А что до новгородцев, то на Даниила они не обиделись. Такое в обычае было: призовут кого княжить, а тот князь сына шлёт или наместника. Так много лет назад попал к ним и Александр Ярославич, которого потом люди Невским нарекли. Тому тоже восемь годов было. Новгород и воспитал его. А когда Александру перевалило чуть за двадцать, он сполна оплатил новгородцам свою науку: пришёл шведский регент Биргер невские берега воевать, да получил от Александровой дружины такой удар, что себя не помня, обратно в свою «свейскую» землю утёк.
Перед тем как занять новгородский стол, князь Даниил подписал с Новгородом грамоту за себя и за сына Ивана «держать Новгород в старине по пошлинам». Управлял Иван со своими боярами Вольным Городом недолго, всего пару лет. Новгородцы держали призванных князей строго, пеклись о своей независимости от княжеской воли. В мирное время даже жить приглашённым князьям разрешалось только в загородных палатах на Городище. Там, на княжеском дворе, они суды и вершили, да и то совместно с посадниками новгородскими. А большего от них в спокое и не требовалось; новгородские «золотые пояса» – бояре и «люди лутчие», и без князя знали, как им обширнейшей землёй новгородской управлять. Другое дело война, вот тогда князю меч в руки: торговый город предпочитал не отвлекаться на суету с луками, стрелами, мечами и копьями. И только когда неприятель грозил не украинам, а самому городу, то уж тут новгородцы вставали стеной за свои дома, семьи и торговлю. Тут от них пощады не жди, порвут любого…
Но на долю маленького князя Ивана в новгородщине войны, слава Богу, не выпало. Было у него время спокойно мудрость правительскую постигать. И, как помнил боярин Нестор, был Ванюшка любознательным парнишкой. Нестор Дорофеевич и к чтению старинных книжек церковных приучил его. Так что сейчас, по прошествии многих лет, князь Иван всех начитанностью поражает, всегда к месту из святого Писания чего ввернёт. И домовитым стал, куда до него остальным братьям. Одно слово – хозяин. Не то, что старший брат князь Юрий, которому до земли отческой дела нет, дай на владимирском столе покрасоваться.
Покачиваясь на мягком волосяном сидении кошёвки, Нестор Дорофеевич решил:
– Одну ночь на Великого князя пускай ловят, четыре – на московского…
Посад уже пробудился и хлопотал. Подымливали летние кухни на задах, возле которых сновали хозяйки, успевшие выгнать в стадо скотину и теперь сажавшие в печь хлеба. На дворах под навесами возились посадские мужики-ремесленники: кто строгал, кто мял, кто колотил. В кузнях звонко и часто, с уханьем и хеканьем, били по железу. По улицам ехали возы, торговцы торопились занять свои места на рынке, самый раз покупателю валом пойти. Вправо от Спасских ворот, саженях в ста от въезжей башни, копошилась артель плотников: разбирали один из срубов кремлёвской стены, чтобы сменить подгоревшие сверху и подгнившие снизу бревна. Пожары в посаде, часто бывало, перекидывались и на стены детинца и потому эти мощные укрепления, состоявшие из двух рубленых стен, меж которыми все пространство забивалось дресвой и камнем, постоянно светились новыми сосновыми заплатами.
«Из дуба бы сложить, вот бы и не горело и не прело», – в который раз подумал князь Иван. Но знал Иван Данилович, что возвести новые стены в любом русском городе можно было только с разрешения самого Великого хана. У татарских правителей такое желание данников из русского улуса всегда вызывало большие подозрения. Вот и латали-перелатывали старые стены кремля, что построил еще батюшка, Даниил Александрович.
От кремля князь Иван оборотил коня к реке, по широкой, с уклоном, улице подскакал к «княжьей», как называли, пристани, возле которой сгрудилось несколько десятков небольших стругов и пять-шесть больших плоскодонных лодок-расшив. Лёгкий ветерок не гнал волну, и суденышки стояли как на блюдце, не шелохнувшись. Иван Данилович проехался по широкому помосту причала, остановился у одной из расшив, передняя часть которой была занята горой бочек и мешков, и только задняя, короткая, опалублена.
