Офицерам нашей армии, несмотря на то что им доставало дел в войсках, пришлось вести работу и среди местного населения. Устраивались беседы, митинги, демонстрировались кинокартины, распространялась газета Люблинского комитета «Вольна Польска». Поляки охотно принимали участие во всех политических обсуждениях и раскупали газету на родном языке; встречались только трудности с оплатой, так как здесь еще не было польской монеты.
Думаю, политическую работу было легче проводить на люблин-варшавском направлении, где дислоцировались и принимали участие в боях плечом к плечу с соединениями Советской Армии воины союзного нам Войска Польского. Сам факт прихода прекрасно вооруженной, обмундированной в национальную форму возрожденной польской армии вызывал у населения энтузиазм; ведь гитлеровцы заявили, что поляки как нация, имеющая свое государство, исчезли с лица земли навсегда.
У нас было сложнее, потому что в нашем районе осталось больше реакционных старых чиновников в разного рода прислужников бывших властей и помещиков. Они сопротивлялись демократизации Польши, саботировали распоряжения Временного польского правительства.
Самая зажиточная часть местного населения, по рассказам, недурно ладила с немцами. Эти люди держались обособленно, в разговоры с русскими не вступали, прятали скот и хлеб, чтобы уклониться от поставок Войску Польскому и ничего не продавать нам. Появились и спекулянты — они плодятся всегда и везде, где ощущаются экономические затруднения.
Необходимо было вести широкую разъяснительную работу в наших войсках, чтобы не допустить неправильной оценки отдельных нездоровых фактов и настроений, с которыми мы здесь встретились, чтобы наши люди не поколебались в своих взглядах и ни на минуту не забывали: все эти печальные явления результат политики той эксплуататорской верхушки, которая одинаково враждебна труженикам всех народов.
Как ни заняты мы были подготовкой к наступлению, в нашу политическую работу неизменно включалась и эта сторона — воспитание солдат в духе пролетарского интернационализма, укрепление дружбы с местным населением. Мы всячески поощряли помощь наших войск заселению. Солдаты помогали крестьянам в уборке картофеля и в других сельскохозяйственных работах. В труде люди лучше всего учатся понимать и уважать друг друга. Случалось нам не раз выручать поляков продовольствием или транспортом. Все это сближало местное население с советскими солдатами, укрепляло их дружбу.
Не могу не вернуться несколько назад и не рассказать, как я однажды совершил поступок, который был признан более чем сомнительным.
Находясь в глубоком тылу армии, в одной из частей, размещенной в прекрасном сосновом бору, я услышал рассказ офицера, уроженца Донбасса, только что получившего письмо от отца. Отец писал о горе шахтеров, вернувшихся домой после ухода немцев, описывал, как ходили шахтеры по развалинам шахт, по пепелищам своих поселков. Отец офицера, проработавший на шахте сорок лет, писал: «Сейчас самая большая трудность в восстановлении шахт заключается в остром недостатке крепежного леса. Лес к нам прибывает, но очень мало, так как с севера идут железнодорожные составы с другим грузом, еще более необходимым».
— Так напиши отцу, — сказал я, — пусть приедет сам или пришлет кого-нибудь к нам за лесом. Видите, сколько здесь леса? Будем рубить, будем грузить уходящий от нас порожняк и тем облегчим горе шахтеров.
Окружающие поддержали мое предложение, а офицер сказал: «Сегодня же напишу отцу».
За множеством дел я забыл этот разговор. Вспомнил о нем лишь тогда, когда мне доложили:
— Прибыла делегация из Донбасса.
Через минуту передо мной, вытянувшись по-солдатски, стояли три делегата. Двое из них были убеленные сединой кондовые шахтеры, десятки лет тяжелого труда оставили на их лицах глубокие морщины; третий был значительно моложе.
