– Так по-глупому погибнуть. Шальной, а в самый висок угодил. Лучший наводчик…
Кто из них, кого опускали сейчас осторожно в могилу, лучший наводчик, Владлен не знал; не мог он и представить себе, по какой такой глупости тот оказался убитым, но то, что шальной осколок оборвал человеку жизнь, этого было достаточно, чтобы вновь реальность потеряла для Владлена всякий смысл, а всеподавляющая мысль о беспомощности человека на войне и подвластного лишь роковой случайности праздновала полную свою власть.
Позже Владлен узнал подробности гибели наводчика. Раненый, тот лежал в санитарной землянке, а когда начался бой, не выдержал, поднялся и проковылял, опираясь на плечо санитара, в траншею, чтобы, как он настаивал, перед отъездом в госпиталь поглядеть на работу своего сменщика и посоветовать ему, если что не так, как поправить дело. Долго смотрел молча, потом похвалил: «Молодцом!» – и согласился уже вернуться в землянку, но вдруг обмяк в момент, даже не ойкнув: крупный и сильный осколок прошил висок. И в самом деле – роковая смерть. Но она не только еще раз убедила Владлена в верности его суждений, но и повлияла на его судьбу…
Сразу же после похорон лейтенант Богусловский доложил комбату по всей уставной форме и подал предписание. Тот взял осторожно, чтобы не загрязнить выпачканными в земле руками, но не успел даже развернуть его, как увидел торопливо идущего связного.
– «Редуты» засекли цель, – доложил тот обыденно. – Курс на Москву.
– Что ж их прорвало? – И пояснил Богусловскому: – Они все больше ночью, татями, а тут – днем. Еще и вот – вечером. Что ж, встречать нужно. – Помолчал, что-то прикидывая в уме, потом спросил: – Наводчиком сможешь?
– Смогу. Только…
– Вот и ладно будет, – словно услышал комбат лишь первое слово. – Вот и хорошо! Ребята – огонь. А наводчик – вон там, – указал пальцем в сторону братской могилы. – Двоих сегодня потеряли. Двоих… Так что пошли, познакомлю с расчетом. – Пошагал размашисто к траншее, бросив уже на ходу связному: – К бою объявляй.
Когда, бывало, в училище проносилось: «К бою!» – летели на учебные позиции курсанты сломя голову, а здесь и командир не спешит, и расчеты, не торопясь, поспешают по траншеям к орудиям. Удивительно молодому лейтенанту, непонятно. А спросить неловко. Отчего? Субординация? Или боязнь попасть впросак? Неуч, дескать, приехал. Только комбат – тертый калач, знает мысли новичка. Поясняет, остановившись перед спуском в нужную им траншею-луч:
– РУСы наши на линии Вязьма – Ржев. Не близко от нас, сам понимаешь. А радиолокационные установки на сколько ловят?
– РУС-два на сто двадцать километров.
– Верно. Знаешь. Так вот, их, эти километры, пролететь нужно. «Ястребки» наши, кроме того, поперек дороги фашистам встанут. Тоже – задержка. Так что добрый час в нашем распоряжении. Для чего говорю? Чтобы не мельтешил. Бойцы, они мастаки оценки давать. Имей это в виду. Понял? Вот и ладно.
Обескуражен Владлен. Он не единожды «проигрывал» первую встречу с подчиненными, и свою роль в первом бою, отрабатывая, шлифуя точные команды, представляя себя спокойно-сдержанным, – он жил этой мечтой все дни после присвоения звания, и только первый бой, который пришлось ему созерцать издали, оттеснил его мечту, а вот теперь она возродилась, вызвав недоумение и даже обиду. Но перечить комбату Владлен не посмел.
А комбат, то и дело останавливаясь, продолжал наставлять молодого лейтенанта, говорил нужные вещи, но совершенно лишние, ибо нельзя загодя наполнить карманы рецептами от всех недугов, никогда не расписать жизнь, разложить ее по полочкам. Если есть у человека ум, человек найдется в любой обстановке. А ум как деньги: либо они есть, либо их нет. Одно отличие – взаймы ума не возьмешь. Но тогда и советы бесполезны.
Подошли к котловану. Расчет уже у орудия. Все на своих местах. И наводчик есть.