– Эй, кто живой, покажись…
На грозный окрик из-под палубы выглянул косматый отрок, с розовеющим пролежнем от сна через всю щёку, увидел богато одетых верховых, ойкнул и снова юркнул вниз. Спустя время рогожный передок отдёрнулся и на помост выкарабкался однорукий коренастенький дядька – старшина каравана.
– Век здравствовать, государь Иван Данилович! – поклонился он в пояс князю. И почти тотчас на какой-то из расшив ударили в било, звук прокатился над берегом и разом, подчиняясь ему, со всех лодок полезли на пристань караванные люди. Князя узнали, кланялись тоже поясно, но ближе старшины не подходили.
– И ты будь здоров, Яков Алимпиев, – князь Иван, не чинясь, спустился из седла и легонько поклонился купеческому миру. – Здравствуйте, гости честные!
По толпе пробежал шумок удовольствия: не всякий день тебе князья кланяются. А уж тем более, когда они караванщика, мало того, что узнают, еще и по батюшке называют!
– Давно ль с Новгорода вышли?
Толпа уважительно расступалась, пропуская прогуливающихся князя и старшину.
– Да почти две недели, Иван Данилович. Долго под Волоком Ламским протолклись, пока товар туда-сюда перегружали, но теперь-то ходко Окой вниз побежим. Мы вечор-то сюда совсем затемно пришли, не стали твою милость беспокоить.
– Знаю… Доложили. Куда в этот раз пойдёте? Какой товар?
Караванщик хитро взглянул на князя:
– Тот, что на стругах – в Сарае оставим, а на расшивах, может, и до Шемахи каспийской рискнём. А насчет товара… Думается мне, ты, князь, не хуже меня знаешь, какой товар на какой лодке уложен…
Князь довольно рассмеялся:
– Донесли мытари еще пять дней назад: пенька, холст, воск, жир морского зверя да ганзейский товар. Не обидели вас на Волоке мои приставы? Лишнего не содрали?
– Не-е-ет, Бог милостив. Твои служивые договор блюдут, не то, что тверские. Те в позапрошлом году мыт положенный с нас собрали, а после еще неделю морили, не пускали в Волгу, ждали, когда им на лапу положим.
– Положили?
– А куда денешься? Положили, конечно… Так, что через московский удел дешевле плыть получается.
– Вот и ходите через нас, на черта вам Тверь сдалась!
Они уже дошли до края пристани и остались вдвоём. Караванщик полез за пазуху и вынул скрученный лист с привешенной печатью:
– Письмо тебе, Иван Данилович, от старшего брата. А на словах государь Юрий Данилович поклон передает.
Князь Иван порвал нить, развернул грамотку, но читать не стал:
– Ты смотри пергамент какой чудной…
– Да не пергамент это, – заулыбался караванщик. – Теперь в Любеке на этой штуковине писать начинают, бумагой прозывается. Много дешевле пергамента. Одно плохо – воды боится. Зато горит хорошо…
– Ишь, ты! Хитёр немец, обезьяну выдумал… Ты мне этой «гумаги» с пуд сгрузи, вечером рассчитаюсь… И вечером же всех купцов к себе на ужин приглашаю…
Князь уехал, толпа, обсудив новость, разошлась.
На пиру депутация новгородских гостей с изъявлениями живейших благодарностей за милости московского владетеля вручила Ивану Даниловичу великолепную, с золочёным тиснением и серебряной застёжкой в которой горел большущий изумруд-смарагд, поясную сумку-калиту.
Глава третья
Прямо только вороны летают
Дядька Никифор моему скорому отъезду очень опечалился. Мне показалось, он даже пустил слезу. Но удачно скрыл это, долго и тщательно сморкаясь в старую крапиву возле ворот.
– Далёко тебя князь посылает? – полюбопытствовал.
– В Новгород, батя, – убедительно соврал я.
– А чего, в Новгород так в Новгород, ты человек служивый! – вздохнул он и больше вопросов не задавал. – А твоего каурого перековать бы, на передней правой подковка-то хлябает. Ну, давай, не стой, проходи, спрыснем дорожку. Сало в подклети, брага там… под… ну, в общем, ты найдешь…
– Так пост же.
– Воинов пост не касается, – без тени сомнения заявил дядька.
В то вечер мы нашли все дядькины заначки. И что самое удивительное, когда я утром смог выползти взьючивать коня, жеребец оказался уже перекованным. Как дядька в таком состоянии не перепутал лошадиные ноги, было загадкой.
