– Нэлку я высвистела, но это не означает, что она достанется тебе. Клиенты у нас и без тебя, ободранного, есть. – Барменша подняла указательный палец. На этот строгий учительский жест нельзя было не обратить внимания. – Понял?
– Понял, чем дед бабку донял, – засмеялся Шатков. – А Нэлка твоя, если она действительно хороша, все равно достанется мне. Понятно?
Он вернулся к столу, допил остатки коктейля, оглядел зал – ничего стоящего в кафе не появилось, нацепил сумку на плечо и вновь подошел к стойке.
– Чего кошелек свой подхватил? – насмешливо поинтересовалась барменша. – Обиделся, что ли? Или испугался за деньги?
– Какой кошелек?
– Ну на плечо ты что повесил? Кошелек ведь…
«Сюжет развивается вяло. И почему-то вкривь, – подумал Шатков. – Кононенко пропал, с моря туман наползает, холодно становится, ночевать негде… Придется у Нэлки. Если она, конечно, появится».
– Что, и в туалет уже нельзя сходить? – он усмехнулся.
– С сумкой?
– Я все свое ношу с собою. В том числе и предметы личной гигиены.
– Ага, зубную щетку для чесания подмышек. Ну иди, только унитаз не сверни! – лицо у барменши сделалось грубым, мужским, подбородок упрямо выпятился, будто у кулачного бойца. – Дорогу знаешь?
– Знаю.
Туалет находился на этом же этаже, по ту сторону лестничной площадки. На лестнице было темно, тусклая лампочка едва пробивала вязкий сумрак, в ней даже не были видны ступеньки лестницы.
Снизу шли люди, мелькнули две женские головы на повороте, – хоть и темно было, а Шатков разглядел лица девушек – впереди шла рослая блондинка с резковато-красивыми чертами лица и огромными светлыми глазами, сзади брюнетка – тоже очень броская, с точеным лицом и высокой шеей, их сопровождали двое парней в джинсовых варенках. У Шаткова невольно сжалось сердце: опять варенки… Парень, шедший последним, был из тех, кто нападал на него. Шатков стремительно расстегнул молнию на сумке, выдернул из нее модную джинсовую шляпку в виде бесформенного гриба – такие шляпки любят носить отдыхающие, – не шляпа, а шапокляк, шляпокак – по имени хулиганистой старухи из старого кукольного фильма, Шатков уже забыл, как ее точно величали, – такая шляпа-гриб делает человека совершенно неузнаваемым, словно шапка-невидимка.
– Не спеши, Нэлк, – попросил парень, замыкающий строй, – сердце вываливается.
– Пить надо меньше, – безжалостно бросила Нэлка, это была яркая блондинка со светлыми глазами, легко откинула назад копну волос, тряхнула головой, – тогда и дыхалка будет нормальная, и сердце останется на месте.
– Лучше пить, чем болеть, – хмыкнул парень.
– А логика где? – поинтересовалась Нэлка. – Нет логики!
– Вдруг сейчас этого лептуха придется обрабатывать, а?
– Не путай «а» с «я», говори «я» только после того, как я скажу «а», – у Нэлки была прелестная, очень тонкая, чуть с иронией, чуть с грустью улыбка – ее можно было разглядеть даже в сумраке, слишком необычной и запоминающейся была эта улыбка. – Усвоил, Штырь?
Шатков наклонил голову, чтобы не было видно его лица, потянул шляпу-гриб за край, надвинул ее на самый нос и заспешил по лестнице вниз. Он уже не боялся, что парень в варенке узнает его – сейчас это не имело никакого значения.
Девушки не удостоили Шаткова даже взглядом – они шли на вызов, и разные лестничные бегуны их не интересовали, и прежде всего красивую Нэлку, а вот парни зацепились за него глазами, пробили буквально насквозь, вначале один, потом другой, но Шатков был спокоен и равнодушно прошел мимо, в другой туалет, располагавшийся в торговом центре этажом ниже.
Замыкающий парень в варенке не узнал его. Хотя и был взгляд этого парня острым, как укол ножа. Не все острое, оказывается, колется.
«Ничего, еще узнаешь», – невольно подумал Шатков.
В туалете он снял с себя шапочку-грибок, сунул в сумку. Ему необходимо было время, чтобы обмозговать свои действия. Постоял немного перед зеркалом, помял пальцами подбородок, потрогал ссадину на лбу, замазал ее еще немного крем-пудрой, которую всегда брал с собой на задания, и, стараясь быть веселым, нагнав этого веселья в себя силком, промурлыкал что-то невнятное под нос. Вздохнул: «И жизнь хороша, и жить хорошо»… Но так ли уж хорошо?
