Потом я попросил поднять руки всех, кто прибыл сюда из села Рачки. Поднялось много рук. У жителей этого села я спросил, знают ли они кого-нибудь из перечисленных мною; два крестьянина ответили утвердительно и показали остальных шестерых. Моему приказу отойти в угол трое подчинились, но трое попытались затеряться за спинами соседей. Однако мои помощники не дремали: к каждому бандиту подошли по два красноармейца. Мы связали задержанных и вывели их из помещения.
Состоялось открытое заседание военного трибунала. Все арестованные оказались кулаками или их сынками. Бедняки уличили шестерых во многих преступлениях. Непричастным к этим страшным делам оказался лишь тот, кто поднял руку в волостном правлении. Шестеро понесли заслуженную высшую кару, седьмого приговорили к трем годам заключения условно.
Винницкая область и прилегающие к ней районы богаты сахарными заводами, но их работе мешали бандиты. Бандитам помогали бежавшие хозяева заводов через своих пособников. Мы были вынуждены охранять заводы, их продукцию и обеспечивать нормальную работу. В этом деле нам большую помощь оказали рабочие.
В 1921 году прошла большая демобилизация. Из нашей бригады был сформирован 12-й Башкирский кавалерийский полк. Я не считал себя подготовленным для командования бригадой в мирное время и попросил назначить меня командиром башкирского полка. В. М. Примаков согласился.
Я не думал, что и после войны останусь в армии. Считал, что в мирное время найдутся командиры более грамотные, знающие военное дело лучше, чем я. Но волею партии я остался в кадрах и служу до сих пор.
Башкирской бригадой в годы войны было проведено много удачных боев против белогвардейцев и интервентом, и не только против войск Колчака и панско-помещичьей Польши, но также против петлюровских и других банд. Много башкир отдало свою жизнь за дело революции. Среди них было множество отважных, преданных Советской власти красноармейцев и командиров, которые всегда были готовы выполнить любой приказ и не щадили свою жизнь, отстаивая дело Ленина.
К сожалению, я не вел тогда записей и забыл имена и фамилии многих отважных людей. Но некоторые имена врезались в мою память: это исключительно смелый, инициативный командир 27-го кавполка Файзулин Хусаметдин Шаранович, командир 1-го кавполка Ашранов, неторопливый, расчетливый и отважный, также пользовавшийся всеобщим уважением; командир полка Муртазин погиб смертью храбрых еще до моего прибытия в бригаду, но был мне знаком так, как будто я с ним встречался, столько я слышал хорошего о нем от многих башкир; отважным воином был Гасапов Усман, волевой, честный и боевой командир. Отличной репутацией пользовались политработники — комиссар бригады Кузьминский, комиссары полка Кучаев и Комалов Гали. Вся бригада хорошо знала фамилии своих отважных командиров эскадронов Ишмуратова, Заянчурина, Казнобаева и Гафурова.
А сколько еще было людей, фамилий которых я не могу припомнить!
Глава четвертая
БОЕВАЯ СЛУЖБА ПРОДОЛЖАЕТСЯ
Внутреннее положение страны было очень тяжелым. Промышленность и сельское хозяйство, и без того отсталые, пришли после войны в полный упадок. Бедственное положение усилил страшный неурожай 1921 года, доведший Поволжье и некоторые другие районы до голода. В те годы питание Красной Армии, как и всего населения, было очень скудным. Помню одно собрание, на котором стоял вопрос об отчислении десяти процентов месячного пайка в фонд Комитета помощи голодающим (Компомгол). Помню, как один за другим поднимались красноармейцы и предлагали отчислять не десять процентов, а четверть всего пайка, и не месяц, а три месяца. Рабочие, крестьяне и служащие по всей стране не имели самого необходимого — хлеба, соли, одежды, обуви, керосина, спичек.