– Я её, ногу то есть, с вечера пометил, – открыл он тайну. – А не любит настоящего мужеского запаху, кусается, стервец! Пришлось полбуханки хлеба скормить, что б его не тошнило. Зато сейчас, гляди, каким молодцом!
Дядька засмеялся и хлопнул конягу по холке. Животное подогнуло ноги и, закатив глаза, рухнуло на бок.
– Обморок что ли? – дядька чуть огорчился. – Ну, ничего, полежит, оклемается, и поезжайте с Богом помаленьку. С Машкой-то простишься?
– Ты что, не помнишь? Мы ж вечером к ним вместе с тобой попёрлись прощаться, нас мать Яганиха обоих с порога турнула. Сегодня совестно им и на глаза показываться. Ладно, увидишь Машутку, передашь ей берестину и скажешь, что ненадолго в этот раз уехал.
– Скажу… – дядька посмотрел на непонятные для него закорючки, которые я нацарапал на бересте. – Давай, присядем на дорожку…
Указанье князя Ивана я не выполнил, и в Москву на пути из села заглянул снова. Не то что бы в сам город, а в недалёкий от него Данилов монастырь. Тут мало что изменилось с тех лет, когда я жил в нём мальчишкой. Та же торная дорожка, бегущая среди строевых сосен, те же огороды на подъезде, та же невысокая изгородь, через которую можно увидеть шатровую крышу храмовой колокольни и тесовые, с желобами, крыши некоторых монашеских келий, окружавших церковь.
Ворота монастыря были распахнуты настежь, и в них мне повстречались две старушонки-богомолки, беседовавшие с послушником. Бабки были одеты в одинаковые белёсо-серые от многократных стирок ветхие салопы, но у обеих на ногах красовались новенькие лапти, а на головах тоже совершенно новые белые нарядные платки. То и другое, без сомнения, они до самой Божьей обители несли в заплечных сумах. Послушник, мужик лет сорока, указывал богомолкам на боковую тропку, ведущую, как хорошо мне помнилось, в странноприимный дом, а затем обернулся ко мне:
– Здравствуй, молодец. Дело пытаешь, аль от дела лытаешь?
Я едва удержался, чтоб не рассмеяться: впору было подумать, что свои врата мне открыло Берендеево царство, и общаться с монахами предстоит высоким языком былин про Владимира Красно Солнышко и незабвенного Илью Муромца.
– Ой, ты, гой-еси, любомудрый мних! – ответил я, спрятав улыбку и кланяясь остолбеневшему от таких оборотов мужичку. – Да не скажешь ли ты мне, калику перехожему, жив-здоров ли будет отец Нифонт?
– Жив, слава Богу – уже вполне нормальным языком сказал послушник и, почесав заросший кадык, добавил с намёком. – А насчет здоров – не знаю, он пост всегда тяжело переносит.
Про эту особенность моего духовного наставника я хорошо помнил. И загвоздка была вовсе не в еде: отче Нифонт мог обходиться без пищи неделями. Другое дело, что в обычные, не постные, времена года крышки глиняных крынок, в которых Нифонт хранил самолично изготовленный отличный стоялый мед, поднимались его рукой раз пять за день…
Святого отца я застал в его келье как раз замершим в большой задумчивости перед голбцем, где и покоились в холодке вожделенные сосуды.
– Крепка вера наша православная! – громко сказал я.
Отец Нифонт, не вздрогнув, неспешно обернулся ко мне и совершено спокойно, будто мы расстались вчера, молвил:
– Сказано апостолом Матфеем: «Если правая твоя рука сооблазняет тебя, отсеки её и брось от себя…». Сашка, у тебя меч при себе?
– Нет, отче. Можно, конечно, воспользоваться пилой, но как ты потом сможешь переписывать летописи?
– Ты прав. Ну, здравствуй, здравствуй, блудный сын, – он привлёк меня к себе и похлопал по спине. От него пахло чем-то тёплым и домашним. Я, действительно, почувствовал себя блудным сыном.
– Проходи, гость дорогой, – продолжал монах, – я как раз отобедать собирался. Давай водичкой полью, умоешься с дороги.