«Что? Вторым?» – недоумевал Владлен, вопросительно глядя на комбата. А тот, подавив невольную ухмылку, выслушал доклад командира орудия и представил бойцам Богусловского:
– Ваш новый командир взвода. Будет. Когда? Сам скажет. Пока – второй наводчик.
Вот так. Непрост командир батареи. Ишь ты – экзамен затеял! Ничего, после боя в командирской землянке можно будет поговорить об этом. Он, Богусловский, – лейтенант! Его учили прекрасные преподаватели.
Каким наивным покажется ему это возмущение, когда начнется бой, но особенно, когда он окончится!
– Ну что? С богом, как говорят, – кивнул комбат и пошагал по траншее к своему КП.
Ему еще предстояло многое сделать до появления фашистских самолетов. Не то что Богусловскому. Здесь всего ничего: опробовать сиденье, ручки поворотного механизма и на всякий случай оптический прибор для прямой наводки. Минуты какие-то. А что дальше? Девать себя некуда. Хоть бы скорее бой, чтобы избавиться от внимательных, словно рентгеновских, взглядов командира орудия и расчета. Сказать бы им что-то, но что скажешь? Бой пройдет, вот тогда… Если еще самолет будет сбит…
Вот наконец долгожданный гул. Нудный, волновой. И команда:
– Орудие к бою!
Все уж и так на своих местах, но положена команда, значит, положена.
Ровно и мощно идут бомбардировщики. Потрепали их наши истребители, но, как всегда, не остановили. Сдвинули стервятники свои ряды, заполнив бреши, и – вперед. На Москву. Фюрер повелел сровнять ее с землей. А воля фюрера – воля нации.
– Огонь!
Заговорила басовито лесная поляна, и тут же отвалил десяток пикирующих бомбардировщиков от строя и понесся вниз. Затявкали захлебисто мелкокалиберки, а минуту спустя затарахтели и счетверенные пулеметные установки, кинжаля полосу перед налетчиками. Ухнула одна бомба, другая, и сжался Владлен от мысли, что вот сейчас упадет следующая рядом и – все. Либо осколок шальной – в висок. Нет, он делал свое, положенное вроде бы исправно, но безотчетно. Он ни разу даже не задал себе вопроса, куда летят его снаряды. Он не видел, были ли сбиты фашистские самолеты другими орудиями или пулеметами – перед его глазами маячили лишь воющие, беспрерывным колесом пикирующие бомбардировщики. Ему слышались лишь разрывы бомб и градный стук врезающихся в землю осколков, хотя стрелял он по высоким самолетам, чтобы остановить их, не пустить дальше, а затем, когда это не удавалось, вдогонку, пока не принимала их на себя следующая противовоздушная полоса.
Бой затихал. Штурмующие позиции зенитчиков бомбардировщики тоже уходили один за другим на запад, на отдых, подгоняемые захлебистым тявканьем малокалиберок, а Богусловский продолжал ждать либо фашистской бомбы, последней, роковой, либо фашистского осколка.
– Все! Шабаш, братцы! Горючки тю-тю у энтих, – громко известил наводчик и еще радостней добавил: – Счастливый вы, товарищ лейтенант: никого из расчета даже не царапнуло! С таким командиром можно…
– Не командир я пока. Бой мимо меня прошел…
Нечасто командиры вот так, от сердца, говорят о себе подчиненным. Хоть трусит иной, но бодрится: храбрец, и все тут. Только разве от бойцов упрячешь бравостью поджатый хвост души?
– Верно, – согласился вполне серьезно наводчик. – Не все ладом выходило у вас. – И вполне искренне поддержал: – Но для первого, скажу честно, боя – больше чем сносно.
– Может быть, может быть… – опустошенно согласился Владлен, не находя сил подняться с сиденья.
Он бы так и сидел, неведомо сколько, не встрепени его сердитый девичий голос:
– Что, братцы-товарищи, мазали? Мы корректируем, а вы – ноль внимания! Приборы, что ли, испортились?
Владлен увидел вначале глаза. Возмущенные, сердитые, не злые. Доброта как бы просачивалась через сердитость. И лицо, по-русски пухлощекое, тоже казалось приветливо-радушным. И уж совсем диссонировали с сердитым голосом льняные завитушки, опушкой взвихренные по низу легонько сдвинутой набекрень шапки. Особенное же впечатление произвела на Владлена неуловимая элегантность девушки, хотя были на ней грубая стеганка, даже великоватая, такая же грубая синяя юбка до колен, кирзовые сапоги, и все же казенно-бездушная эта одежда не безобразила девушку, которая к тому же держалась очень уверенно.