Я усадил их на табуретки, пригласил к себе члена Военного совета генерала Коннова, предложил делегатам закурить (сам я никогда не курил, но для особо симпатичных посетителей у меня всегда имелась пачка хороших папирос), попросил жену — она сопровождала меня по фронтовым дорогам — приготовить нам чай и завтрак.
Когда пришел товарищ Коннов, я познакомил его представителями Донбасса двумя рабочими и инженером, пригласил всех в столовую, познакомил там «повариху» — мою жену — с гостями, предложил ей зачислить их на довольствие, включая 100 граммов «жидкого топлива».
За завтраком гости рассказали о положении в Донбассе, об энергии, с какой советские люди взялись за восстановление разрушенного, несмотря на скудный продовольственный паек и недостачу самого необходимого. Несмотря на то что у рабочих не было красноречия, мы глубоко почувствовали горе Донбасса, так они своими простыми словами затронули наши сердца.
На мой вопрос: «Какой нам нужен лес?» — одновременно ответили все трое:
— Какой угодно, лишь был бы толщиной двадцать сантиметров и больше.
Дело было такое для них важное, что мне показалось, будто делегация в три человека очень уж мала, и я спросил:
— Что же вы приехали втроем?
Но они поняли меня иначе: что их делегация слишком велика. Они переглянулись между собой, как бы спрашивая один другого, кто будет отвечать на этот вопрос. Самый старший из них ответил:
— Мы слезы уже выплакали. Думали, что у одного не хватит слез, чтобы упросить вас помочь нам, вот мы и приехали не один, не два, а втроем.
Этот трогательный ответ нас сильно взволновал. В шутку, но сквозь слезы я сказал:
— Да, неважного вы о нас мнения, — и, обращаясь уже к члену Военного совета, спросил: — Ну, как вы думаете, Иван Прокофьевич, поможем шахтерам?
— Да, помочь бы надо. Но вот беда: категорически запрещено вывозить лес.
Об этом запрете я не знал и слышал в первый раз. Новость меня сильно озадачила. На лицах наших гостей было видно отчаяние. Какое-то время мы чувствовали себя, как на похоронах, и все молчали.
Я в это время думал: «Что же делать? Нарушить запрет — дело слишком плохое. Отказать шахтерам в их просьбе — тоже нехорошо». Я вспомнил, сколько вырублено у нас леса за войну, а здесь у меня перед главами были большие массивы спелого леса.
Обращаясь к члену Военного совета, я сказал:
— Иван Прокофьевич! Дело это необычное. Давай решим так: будем считать, что ты мне ничего не говорил об этом постановления, а я о нем не знаю. Лес мы срубим и отправим возвращающимся порожняком в Донбасс под видом, будто собираемся строить оборонительные рубежи в нашем тылу. На железной дороге никто на этот груз не обратит внимания, и лес благополучно дойдет до назначению. А если уж что и случится, всю вину я возьму на себя.
Коннов ничего на это не сказал, но еле заметно кивнул головой.
В короткий срок мы свалили необходимый лес, что был ближе к железной дороге. Погрузку производили главным образом между полустанками и разъездами. Только успели отправить около пятидесяти тысяч кубометров, как наступил час расплаты.
Мне доложили о прибытии другой «делегации» — но уже из Москвы. Трудно сказать, каким путем узнали там, — должно быть, через Военный совет фронта.
Прибывших из Москвы было тоже три человека. В штабе армии боязливым шепотом передавалась весть, что они явились по вопросу о лесе от самого Сталина.
Настало время уединиться с гостями и исповедоваться перед ними, как я дошел до жизни такой, что нарушил постановление правительства.
Перед началом объяснения я на какое-то мгновение подумал: бывает ведь и ложь во спасение. Но на ложь я не пошел.
Наша интимная беседа длилась четыре часа, я рассказал все начистоту, как было, начиная с полученного офицером письма. Рассказал о прибытии делегации. Сказал и о том, что генерал Коннов меня предупреждал, а я решил помочь шахтерам на свою ответственность. (Умолчал, конечно, лишь о кивке Коннова.)