Отца Нифонта в моем представлении что-то очень роднит с дядькой-кузнецом. Внешне разница огромная: дядька большой, широкогрудый, с тяжёлыми руками, на которых резко выделяются вспухшие вены, а Нифонт – весь из округлостей, узкоплечий, с животом-шариком. Но я, глядя на любого из них, сразу вспоминаю о втором, видимо, потому, что никто другой так сильно не повлиял на мое воспитание в отрочестве. Они взаимно дополняют друг друга – сила и ум. А отец Нифонт ой как умён!
Нифонт, пожалуй, один из самых старейших насельников монастыря, прожил здесь уже лет тридцать. Менялись игумены, приходили и уходили послушники, кого-то постригали в монахи, кто-то из монахов шёл в дальние места и рубил там новые монастыри и скиты; и только отец Нифонт сидел тут твёрдо, как скала, храня заветы отцов-основателей монастыря. Ему уже не раз предлагалось возглавить монастырскую братию, стать игуменом, но он, печально шмыгая мясистым красным носом, отнекивался по-книжному, на старославянском, каким в народе давным-давно не пользуются:
– Аз грешен есть! Вы же, братья, знаете мою слабость, прости меня, Господи…
– Знаем, – понурялись монахи и избирали игумена мимо Нифонта. А за советом всё же ходили к Нифонту.
– Присаживайся, Сашок, поснедаем, чем Бог послал, – отче засуетился вокруг грубо сколоченного стола, служившего ему одновременно и рабочим местом. Убрал листы пергамента, чернильницу, пучок гусиных перьев, а на их место водрузил две кособоких (не иначе, сам вырезал) деревянных миски, куда накрошил хлеба, лука, бросил по шепоти соли, капнул льняного масла и залил кипятком. Усмехнулся:
– Отвык, наверное, от монашеских яств на воинской службе? Правда, и монах монаху рознь. У нас тут в последние годы пара-тройка иноков из боярского сословия постриглась. Так эти с прежними привычками расстаться не могут, со злата-серебра есть норовят. Я все жду не дождусь, когда по монастырям общежительный устав вменят, чтоб не было разницы меж черноризцами. Богу-то все равно, боярином ты родился или холопом, но уж, коль пошёл своей волей в монастырь, так и живи по вере. А то: жил всю жизнь барином, лиходействовал, а как косая на пороге замаячила, так постриг принимать кинулся. Каются в последнюю минуту, Бога обмануть хотят… Что, готово? Ну, на вот, взвару испей. На сушеной клубничке, люди добрые пожертвовали…
– Спасибо, отче.
– Какими судьбами к нам занесло? Ты всё так же у князя на службе? Я ведь все письма твои храню, вон, на полочке лежат. Кое-что из них о ваших смоленских событиях даже и для летописи моей пригодится. Так куда сейчас направляешься?
– В Новгород, – я стойко держусь одного берега. – Иван Данилович послал с порученьицем к старшему брату. Переночую у вас, да утром и трону.
– Вот и хорошо, что погостишь! – отче Нифонт явно обрадован. – А сейчас пошли, пчелок моих проведаем. По дороге и поговорим, разговоры труду мешать не должны.
Мы неспешно шагаем малохоженным лесным уголком, где у отче Нифонта устроены борти. Я тащу на плече длинную, но лёгкую лестницу. Отец Нифонт идёт впереди, указывая дорогу.
– Нет, Сашка, причина не только в том, что князья наши не сумели объединиться, когда Батый пришел. Это полпричины. И не в том, что они и их дружины не храбры были. У нас на рязанщине из двенадцати удельных князей, как рассказывали, девять в тех боях полегли! Считай и от дружин не больше четверти осталось… Тут другое: народ татар как небесную кару принял. За грехи накопившиеся. Ты же сам летописи читал, знаешь, что творилось на Руси целый век до нашествия.
– Да то же, что и сейчас: спать не ложатся, пока ближнему пакость не сделают.
– Вот! И ладно бы простой народишко этим баловался, но рыбка-то с головы гниёт. Можно ли ждать от народа, что он животы за землю русскую класть начнёт, когда все, кто повыше сидит – мздоимцы и корыстолюбцы каких свет не видывал со дня сотворения? А раз Батый – кара небесная, кара Божья, значит, и противиться ей – грех… Вот тебе и объяснение!