Деньги катастрофически падали в цене, стоимость их понижались не по дням, а по часам, поэтому каждый стремился получить зарплату первым, а не последним. Моя квартира была недалеко от шоссе, идущего от казарм в местечко. Я видел, как получившие зарплату вместе с женами бежали в местечко на базар или в лавку, чтобы скорее отоварить деньги. И этот бег наперегонки себя оправдывал: кто получал и расходовал деньги до полудня — тот больше приобретал на ту же сумму, чем те, кто покупал во второй половине дня. Это было тяжким испытанием жизнеспособности и крепости молодой Советской власти. Мы знали, что враги радуются нашему бедственному положению, что нам никто не поможет и что мы должны надеяться только на себя. И мы верили в свои силы, в светлое будущее. Работали, не считаясь со временем, с усталостью, лишениями. На преодоление, казалось бы, непреодолимых трудностей нас воодушевляла Коммунистическая партия во главе с Лениным, которому мы все верили больше, чем себе. Сложнейшие вопросы встали тогда и перед Вооруженными Силами Советской страны. 1 марта 1921 года за № 504 был объявлен приказ Реввоенсовета Республики, в котором говорилось:
«1. В основу оценки соответствия лиц комсостава занимаемым должностям и представления к продвижению… ставить боевые качества и преданность Советской власти. Если аттестуемый начальник в своей настоящей должности был способен управлять своей частью при боевой обстановке революционной войны и при этом проявил себя преданным работником Советской власти, то это вполне определяет как его пригодность к занимаемой должности, так и возможность продвижения на высшую…
2. С особым вниманием относиться к оценке тех начальников, которые выдвинулись на командные должности из красноармейской среды во время революционной войны… они особенно ценны для армии. Если теоретические познания в военном деле этих лиц невелики, то необходимо стремиться поднять их военное образование…
3. Не допускать, чтобы лица комсостава, не имеющие боевого стажа, но опытные в деле обучения войск… получали бы преимущества перед начальниками, проявившими особые способности к управлению войсками в боевой обстановке…»
В соответствии с этим приказом, подписанным Э. Склянским и С. Каменевым, я был оставлен в кадрах армии и назначен командиром полка. Вскоре мне пришлось убедиться, что командовать полком — задача далеко не всегда одинаковой трудности.
В 1912 году, когда я начинал службу солдатом, наш Черниговский гусарский полк располагался в казармах и конюшнях, подрядчики доставляли на полковой двор сено, дрова, на склады регулярно поступало продовольствие, обмундирование, имелись манежи, столовые, тиры, стрельбища, для офицеров квартиры; учеба шла по твердо установленным планам и порядкам. В 1922 году полк, в который я был назначен командиром, был расквартирован по деревням; приходилось очень много работать, чтобы обеспечить более или менее нормальную жизнь и учебу людей. Опасался я и того, что учился в школе всего три зимы, а мои соседи, командиры полков, были со средним или незаконченным средним образованием. Правда, мне было уже тридцать лет, десять из них я провел на военной службе, а командиры соседних полков были намного моложе как по возрасту, так и по опыту. Решил учить подчиненных тому, что знаю сам, и по-настоящему учиться самому. Несмотря на то что я был «старым кавалеристом», я никогда не увлекался манежем и использовал его лишь для необходимой выездки лошадей и обучения молодых кавалеристов езде, преодолению стандартных препятствий, рубке лозы, вольтижировке. Всю тренировочную работу выносил в поле, проводил ее в комплексе тактических занятий. В связи с этим при соревнованиях на фигурную езду, на высшую выездку лошади мы уступали первенство соседям. Приходилось выслушивать замечания командира дивизии: «Горбатов не любит манежа, он увлекается полем». Так записано и в моей аттестации того времени. Но я упорно не считал это своим недостатком, по-прежнему уделял главное внимание боевой подготовке — и получал полное удовлетворение при разборах учений, проводимых старшими начальниками. Там уж мы часто слышали: «Поле для полка Горбатова — родная стихия», «Полк в поле, как рыба в воде». В это время комиссаром полка был П. С. Дьяченко, член партии с 1918 года. Это был образцовый комиссар, любимец бойцов, человек беспокойный, вникающий во все поры жизни и учебы полка. Участник штурма Зимнего дворца, он отважно воевал в гражданскую. Во время стычки с бандой вышел из строя командир эскадрона. Тогда эскадрон возглавил комиссар полка. Командовал умело, решительно. Банда была разгромлена. Конники эскадрона захватили восемь пленных и станковый пулемет. Наш комиссар служил живым примером для каждого бойца. Он отличный кавалерист — на дивизионных соревнованиях по рубке взял первый приз. Наравне с тактической подготовкой много внимания мы уделяли политическим занятиям, добивались, чтобы каждый боец знал внутреннее и международное положение страны, понимал, для чего он служит и что защищает.