Была нормальная страна, могучая, криволапая, хоть и закомплексованная, но в обиду себя не дающая, а сейчас… Некогда мощная гордая держава превратилась в государство лавочников, силы в стране осталось только на то, чтобы выжимать воду из помидоров, а уж что касается взаимоотношений с разными могучими и не очень могучими соседями, то мы скоро и перед Польшей с Румынией будем снимать шляпу и склонять голову до земли, не говоря уж о какой-нибудь Эфиопии или Лихтенштейне…
Он достал из сумки яркий шелковый платок, повязал на шею – важно сместить акцент, добавить в костюм новые детали, например, это броское пятно, – в костюме все, кроме этого броского пятна, будет уже второстепенным, и человек смотрится по-новому.
Оглядел себя внимательно, поморщился – болела ссадина на лбу, внутри что-то ныло, горло саднило, и это раздражало, может быть, больше всего, хотелось спать, все тело устало, гудело, по костям шел звон. А может, и стон. Но что это – звон или стон, – не понять. Он вздохнул, расстегнул на себе куртку. Рубашка на нем, как и куртка, была фирменная. А это деталь немаловажная. Особенно для таких девушек, как Нэлка и ее подружка.
На лестнице Шатков задержался, снова позвонил Игорю Кононенко – телефон не ответил. Шатков сжал зубы, вздохнул – не нравилось ему это…
В продымленный, освещенный цветовыми всполохами «музыкальной» лампы, укрепленной над стойкой барменши, зал он вошел с улыбкой.
Нэлка со своей черноволосой подружкой сидела за столиком недалеко от стойки.
Сопровождающих парней в зале не было. Шатков понял, что барменша увела их в служебную комнату, за бамбуковую занавеску – обстановку в зале эти парни контролировали оттуда.
– Ну чего? Вернулся? – довольно равнодушно спросила барменша.
– Ты – незабываемая женщина, – настраиваясь на тон барменши, сказал Шатков, – от таких женщин мужчины не уходят.
– Твоими устами только мед пить, – барменша вздохнула. – Что, еще коктейль? Или кофе?
– Два коктейля, – послышался голос из-за спины Шаткова, – и два кофе.
Это была Нэлка. Шатков обернулся и, немного помедлив, показал рукой на круглый вертящийся стульчик, установленный на длинной стальной ножке.
– Прошу, мадемаузель. Место свободно. Какая приятная неожиданность!
– На минуту, пожалуй, присяду, – согласилась Нэлка, усаживаясь на стул. Вытянула красивые ноги.
«Очень соблазнительно, – не замедлил отметить Шатков, – ноги километровой длины. И все остальное в полном порядке».
– Ах, какая девушка! – восхищенно пробормотал Шатков. – В обморок грохнуться можно.
– Как говорили древние греки – ближе к телу, – Нэлка шатнулась через стойку к пачке сигарет, взяла оттуда одну, барменша дала ей прикурить.
– По истечении времени буква «д» в слове «дело» трансформировалась в «т», – сказала барменша. – А молодой человек, должна тебе сообщить, очень спешит. Как Наполеон, который общался с женщинами, не снимая штанов, – барменша засмеялась.
Фразу насчет Наполеона Шатков пропустил мимо ушей.
– Естественно, спешу, – сказал он. – Я здесь пролетом из Москвы в Рио-де-Жанейро. Временем здорово ограничен. Время – штука дорогая!
– Заговорил, как реклама «Аэрофлота». Или «Трансаэро», на худой конец, – не замедлила поддеть его барменша. Видать, у нее такой характер был – всех поддевать. – Вас похоронит за свой счет ваш дорогой «Аэрофлот».
– И какой валютой будет расплачиваться занятый молодой человек? – спросила Нэлка. – Железными карбованцами?
– Нэлк, ты что! – пробовала подрезать вопрос барменша, но Нэлка на нее даже не обратила внимания.
Шатков снял с плеча сумку, расстегнул ее, показал Нэлке. На дне сумки среди носовых платков, двух запасных рубашек, плавок и туалетных принадлежностей лежало несколько пачек денег – банкноты по пятьдесят тысяч рублей в фирменной облатке с печатью Центрального банка России.
