежат потомкам слуг великих людей, слуг, присвоивших имена своих хозяев. Здесь сохранились также имена, напоминающие о кровавом периоде террора: после Термидора членов свергнутого правительства вывезли на эти затерянные острова, где даже не слышали о революции. Нигде больше не соглашались принять кровожадных чудовищ, которые казнили короля и погубили столько невинных душ.
Я предлагаю жандарму спуститься в мою каюту, чтобы подписать документы. Но вслед за нами устремляются и другие, жаждущие взглянуть на мое «логово». Я убеждаюсь, что грозный страж порядка не имеет никакого влияния на своих подчиненных.
Затем между нами происходит следующий диалог:
— Ваши черные матросы очень свирепы?
— Нет, не замечал.
— Какой они национальности? Вероятно, сенегальцы?
— Нет, это сомалийцы, данакильцы или эфиопы. Не волнуйтесь, они больше не занимаются каннибализмом, — добавляю я ради шутки.
— Каннибализмом! Но как же вы не боитесь путешествовать с подобными людьми?
— О, мне нечего бояться, — отвечаю я со смехом, не в силах поверить, что он воспринял мою шутку всерьез, — знаете ли, я кормлю их досыта, так что они совершенно безопасны. Взять хотя бы этого… — и я указываю на Раскаллу Ахмара, нянчившего когда-то мою дочь.
Не понимая, чего от него хотят, матрос таращит испуганные глаза и улыбается, показывая свои острые резцы.
— В юности, — продолжаю я, — он наверняка слопал несколько старушек, ведь, как вы знаете, у них едят даже старых женщин.
Жандарм меняется в лице, и подчиненные, столпившиеся за его спиной, с опаской поглядывают на негра. Вполголоса, как бы разговаривая сам с собой, полицейский произносит:
— Впервые в жизни вижу каннибала. Какой у него свирепый вид! Это незабываемо!..
— И тем не менее это очень кроткое существо. Он так нежно пестовал мою маленькую дочь.
— О! Какая неосторожность!
— Что касается сомалийцев и данакильцев, — продолжаю я, не в силах остановиться, — то у них нет столь досадных привычек. Они всего лишь отрезают тестикулы у тех, кто им не нравится, и носят их на запястьях вместо браслетов.
— Это те штуки, что у них на руках? Какой кошмар! — И все присутствующие невольно стараются прикрыть упомянутые мной интимные органы.
Меня забавляет детская наивность жандарма, присущая всем креолам, и я веселюсь от души.
Страж порядка заставляет меня поклясться несколько раз, что жителям острова не грозит опасность со стороны моих людей. Я заверяю его, что, сойдя на берег, они не будут насиловать маленьких девочек и не попытаются пообедать какой-нибудь старушкой. Кроме того, я говорю, что мои люди не пьют, и это сообщение ошарашивает его, ибо здесь негры каждый день бывают навеселе.
Таковы, наряду с поголовной проституцией здешних женщин, издержки цивилизации.
Наконец жандарм покидает судно. Проходя по палубе мимо моих матросов, он делает такое зверское лицо, что они разражаются хохотом, решив, что полицейский паясничает.
Я остаюсь в каюте наедине со своим тщедушным поверенным. Протягиваю ему сигару.
— О нет! Только не это! — восклицает он с видом оскорбленной добродетели.
Я не настаиваю, и он рассказывает мне о Тернеле.
Тернель прибыл в Маэ на «Кайпане», словно миллиардер на собственной яхте. Он тотчас же снял роскошную виллу и поселил туда жену, окружив ее многочисленной челядью, точно королеву. Вскоре он подружился с французским консулом господином Ласниером — крупнейшим из сейшельских коммерсантов. Тернель поведал ему, что таинственный груз, находящийся на борту его парохода, стоит более тридцати миллионов, и он намерен щедро одарить каждого, на чью дружбу он может положиться.
Маленький остров изобилует громкими именами, но здесь не гребут деньги лопатой. Местные жители кормятся продажей копры, но доходы от этого товара невелики. Немудрено, что появление сказочно богатого заморского гостя раззадорило неимущих вельмож.
Когда прибыли мои негодующие телеграммы, Тернель представил меня всем как опасного международного авантюриста, не имеющего ни гроша за душой, который пытается его шантажировать. Но, поскольку невозможно угодить всем сразу, у Тернеля появились завистники. Образовалось два лагеря. На стороне Тернеля был почти весь город во главе с французским консулом Ласниером. На моей — лишь королевский прокурор, губернатор, метр Луазо да два-три старых отставных офицера, невзлюбивших Тернеля.
Сначала был разыгран спектакль с залогом. Мои противники полагали, что внести столь крупную сумму за два дня окажется мне не под силу, и известие о том, что аденский наместник официально поручился за уплату залога, явилось для них ударом. Лагерь моих сторонников тотчас же возрос; начались оживленные споры, и дело едва не дошло до драки.