Старательно занимались стрелковым делом: боевой стрельбой с неизмеренными расстояниями, с замаскированными и появляющимися мишенями, стрельбой из станковых пулеметов с закрытых позиций. Поэтому полк уверенно удерживал первенство как по коллективным, так и индивидуальным стрельбам, да и сам я стрелял отлично: за успехи на дивизионных соревнованиях 1924 года я получил большие золотые часы с боем, секундомером, показывающие месяц, число, день недели и полнолуние. Этот подарок до сих пор берегу как память. Приз я взял и в 1926 году. В эти тяжелые годы голода и разрухи мы не только учились. Бойцы и командиры Красной Армии сражались с бандами, восстанавливали разрушенную промышленность и транспорт, участвовали в субботниках, помогали крестьянам обрабатывать поля. Эти многообразные и сложные задачи решать становилось все труднее хотя бы уже потому, что к 1923 году Красная Армия из многомиллионной превратилась в шестисоттысячную. А партия, народ потребовали: сокращение численности войск не должно ослаблять оборону страны. Поэтому мы настойчиво совершенствовали организацию войск, их боевую в политическую подготовку.
Над нашим полком шефствовал Макеевский металлургический завод, крупнейший по тому времени. Я не раз бывал в гостях у шефов. Директор, высококвалифицированный инженер, показал мне свой завод. Сильное впечатление произвели на меня слаженность и стройность производственного процесса, военная организованность в действиях тысяч рабочих. Мы шли вдоль длинного ряда пышущих жаром мартенов, видели сталь, льющуюся бешеным ручьем, и ту же сталь уже в виде раскаленных полос, змеями выскакивающих из прокатных станов. Всюду тянулись рельсы, по которым катились паровозы, вагоны и вагонетки. Я восхищался ловкостью и мастерством людей, работающих у печей и огромных машин. — Сколько же от вас требуется знаний! — воскликнул я. — Да, — не без гордости отозвался директор. И добавил: — Это не то, что у вас, военных: «направо, налево». Мне стало обидно за свою профессию. — Есть поговорка: в чужих руках ломоть всегда толще. Вот и вам своя работа кажется гораздо сложней, чем наша. Между тем военное дело — страшно трудное. Мы работаем не с металлом, а с живыми людьми, которых надо так обучить и воспитать, чтобы в нужный момент они ценой неимоверных усилий, ценой жизни своей победили врага, отстояли ваш завод, спасли все и вашу семью от гибели. Понимаете: за судьбы страны мы отвечаем, величайшая ответственность на нас лежит. У вас большое преимущество; вы каждый день видите результаты своего труда, можете их оценить. А плоды нашей работы могут в полной мере проявиться только на войне. И исправлять ошибки, устранять недоделки, наверстывать упущенное будет уже поздно: за все придется расплачиваться кровью. Вот почему мы очень много работаем и очень много думаем.
21 января 1924 года, задолго до рассвета, я выехал с командирами в поле для проведения занятий. К вечеру, возвращаясь домой, мы выехали на большую дорогу. Нам стали встречаться люди, идущие из местечка, с понуро опущенными головами, а некоторые с заплаканными глазами. Сначала мы думали, что это от резкого встречного ветра. Но когда мы приехали в военный городок, то и там увидели горе на лицах красноармейцев и командиров. Умер Ленин. Мы ни о чем не могли думать, только об этой невосполнимой утрате. Думалось: неужели нельзя было спасти, сохранить, ведь он был еще совсем не старым? Никогда ни до этого, ни после я не переживал столь великого горя. В эти скорбные дни мы с комиссаром полка на собраниях призывали партийную организацию и каждого коммуниста быть ближе к красноармейцам, проявлять больше бдительности, воодушевлять людей трудиться еще больше, еще лучше. Только тесным сплочением вокруг Коммунистической партии, дружной и добросовестной работой мы можем внести свою долю в общие усилия народа, самоотверженным трудом возместить великую утрату.