– Устраивает? – Шатков понимал, что он совершает ошибку, показывая деньги Нэлке, но иного пути у него не существовало, эти деньги надо было показывать. Он сейчас один, совсем один в большом городе, без прикрытия, без связей. Если бы рядом находился Кононенко, он бы действовал по-другому…
– А зеленые? – спросила Нэлка, не проявив к деревянным российским «дензнакам» особого интереса.
Шатков отогнул пластмассовую пластину, прикрепленную ко дну сумки, показал, что там есть. На дне сумки лежали две довольно плотных пачки долларов.
– Ну что, стартовый капитал есть, – констатировала Нэлка и трогательно склонила голову набок. Посмотрела на барменшу. – Ты права. Красивый парень. Такие и летом не всегда отдыхают в нашем городе.
– Я рада, – сказала барменша. – А вообще-то я чуть ошибку не совершила: час назад я этого «красивого парня» едва из бара не вытурила.
– Таких людей нельзя трогать. Их оберегать, их лелеять надо. – Нэлка с нежностью посмотрела на Шаткова.
– Теперь, кстати, о птичках – о поэзии. Александра Сергеевича Пушкина знать надо, – бросил Шатков барменше. – Не «вас похоронит за свой счет наш дорогой „Аэрофлот“», а иначе – «Быстро, дешево и без хлопот вас похоронит „Аэрофлот“». В Рио-де-Жанейро так говорят.
– Я здесь с подружкой, – сказала Нэлка, – зовут ее Ларисой.
Шатков оглянулся. Лариса, сидящая за столиком, призывно подняла руку. Шатков кивнул ей в ответ.
– Очень красивое имя – Лариса.
– И девочка ничего, – сказала Нэлка. – Хочешь любовь втроем?
– Надо подумать.
– Тогда заказывай еще один коктейль и один кофе.
Шатков заказал. Барменша поставила три кофе и три коктейля на деревянный резной подносик («Вьетнамский, в этом баре много всего восточного, вьетнамского и китайского», – отметил Шатков) и сама отнесла за столик.
Парней нигде не было видно. Они словно бы сквозь землю провалились. За занавеской даже ничто не шевельнулось, не стронулось с места – парни умели сидеть в засадах.
«Ладно, – вздохнул Шатков, – пусть будет так…»
Через двадцать минут он и две девушки, Нэлка и Лариса, вышли из кафе.
Глава третья
Квартира у Нэлки была уютной. У таких девушек – имеются в виду девушки, знающие жизнь, – всегда бывают уютные квартиры. У многих людей квартира имеет стандартный набор мебели, незатейливый коврик на стене, пару цветных гравюр с непонятными изображениями – то ли город у моря нарисован, то ли фрукты на скатерти, то ли под стекло засунута обычная абстракция, безвкусная, как смятая утюгом газета, с парой расплющенных мух, прилипших к бумаге, а у Нэлки квартира носила отпечаток характера владелицы – это была «штучная» квартира, в каких всегда присутствует что-нибудь запоминающееся.
В Нэлкиной квартире на стенах висели не вырезки из «Огонька», которым место в общественном туалете, а не в доме, и тусклых литографий тоже не было – висели три хороших живописных холста, два были написаны маслом, – ухоженные, под свежим лаком, один – гуашевый пейзаж в аккуратной раме под стеклом, – все три полотна с автографами авторов. В углу был сложен камин, украшенный черной чугунной решеткой, около которой стояла ступа с инструментами для поддержания огня в камине – клюкой, щипцами, метелкой, совком.
– Камин настоящий? – спросил Шатков. Ему было здесь, в Нэлкиной квартире, интересно.
– Настоящий.
Шатков присвистнул: иметь камин в городе, да еще такой камин, с «рукодельной» решеткой, – штука дорогая.
– Может, зажжем?
– К сожалению, увы… Дров нет.
– Картины чьи?
– Две – моего бывшего мужа, одна, – она показала пальцем на гуашь, – любовника, живописца из Москвы.
– А где муж? – осторожным голосом спросил Шатков.
– Муж объелся груш. – Нэлка засмеялась.
– Где он? Что за груши?
– С мужем я не живу. И груши не ем. Я девушка умная, знаю, чем их околачивают. – Нэлка, перестав смеяться, продолжила тему насчет мужа: – Он уехал за границу. В Израиль. Он там, я тут, он ест киви и авокадо, я – мандарины из солнечного Сочи. У каждого – свое. Иногда мы переписываемся: он присылает мне листок бумаги с нарисованной на нем комбинацией из трех пальцев, я ему три слова на «верже»: «Люблю, целую, жду!».