Отвечая на вопросы, пришлось рассказывать всю мою биографию с детства — и о пребывании на Колыме, и об обвинении меня во всех страшных грехах тоже.
В результате беседы у меня осталось хорошее впечатление от председателя, человека лет шестидесяти, и очень плохое — от двух остальных.
Вопреки мнению окружающих я верил в благоприятный исход дела. Правда, моя всегда выдержанная жена была на этот раз в панике, но я подшучивал: «Пуганая ворона куста боится».
Ожидание решения было долгим и мучительным. Я о многом передумал. Наконец, как было договорено, председатель тройки позвонил мне по ВЧ:
— Докладывал Сталину, он выслушал внимательно. Когда доложил, что вас предупреждал генерал Коннов, он спросил, от кого я это узнал. И когда я доложил, что от самого Горбатова, Сталин удивленно переспросил: «От самого Горбатова?» — а потом добавил: «Да, это на него похоже. Горбатова только могила исправит» — и в заключение сказал: «Преступление налицо, но, поскольку, как вы говорите, он не преследовал личной выгоды, на деле надо поставить точку».
Обрадованный, я поблагодарил председателя тройки. (К сожалению, забыл фамилию этого хорошего человека, а больше его не встречал.)
Позднее мне передавали, что шахтеры, услышав, что возникло дело о лесе (ведь запрашивали и их городской партийный комитет), сильно беспокоились за меня, а узнав о благополучном конце всей истории, установили мемориальную доску с благодарственной надписью 3-й армии за оказанную помощь.
Присматриваясь к плацдарму за рекой Нарев, захваченному в первых числах сентября левым соседом, 48-й армией, мы часто говорили между собой о том, что будет целесообразнее — захватывать ли нашей армией новый плацдарм или наступать вместе с соседом с уже имеющегося плацдарма.
Каждый вариант заключал в себе выгоды и невыгоды.
Выбирая сами район для форсирования реки и определяя сами время начала операции, мы могли бы воспользоваться преимуществами, которые дает внезапность. Однако эта выгода исчерпается в течение первого дня (может быть, и первых часов) боя, а потом нам придется очень трудно, ибо много сил и средств будет уже затрачено на форсирование.
Недостаток второго варианта заключался в том, что перед плацдармом мы встретим, конечно, более плотную группировку, более глубокую и совершенную оборону противника. Зато нам не придется форсировать реку, и, кроме того, соединение усилий двух армий скажется благотворно, особенно когда мы приступим к развитию операции. Действуя во время сосредоточения обдуманно и с высокой дисциплинированностью, можно надеяться на сохранение внезапности и при наступлении с плацдарма. Вообще же мы считали, что совершенно нецелесообразно проводить частную операцию у границ Пруссии, да еще в то время, когда весь остальной фронт стоит в обороне: она потребует больших затрат, но не даст весомых результатов, так как при общей пассивности нашего фронта противник без всякого риска снимет резервы откуда захочет, сосредоточит их на узкой полосе нашего наступления и не даст нам его развить.
Наши соображения были доложены командующему фронтом генералу армии Захарову. Он сперва настаивал на первом варианте наступления (с форсированием реки), но потом согласился на второй вариант. 23 сентября мы получили директиву фронта, по которой две трети плацдарма передавались нашей армии, а остальная площадь оставалась у 48-й. Наступление в целях расширения плацдарма до определенных размеров было приказано провести силами обеих армий, а разведку боем — силами одной 48-й армии до смены нашими частями.