С любопытством и каким-то непонятным еще самому восторгом смотрел Владлен на девушку, и ему очень не хотелось признаваться ей в трусости, но и кривить душой он не мог. Поколебавшись, признался:
– Наверное, я во всем виноват. Первый раз в бою. Ну и…
Он грустно и виновато улыбался. Не как командир. А как школьник в учительской на разборе поведения.
– Так это вы – наш новый командир? Да?
– Пока нет. Вот когда вы перестанете серчать на мою плохую стрельбу, тогда… А зовут меня Владленом. – Поправился тут же: – Лейтенант Богусловский.
– А я – приборщица. Ефрейтор Чернуцкая. – И добавила: – Лида. Лида Чернуцкая.
Уловил Владлен Богусловский еще большую теплоту в искристых глазах девушки и смущенность. Зарделись и пухлые щеки. Но это вполне естественное состояние девушки, ибо говорила она с незнакомым юношей, красивым, чуть старше себя. Тронуло сердце Владлена, потеплело оно, и не понял молодой лейтенант в тот миг, что переступил он порог в иной мир – мир любви. Не вдруг тот новый мир станет безраздельным властелином его сердца и его разума – пройдут дни, пройдут недели, но первый лучик уже поманил в неведомое, волнующее, и он, этот лучик, больше никогда не ускользнет, не померкнет, даже в бою. На него поглядывая, станет Владлен подавлять робость души, стараться выполнять свои обязанности отменно, чтобы похвалила после боя Лида Чернуцкая.
Не так сразу такое свершилось. Но когда их орудие сбило самолет, она прибежала после отбоя и расцеловала наводчиков. Обоих. Владлену показалось, однако, что сделано это было ради него. Слишком уж пылали ее щеки.
После того боя он сказал комбату:
– Я готов принять взвод.
– Верно, готов. С богом.
Теперь лейтенант Богусловский и ефрейтор Чернуцкая чаще бывали вместе. Особенно им нравились ночные бои. Нет, для зенитчиков они не были боями, хотя все расчеты находились на своих местах, но действовали только одни прожектористы. Начиналось все, как обычно, с доклада радиолокаторщиков от Вязьмы: «Летят». Поволынят чуток противовоздушники в землянках, спешить-то еще нет нужды, портянки раз да другой перемотают, чтобы ловко и тепло было ноге, хотя пути всего ничего, к тому же торный он, на ощупь каждая неровность окопного дна известна; ушанки тоже не просто нахлобучат, а подровняют на голове, чтобы от бровей положенное расстояние осталось и звездочка по центру легла, – вот тогда, застегнув на все крючки полушубки и подтянувшись ремнем, выбирались бойцы под морозный звездный купол, шли к своим орудиям и ждали, когда там, впереди, начнет нарастать гул и резанут по небу прожекторы, зашарят меж звезд, то стремительно перескакивая с небосклона на небосклон, то по-черепашьи высвечивая метр за метром. И вдруг словно вздрогнет какой-нибудь из лучей, обхватив блеском своим фашиста, – тут уж крутись он, не крутись, но не унырнуть ему в темноту бездонную: как примагничены лучи. Передают один прожектор другому по трассе, пока «ястребок» наш не вынырнет на стервятника из темноты, не прошьет огненной очередью.
В такие моменты Лида переставала даже дышать, и Владлену становилось жаль ее, так близко к сердцу принимавшую чужое горе, чужую смерть. Не выдержал как-то, привлек ее к себе, прижал, отгораживая от жестокой реальности:
– Ничего не поделаешь – война…
Она не отстранилась, но Владлен не почувствовал ответной доверчивости. Так, словно к стенке прислонилась. Задето самолюбие. Владлен даже не хотел в следующую ночь быть рядом с ней, но она подошла к нему сама, и только начали прожекторы высвечивать фашистов – она прижалась к нему, прошептав повинно:
– Жутко боюсь. Сейчас их – из темноты…
– Глупенькая. Они же – фашисты.
– Я не о том. Мне не их жаль. Невест и жен ихних. Любимы они. А может, и сами любят?
