Лагерь «Заблудшие души»
Хлопок – он лёгкий. Коробочки с ватой. Вынимаешь вату из коробочки, кладёшь в корзину у себя за спиной, и всё.
Придумали машины для сбора хлопка, но машина пройдёт не везде, есть ещё так называемые неудобья, где используется ручной труд, причём в этих местах хлопок особенно хорош.
Я не хлопковод, меня научили только несложному делу сбора этого ценного сырья.
Страда…
Никогда не ощущал это слово на собственной шкуре, последний раз убирал картошку в совхозах, когда посылали, студентов, от университета… то ли было это, то ли нет, точно уже не скажу.
Хлопок убираем не только мы, когда наступает пора сбора хлопка, в городах производят облавы, кто не спрятался, грузят в военные машины, и на поля. Также и школьников привлекают, организованно, целыми классами, весь Узбекистан и часть соседнего Казахстана и Киргизии трудится…
- Воздух! – звонкий крик прервал мои размышления, я натягиваю рубаху на голову, панаму стараюсь прижать к лицу.
Над нами пролетает «кукурузник», опыляя посевы ядами от вредителей. Чтобы не ели белое золото.
Если бы только над нами, я бы не удивился, но в километре от нас работают школьники, это видно по их полевому стану с флагом. Поле разбито на несколько участков, чтобы мы ни в коем случае не попали на чужой участок.
Почему? Да… Мы заключённые, малолетние зэки. Мы содержимся в лагере «Заблудшие души».
Это какие-то умники так лагерь окрестили, на самом деле он имеет свой номер, называется ДИК 36050/ 105. Детская Исправительная Колония, кто не понял.
Мы одеты в панамы, выгоревшие на свирепом солнце до белизны, рубахи до колен, и что-то, похожее на шлёпанцы, вернее, на японские гэта. У меня есть ещё одно украшение: к ноге приклёпана собачья цепь, к цепи приклёпана шестнадцатикилограммовая гиря. Медаль за побег.
Я горжусь этой медалью, больше ни у кого такой нет, другим просто сковали цепью обе ноги. Беглецам, я имею ввиду.
Железо натёрло ногу до кости, по ране ползают опарыши, но я их не прогоняю, они съедают мёртвую ткань, чистят рану. Не то, что чистюля Мотя. Говорил я ему! Так нет! Гангрену заработал.
- Резать к е… е фене! – сказал пьяный фельдшер двадцати лет, ткнул в меня пальцем, и сказал:
- Ты! Будешь ассисс… асисс… Помогать, в общем!
- Я?! – поразился я, - Я в обморок падаю, от вида крови!
- Хорошая шутка! – хохотал фельдшер. Даже похлопал меня по плечу. Ещё бы, мы все здесь были осуждены по одной статье: в этом мире она называлась ст.105/2 Прим: - убийство с особой жестокостью.
Мне уже исполнилось десять лет, дали пятнадцать, больше не дают, только расстрел, но мне надо ещё дожить до совершеннолетия. Почему тогда дали пятнадцать, а не десять? О, брат! Объясню, в своё время.
Так вот, взял я свою гирю в руки и пошёл за фельдшером в операционную.
Обычная грязная комната с разделочным столом, обитым оцинкованным железом.
Фельдшер взял бутыль мутного самогона, выдернул зубами пробку, глотнул оттуда, полил нам на руки, и заставил протереть стол самогоном, после чего мы уложили на него голого дрожащего Мотьку с почерневшей ступнёй. Мотя плакал.
Мне помогал его лучший друг Зяма. Мотя предпочитал умереть, но не даваться в руки мяснику, но Зяма был против, и вот, уговорил друга на операцию.
Фельдшер по имени Генрих взял в руки лучковую пилу, любовно осмотрел её, бросил взгляд на теряющего сознание Мотю, хищно усмехнулся, и протёр полотно самогоном, затем отложил пилу в сторону, продезинфицировал скальпель, иголки, специальные, кривые, ещё более кривые ножницы.