В ночь на 6 октября мы сменили части соседа на плацдарме, получив данные о противнике и его обороне. По этим данным, передний край немецкой обороны находился перед нами в пятистах — тысяче метров и состоял из двух сплошных траншей; подходы к первой из них были преграждены проволочным забором и минными полями. Из этих сведений меня больше всего заинтересовали две траншеи и проволочный забор, ибо перед нами за рекой мы видели не две, а три траншеи, и не проволочный забор, а заграждения в три кола, кое-где даже в четыре и пять кольев. Кроме того, удивило меня, что на карте, переданной нам 48-й армией, передний край обороны, и нашей, и противника, обозначен был в низине, тогда как в одном-двух километрах западнее был высокий обрыв, возвышающийся над долиной до двадцати метров. Я подумал: это что-то на немцев не похоже. Более вероятно, что передний край обороны находится на высоком берегу, а внизу только усиленное боевое охранение с проволочным забором или специально вынесенная передовая позиция.
Чтобы установить настоящий передний край, я, выехав на плацдарм, в разных местах поднимался на деревья, всматривался в оборону противника, но ничего нового не увидел, так как наблюдению мешали кусты и деревья.
Река Нарев от города Остроленка течет почти строго на юг; от города Рожай она поворачивает на юго-восток, а потом на юго-запад. В этой излучине и был захвачен плацдарм. Пользуясь тем, что берег у Рожана на нашей стороне сплошь покрыт высоким сосновым лесом, я решил просмотреть оборону противника не только с плацдарма, то есть с востока, но и сбоку — с севера. На следующий день я с помощью саперов забирался на те деревья, что были ближе к высокому краю долины. При тщательном осмотре местности можно было разглядеть на плоском взгорье три траншеи, а перед первой из них замаскированное проволочное заграждение в шесть кольев. С того же дерева я видел две траншеи внизу, ближе к нам на один-два километра, и проволочный забор перед ними. Значит, так оно и есть: настоящая оборона противника проходит по высокому берегу, окаймляющему пойму. Противник рассчитывал, что в случае нашего наступления с плацдарма мы израсходуем больше всего боеприпасов, ведя огонь по его передовой позиции, а основная оборона будет мало подавлена; за время нашей артподготовки он подведет к основной позиции резервы и остановит наше наступление.
«План неплохой, — подумал я, — но все-таки рассчитан на простаков».
В этой операции мы не были так ограничены в боеприпасах, как прежде. По графику командования фронта была предусмотрена артподготовка в течение ста минут; после захвата вражеского переднего края, который предполагался, по данным 48-й армии, в нескольких сотнях метров от нас, артиллерия должна была сопровождать наступающие войска огневым валом на глубину до полутора-двух километров. Но этот график был на руку противнику, и нас он не устраивал. В нашем решении мы в этот план ввели некоторые поправки. Они сводились к следующему. Атака начнется не на сотой, а на пятнадцатой минуте огневого налета артиллерии; после захвата передовой позиции огонь артиллерии переносится на передний край основной обороны и в ее глубину. За восемьдесят пять минут этого второго этапа артподготовки (из которых в последние пятнадцать минут огонь должен достигнуть наивысшей интенсивности) наши стрелковые цепи с танками должны преодолеть пространство, отделяющее передовую позицию от основной. Саперы и танки с тралами пойдут впереди атакующих. На сотой минуте артподготовки наши стрелковые части и танки должны ворваться в основную оборону противника. После этого начнется сопровождение наступающих огневым валом в глубине вражеской обороны.
Это решение было доложено командующему фронтом, но он настаивал на своем графике. Накануне операции я еще раз обратился к нему и получил раздраженный ответ: «Вы все чудите, умнее всех хотите быть». Этот ответ можно было понять как угодно, и мы решили истолковать его как согласие, правда данное с неудовольствием, на то, чтобы мы «чудили», то есть действовали по-своему.
Артподготовка началась 10 октября ровно в полдень. Пехота выскочила из траншей и вместе с танками пошла в наступление.
Взяв на себя всю ответственность за план, мы напряженно следили за продвижением наших цепей. Радостно было видеть, как танки, а за ними цепи миновали проволоку, первую траншею и продолжали наступление. После того как занята была вторая траншея, артиллерия перенесла огонь на основную оборону противника. Передовую позицию — потому что она оказалась именно лишь передовой позицией — мы захватили, потеряв всего несколько человек.