– Роскошная семейная жизнь!
Над камином висело несколько гипсовых слепков рук – были руки могучие, с оплющенными пальцами, рабочие, были изящные, почти немощные – скрипачей, кукловодов либо поэтов.
– Что за коллекция? – поинтересовался Шатков. – Тоже от мужа осталась?
– Нет, это моя, – сказала Нэлка, – это я старалась. Делала слепки с приметных рук, а Лева помогал. Потом я стала делать эти слепки сама, без помощи, и (Лев в это поверить не мог) лучше его, – в Нэлкином голосе прозвучала какая-то звонкая девчоночья гордость, совсем не совмещающаяся с ее обликом и тем более – с нынешним родом занятий.
«Вот это, кстати, и делает человека человеком», – отметил Шатков, сел в кресло, стоящее перед столиком, сумку кинул под ноги.
– Кошелек держишь рядом с собой, не выпускаешь из рук? – Нэлка серебристо, будто русалка, засмеялась, она и сама походила на утомленную морскую русалку, выбравшуюся на берег для людских услад, кивнула одобрительно: – Правильно делаешь!
– Привычка, – отозвался Шатков и подумал: «Сюжет развивается слишком медленно. Но вскоре он покатится, покатится, загромыхает колесами на стыках – вскоре еще появятся действующие лица. Для начала – эти двое. А потом будут еще».
– Душ принимать будешь? – спросила Нэлка.
– Буду.
Он расстегнул куртку, бросил на пол, расстегнул рубашку. Нэлка произнесла удовлетворенно:
– Ого!
– Для кого «ого», а кому способ зарабатывать себе на жизнь.
Нэлка не выдержала, рассмеялась. Тихо, расслабляюще.
– У нас в институте ходила присказка про мальчиков в длинных пиджаках. Мы, девчонки, не любили длинные пиджаки. Спрашивается, почему? А когда танцуешь с мальчиком, он прижимается к тебе, что-то шепчет, но ты совсем не знаешь, любит он тебя или нет? Стоит у него или не стоит? Все прикрывает длинный пиджак, – Нэлка произносила вещи пошлые, затертые, но это не звучало у нее пошло.
Шатков вытащил из сумки свежую рубашку, сбросил с себя трусы и, прикрывшись ладонью, как фиговым листком, прошел в ванную. Он действовал нарочито грубо, открыто – стилю, который он избрал в кафе, нельзя было изменять.
Быстро принял душ, сменил рубашку, вернулся в комнату. На его месте в кресле сидела Лариса, равнодушно рассматривала ногти. Джинсовая куртка Шаткова нетронутой лежала на сумке – как бросил он ее на сумку, так она там и лежала, рисунок складок не изменился. Нэлка гремела посудой на кухне – что-то готовила. Кажется, кофе. Точно, кофе – из кухни едва уловимо тянуло вкусным знакомым запахом.
– Ты какой институт окончила? – выкрикнул Шатков.
– Педагогический. А что?
«Не люблю вопроса: „А что?“, – подумал Шатков. – Есть в нем что-то неряшливое, полоротое, по-крестьянски безмозглое. „А что?“, „Чаво?“, „Да ничаво!“»
– А я думал – кулинарный техникум. Слишком вкусно пахнет. Кофе, во всяком случае, не морковный.
– Как можно долларового клиента угощать морковным кофе?
– Давно не слышал, чтобы меня называли клиентом.
– А ты как хочешь? Пациент, пассажир, абонент, заказчик, подрядчик, абонемент? Что предпочтешь, а? Займи лучше Ларису!
Лариса неожиданно хихикнула, округлила глаза, Шатков понял, что эта молчаливая черноволосая – с примесью татарских кровей девушка – может смеяться над чем угодно, покажешь ей палец, и она будет хихикать над пальцем – такова у нее натура.
– Вы тоже из педагогического? – вежливо, на, «вы», спросил Шатков.
– Тоже, – Лариса быстро глянула на него и отвела глаза в сторону. Снова хихикнула.
– Ты что, ее щекочешь? – выкрикнула Нэлка с кухни. – Чего она у тебя хихикает?
– И работаете… педагогом? – Шатков мысленно выругал себя – разве можно задавать такие вопросы? Обвел рукой пространство, потом ткнул пальцем в гипсовые слепки. – Нэля человек талантливый, правда?