Потом жгутом перетянул мальчику ногу выше колена.
- Не ссы, - сказал он мне, - крови много не будет!
А я подумал, глядя на высохшее, как саксаул, который мы собирали на топливо, тельце, что можно было ногу и не перетягивать, откуда у Мотьки кровь?! Мы здесь все так выглядели, сушёные, как вобла, или камбала.
- Как тебя, под наркозом, или без? – спросил Генрих.
- Под наркозом… - синюшными губами ответил мальчик.
- Ну, под наркозом, так под наркозом! – фельдшер размахнулся киянкой и стукнул Мотю по лбу. Мотя взвыл и заплакал громче.
- Что это я… - смущённо сказал Генрих, - На, у тебя глаз верный! – протянул он мне киянку.
Я стукнул правильно.
- Вот! – поднял палец фельдшер, - Я никогда не ошибаюсь! Учитесь, пока я жив!
А я подумал, что жить ему осталось немного. Несмотря на его невеликие лета, он уже был законченным алкоголиком, впрочем, как и все, кто служил здесь. А служили здесь, чем-то провинившиеся, солдаты-срочники, которым грозил дисбат за издевательства над молодыми солдатами. Десять здоровенных лбов от девятнадцати до двадцати двух лет, и восемь узбеков, которые должны были стоять на вышках. Колючки не было, вернее, была, порванная. Куда бежать? Глинистая пустыня кругом! Земля, растрескавшаяся под белым солнцем. Так называемые такыры.
На многие километры вокруг не было колодцев, на уборку хлопка нас возили в закрытых тентированных грузовиках, под охраной, один узбек с автоматом, трое с дротиковыми ружьями. Дротики с нервно - паралитическим ядом. Не смертельным, но очень болючим, лучше пуля.
Ещё собаки… Но о собаках отдельный разговор, с некоторых пор я по-другому отношусь к этим друзьям человека, откусившим мне небольшие кусочки с ягодиц и других частей ног.
- Смотрите! – Генрих театрально взял в руку ланцет, велел приподнять пациенту больную ногу и красиво сделал надрез.
- Вот, видите, зачем я так сделал? Может, Санька, тебе самому придётся это делать… Снизу надо оставлять кусок кожи, чтобы потом зашить рану. Лучше кусок вырезать больше, лишнее потом отрежем, - фельдшер освободил лоскут кожи от худенькой икры. Я бросил взгляд на лицо Мотьки. Без сознания? Режут, а он спит!
- Теперь берём ножовку, и пилим… - Генрих хладнокровно начал отпиливать кость ниже колена.
Мне стало дурно, а Мотька очнулся.
- Держите, уё…ки! – крикнул фельдшер, не прерывая работы. Мы схватили вырывающего и вопящего Мотю, пока он снова не потерял сознания, удерживали, чтобы не дёргался.
Отмершая часть ноги отвалилась, фельдшер бросил её в ведро, вытер пот со лба и снова приложился к бутыли, потом полил самогоном обрубок, взял иглу и начал пришивать висящий лоскут кожи к ране. Пришил в натяг, лишнее отрезал кривыми ножницами.
- Ну, вот и всё. Сожгите эту гадость, а пока помогите перенести пациента на кровать.
- Мне неудобно, - напомнил я о гире.
- Тогда отнеси отходы, выброси в костёр. Собакам не давай, потравятся.
Ничего, Мотя, вон, скачет на одной ноге, с костылём. Рядом неизменный Зяма. Я даже позавидовал, что они такие друзья. У меня здесь такой же. Был. Сейчас он с плёткой ходит, надсмотрщик. Колей зовут.
Люто ненавидит меня, лупит, пока не оттащат. Даже Райхель, здешний начальник, удивляется:
- За что же ты его так ненавидишь?
Есть за что. За то, что он сломался, а я – нет.