Зимой 1925 года я был командирован в Москву на совещание высших кавалерийских начальников. Сидя в купе мягкого вагона, беседуя с попутчиками, я через от крытую дверь увидел проходившего по коридору высокого, плотного человека в военной шинели. Мне показалось в его фигуре что-то настолько знакомое, что по спине пробежал холодок. Я быстро встал и вышел, чтобы увидеть этого человека в лицо. Да, я не ошибся — это был он, бывший штабс-ротмистр Свидерский (потом, на фронте, ротмистр и подполковник), который обучал нас, молодых солдат, в 1912–1913 годах.
Когда я напомнил ему о себе, он сказал:
— Очень приятно возобновить с вами знакомство. — И, показывая на мои знаки различия, такие же, как и у него — три прямоугольника на синих петлицах, добавил: — Рад видеть, что мое обучение пошло вам впрок.
— Да, учеба не пропала даром, за это вам спасибо, — ответил я.
Он был председателем ремонтной комиссии, закупающей для армии лошадей в наших республиках и за границей. Узнав, что я командир кавалерийского полка, он спросил, нет ли у меня претензий по поставляемому нам конскому составу, и рассказал, что комиссаром в ремкомиссии работает у него Силиндрик, член партии с 1905 года, они оба едут в Москву на совещание высших кавалерийских начальников. Я в свою очередь рассказал ему, что Силиндрика хорошо знаю, он когда-то был в нашей дивизии комиссаром одного из полков, и что я тоже еду на это совещание. Претензий к ремкомиссии не имею.
После этого Свидерский стал часто заходить в наше купе. Мне все время казалось, что он чувствует себя неловко, — вероятно, пытается вспомнить, не был ли я одним из тех, кого он избивал за малейшую оплошность, а порой и совсем беспричинно; возможно, он боялся, как бы я не рассказал об этом в Москве. Однако, встретив на совещании его комиссара, Силиндрика, я сказал, что знаю Свидерского по 1912–1915 годам, но о его отношении к солдатам умолчал. Силиндрик отзывался о Свидерском очень хорошо, высоко ценил его как прекрасного специалиста и честнейшего человека; не было случая, чтобы он не обнаружил хотя бы малейший недостаток лошади, с негодованием отказывался от взяток и от участия во всяких махинациях. Однажды в Германии Свидерскому предложили остаться и сулили ему должность директора государственного конного завода, соблазняя большим окладом, но он ответил:
— Когда была революция в России, то некоторые из наших офицеров бежали к вам. А когда она будет у вас куда они и вы побежите? Нет, я пережил одну революцию, с меня хватит. Мне хорошо и в России.
На третий день совещания Свидерский пригласил меня к обеду, и я согласился: было интересно посмотреть, как он живет. В старые годы среди солдат ходили слухи, что Свидерский очень богат.
Дверь нам открыла его жена — я ее вспомнил, она мало изменилась и была по-прежнему красива. Встретила меня как старого знакомого и сказала, что муж говорил ей обо мне много хорошего. Жили они в двух комнатах, где было тесно от мебели и сундуков, нагроможденных до потолка. «Вероятно, уплотнили», — подумал я.
За столом все было хорошо, пока я не отказался пить вино (даже когда хозяин произнес тост за укрепление Красной Армии и за мое здоровье, как одного из ее представителей). Хозяин никак не хотел поверить, что военный человек не может выпить вина, и мой отказ принял как личную обиду. Убедив его, что я действительно не пью спиртного, даже пива, я тут же признался, что сперва чувствовал к нему некоторую настороженность, так как помнил его чрезмерно суровое отношение к солдатам.
— Но, поверьте, — сказал я затем, — меня очень обрадовало то, что я узнал о вашей добросовестной работе при Советской власти. Считаю, что никто не вправе помнить то, что вам не хотелось бы вспоминать из прошлого. Уверен, что Советская власть не останется у вас в долгу.
Он встал и крепко пожал мне руку. Они с женой переглянулись и повеселели. Разговор стал непринужденным и откровенным. Я сказал ему, что солдаты считали его очень богатым человеком и меня удивляет, почему он не за границей. Он чистосердечно ответил:
— Мой отец был патриотом и держал деньги только в русских банках, а вы знаете, что получилось с этими деньгами. А главное, мы все время жили в Москве. Если бы я оказался на юге, то, возможно, тоже совершил бы глупость, как другие, и разделил бы горькую участь эмигрантов.