Воистину женская логика! Как серчала в тот первый раз на него, Владлена, за плохую стрельбу, за то, что не сбит ни один самолет, но там разве не могли быть любящие и любимые? Нет, она не укладывалась в сознании Владлена как сентиментальная пацифистка. Она – из добровольцев. Сама пошла убивать. Защищаясь, убивать. Выходит, понимает все правильно. Патриотка, выходит. Отчего же вдруг жалеет врагов-захватчиков?
«Сама кого-то ждет? Беспокоится о ком-то?» – подумалось Владлену, и тоскливо стало ему вдруг рядом с этой уже, можно сказать, любимой девушкой.
Обнимать ее и знать, что она думает о другом, – такое Владлену казалось нелепицей, и он спросил прямо:
– Ты сама ждешь? Ты боишься за своего любимого?
Лида молчала, но Владлен почувствовал, как она, расслабленная, робкая, вдруг напряглась отчужденно. Он спросил еще настойчивей:
– У тебя есть кто?
– Не знаю. Похоже, да.
– Кто?
– Ты…
Глава вторая
Все шло, по пониманию Дмитрия Темника, прекрасно. Сам он матерел и, даже не замечая этого, стал стеснять всех, где бы ни находился. Если проводил совещание в своей землянке, казалось, будто он один чувствует себя вольно, все же остальные плотнятся у сырых стенок, тесно всем остальным. Если подходил к костру, какие любили мужики-партизаны разводить недалеко от базы на кургузой полянке, то словно нависал, прессуя его, над уютным молчаливым кружком. Если проходил чинно, с чувством достоинства по базе ради инспекции или просто ради общения с рядовыми бойцами, коих в отряде набиралось все больше и больше, всем становилось тесно. И только когда Темник уходил «в мир», к Пелипей, все вздыхали облегченно. Не замечал Дмитрий Темник, что становится неудобен ближним своим, но, если бы ему кто и сказал об этом, он, наверное, ответил бы теми же словами, какие бросил отец его, Дмитрий Левонтьев, брату своему Андрею в далекой, прокаленной солнцем азиатской пустыне: «Было бы мне ловко – остальные потерпят…»
И то сказать, сколько добра он сделал этим вот мужикам, – которые, если бы не он, давно бы догнивали, кого где пуля засадная застала. А так – почти все живы. Все операции прошли так, что, как они сами оценивают, лучшего и желать не следует. А счет операциям солидный.
И только сам Темник знал, что гибли от пуль партизан лишь те, кто становился неугодным либо рейху, либо шефу-щеголю, а взрывы на рельсах не причиняли особого зла, ибо разрушения быстро немцами устранялись. Но то, что ведомо было командиру партизанского отряда, оставалось тайной за семью замками для всех остальных. Оттого и рос авторитет Темника, оттого и прощали ему высокомерие. Даже порывистый Рашид Кокаскеров, поначалу пытавшийся вносить поправки в предлагаемые командиром планы, теперь соглашался с ним безоговорочно.
Темник диктовал, но делал это, стараясь не изменять им же самим заведенный порядок проводить «совет тройки» перед каждой операцией. И хотя ему наперед был известен каждый ее этап, он выслушивал всех и, если хоть что-то могло вписаться в тот план, который получен от Пелипей, он без жадности хвалил такое предложение и принимал его. Иногда вместе с Воловиковым и Кокаскеровым приглашал он и Акимыча, а на все последние совещания и Первого, с которым, как казалось Темнику, сумел он установить нужные ему отношения.
На первом же совещании, куда пригласил его Темник, Первый пытался лидировать, к чему он привык за многие годы. Привык, чтобы ему не возражали. Темника это, однако же, не устраивало, но и идти на прямой конфликт он не имел ни права, ни возможности: ему нужна была связь с Большой землей – так велела Пелипей, передавая постоянно, что шеф ради такой связи готов идти даже на жертвы. И Темник старался немного сбить, не отлучив вовсе от дел отряда, лидерские привычки Первого. Не сразу это ему удалось. Только зимой.
Выпал уже первый снег, когда эсэсовцы пригнали партию заключенных на облюбованное для концлагеря место и те начали рубить бараки. Лес, благо, под боком. Первый тут же предлагает совершить налет на охрану и всех заключенных освободить. Темник, естественно, против. Не может же он действовать без команды шефа? Прислали еще одну партию. Вновь тот же спор. Темник стоит на своем: в лесу лежит снег, как ни петляй, эсэсовцы со следа не собьются. Весны Темник предлагал дождаться.