Как я здесь оказался? Да так же, как и остальные: по решению суда. Правда, суд назначил мне другое наказание, чувствуется рука братца. Не сразу, но я понял, что братец хочет сломать меня, чтобы я попросил его избавить от мук. Ещё в СИЗО мне передали клочок бумаги с номером телефона, и несколькими словами: «Будет плохо, звони, помогу. Брат».
Ещё не звонил, надеюсь, не позвоню. Надо терпеть, хотя, боюсь, живыми нас отсюда не выпустят, чтобы не смущали народ тем, что у нас в стране есть такие исправительные учреждения.
Ребята, кто выдержал, не сдался, подобрались неплохие, дружные. Кто за что попал, не принято спрашивать, потому что все здесь «ни за что», по ложному обвинению. На меня вон, навесили шесть трупов, и ничего. Могли бы больше, но не стали, а то другим не достанется.
А попался, как все, по-глупому. Стоило немного расслабиться, и успокоиться, сразу попался.
***
Это лето было самым чудесным, из всех, что я видел. Лёгкое, и беззаботное, оно снова превратило меня в маленького девятилетнего мальчика. Всё, что со мной происходило до этого, казалось чем-то нереальным, будто я попал в третью жизнь, настоящую, с нормальным добрым детством.
Начиная с утра, когда, открыв глаза, видишь безоблачное небо, заканчивая тёплым вечером, когда, после ужина, где собиралась вся многочисленная семья, мы расходились по своим кроватям, спать.
Котята облюбовали мою кровать, редко они ложились у себя, и то, утром я находил их у себя под боком.
Виктор получил небольшие каникулы, немного повозился с нами, и ушёл к друзьям, Вова сдавал ещё экзамены, после которых ему светил колхоз, убирать картошку, а нас, мелких, кроме пляжа, беготни и удовольствий, ещё ждал покос, где мы сгребали высохшее сено.
Сейчас всё это вспоминается, как один, наполненный радостью, день.
Я рассказал всё отцу с матерью. Ну, почти всё. Они обещали подумать, посмотреть на моё поведение. Наверное, оно им понравилось, потому что, когда я уже собирался с духом, чтобы объявить им о своём решении ехать в детдом, Родители признались мне, что решили меня усыновить.
Вот тут и начались проблемы.
Это в более позднее время ветеран войны имел какие-то права. В это время ветеранов Гражданской и Отечественной войн хватало. Поэтому дело об усыновлении забуксовало, а потом, с подозрительной скоростью, начало продвигаться. Меня вызвали во Владивосток, в Краевое УВД, в Краевой отдел по делам несовершеннолетних, чтобы оформить опекунство. Решили, что повезёт меня туда Виктор, потому что родителям было некогда, на хозяйстве некого оставить.
Сбежать я не успел, думал, время есть, будут меня ждать в УВД, а я же не дурак, чтобы самому ехать в милицию. Поэтому расслабился, ничего не подозревая, лёг спать дома, а очнулся, в СИЗО.
Поместили в камеру с десятком таких же беспризорников, в силу своего возраста не могущих сидеть на одном месте, так и снующих по камере. Я долго не мог их сосчитать. Все стрижены под ноль, постоянно двигаются. Мальчишки от девяти до двенадцати лет.
В следственном изоляторе находятся только подозреваемые, поэтому вопросов, типа «за что присел», не задавали. Пытались только отметелить, не по злобе, а так, знакомства ради.
Такое и в школе бывает. Перейдёшь в другую школу, а там выясняют, кто ты такой. Разобьём, бывало друг другу лица, потом становимся друзьями.
Так и здесь. Соседом по нарам у меня был Колька, к нему тоже прискреблись, ночью чуть не затоптали. Пришлось вмешаться.
Так как камера была детской, был у нас и умывальник, и туалет. Только окошка не было, одна вентиляционная решётка, сквозь которую не пролезет и кошка.
Туалет, конечно, мыли сами. Разумеется, никому этим заниматься не хотелось, поэтому, когда выстроилась иерархическая лестница, мыть толчок отправляли самых слабых, или провинившихся.