Однако мои противники не сдавались, и суд, не устояв перед щедрыми посулами Тернеля, высчитал срок истечения конфискации таким образом, чтобы я непременно опоздал.
Две недели спустя после появления Тернеля некий индиец прибыл с почтовым судном из Бомбея и заявил о том, что является истинным владельцем «Кайпана». Это заставило многих призадуматься: кто же в таком случае Тернель?
Этот человек по имени Сулиман поселился на борту «Кайпана», поскольку на острове нет гостиницы. Между ним и Тернелем произошел разговор с глазу на глаз, после чего по городу поползли самые невероятные сплетни, еще сильнее взбудоражившие общество.
Тернелю оставалось лишь смириться с происшедшим, и он принял индийца как старого друга и даже распустил слух, что его посетил всесильный махараджа, путешествующий инкогнито. (Читатель, разумеется, догадался, что это тот самый торговец Сулиман, которого я посетил в Бомбее.)
Неожиданное появление Сулимана свидетельствует о новом обмане Тернеля. «Кайпан» явно куплен на деньги лавочника. Индиец покинул Бомбей сразу же после моего визита, во время которого я сообщил ему, где находится его судно. Значит, Тернель ввел его в заблуждение так же, как и Эштона, не подозревавшего, куда подевался «Кайпан».
Луазо продолжает пересказывать мне городские сплетни, а я тем временем пытаюсь выстроить окончательную версию событий. Я прихожу к выводу, что Тернель получил от Троханиса средства на приобретение «Кайпана», а также кругленькую сумму для переправки в Египет моего товара. Завладев шаррасом, Тернель убедил Сулимана, что это его, Тернеля, собственность, и предложил индийцу стать его компаньоном и внести деньги для покупки «Кайпана». Таким образом, ловкий креол разом получил, не истратив ни гроша, пароход, мой товар и деньги банды Троханиса. Афера получилась грандиозной, но он не ожидал прибытия «Альтаира». Иногда достаточно песчинки, чтобы вывести из строя самый хитроумный механизм. Роль песчинки сыграли слова Эштона, неосторожно сказанные им Дельбурго во время захода в Аден. Если бы не они, мне еще долго пришлось бы распутывать эту историю, и шаррас был бы безвозвратно потерян.
XXXIII
Капитуляция
Я высаживаюсь на берег с метром Луазо, который осеняет себя крестом, прежде чем ступить в лодку. На причале нас встречает таможенный инспектор, исполняющий обязанности начальника, ему поручено хранение моего конфискованного груза. Чиновник взирает на меня, как на мифического героя. Он говорит, что все с нетерпением ждут громкого процесса. Я небрежно замечаю, что скорее всего никакого процесса не будет и Тернель отступится от товара еще до завтрашнего утра.
В то время как я беседовал с Луазо на борту «Альтаира», слухи расползлись по городу с невероятной быстротой. Общественное мнение круто изменилось, и Тернель растерял последних сторонников.
Я прошу метра Луазо немедленно отвести меня к французскому консулу. Долг вежливости обязывает меня нанести первый визит представителю власти моей страны, который, кроме того, играет в этом деле решающую роль.
По дороге я ощущаю на себе любопытные взгляды. Прохожие оборачиваются нам вслед, и я слышу за своей спиной оживленные споры.
Метр Луазо вышагивает с гордо поднятой головой, наслаждаясь всеобщим вниманием. Поначалу его поносили и осыпали насмешками за то, что он стал поверенным неведомого авантюриста, решавшего свои дела посредством телеграмм. Теперь настал его звездный час, и, волнуясь, он то и дело механически расстегивает и застегивает свой протершийся на локтях старый пиджак из альпаки.
Мы спешим, ибо рабочий день уже на исходе. Сейчас половина шестого, а господин Ласниер, как мне сказали, покидает свой кабинет в пять часов и не любит, когда его тревожат в неурочное время. Суровый консул наводит страх на таких робких людей, как метр Луазо.
Однако Ласниер оказывается на месте: видимо, он предвидел мой визит и, как и все, жаждет со мной познакомиться. Дом кажется пустым; я подталкиваю метра Луазо, но он останавливается перед каждой дверью, норовя пропустить меня вперед, как будто я знаю дорогу. Мы поднимаемся на второй этаж и проходим через лабиринт служебных помещений. Луазо осторожно стучится в дверь консульского кабинета.
— Войдите, — отвечает властный голос.
Мы переступаем порог, и толстый мужчина лет пятидесяти устремляется ко мне с протянутой рукой. У него седые усы, двойной подбородок, большой орлиный нос и красивая голова с чеканным профилем. Он держится очень приветливо, но за его напускным добродушием чувствуется железная хватка делового человека.