Ребята сидели здесь уже долго, некоторые по году. Кому-то это нравилось, потому что после суда отправят в колонию, а там учёба круглый год, без каникул, заставляют работать, даже обучают какому-то ремеслу, ну, это куда попадёшь, я имею ввиду, колонию, а здесь тепло, кормят, даже на прогулку выводят.
Мы с Коляном, после того случая, когда я за него вступился, скорешились, меня проверили на вшивость, зауважали, пришлось, заодно, уважать и Кольку, пока я рядом. Как ни странно, дальнейшая наша жизнь оказалась связанной. Куда меня судьба забросит, туда и Кольку.
Суд надо мной был закрытым. Судья, государственный обвинитель, и адвокат.
Мне слова не дали, ввиду моего малого возраста.
С новыми родственниками свидания не дали, потому что они мне не родственники.
С настоящей, биологической, матерью, попрощаться пообещали.
Из камеры, к которой я уже привык, как к родному дому, перед судом меня вызвали на допрос.
Присутствовал адвокат.
В первый день меня ознакомили с делом, следователь привёл неопровержимые доказательства моей вины в умышленном убийстве двух милиционеров, причём я их опознал, сказав, что, когда уходил, они были ещё живыми. Следователь покивал в ответ головой, якобы соглашаясь со мной.
Потом показал трупы тех пацанов, которых я побил. Они были заколоты самодельной финкой, как мне сказали.
Якобы, раны, которые я оставил в теле беглого зэка, и оставленные в телах пацанов, идентичны, то есть, оставлены одним и тем же ножом.
В принципе, я поверил. Такие финки на зоне делали десятками, причём по одному образцу.
Интересно, откуда у них столько информации?
Труп педофила они тоже повесили на меня. Вот это уже интересно. Откуда у них такая информация? Не было там свидетелей!
Как раз отсутствие свидетелей сыграло надо мной такую злую шутку.
- Он пытался меня изнасиловать! – не стал отпираться я.
- Свидетели были? – поинтересовался следователь. – Надо, чтобы было не менее двух незаинтересованных и независимых свидетелей!
Меня это несколько удивило, я беспомощно оглянулся на адвоката, тот развёл руками.
Савелия тоже мне припомнили, потому что здесь уж улики были при мне: кошачьи когти нашли в моём рюкзаке. Виктора тоже задержали, он дал показания, и разрешил осмотреть мои вещи, полагая, что там нет ничего криминального. Дома у них тоже был обыск. Всё нашли, включая набор отмычек и деньги. Хоть бы подарки у ребят не отобрали, как вещественное доказательство.
Больше я никого из своей новой семьи не видел, возможно, под тяжестью улик, они признали меня вором и жестоким убийцей. К ним я уже не вернусь, даже если случится чудо, и мне дадут условный срок.
Я отчаянно скучал по Котятам, но не мог писать письма, пока велось следствие, а потом…
С адвокатом я имел конфиденциальный разговор.
- Тебе лучше признаться во всём, - мрачно сказал он, разминая папиросу. Я молчал, переваривая полученную от него информацию. Следствие знало практически всё.
Конечно, я читал детективы, но мне казалось, что столько знать о себе мог только я сам. Мистика какая-то!
Как будто я сам написал признательные показания. Отрицать эти деяния, или признавать их, в суде, я не мог, ввиду малого возраста, поэтому мне выделили адвоката, выступающего от моего имени.
Теперь адвокат убеждал меня в том, что добровольное признание будет расценено, как явка с повинной. Срок мне дадут максимальный, в этом случае, зато оставят в живых. Может быть.
Я всё подписал. Дали пятнадцать лет.
Адвокат сказал, что, если бы дали двадцать пять, он бы не возражал, потому что, пока не отбуду весь срок, буду жить. Такие здесь правила.
Отправили отдыхать в детскую исправительную колонию в один из посёлков, где я жил и работал в прошлой жизни. Забавно было вспоминать, как я тогда смотрел на колонию с той стороны забора, думая, что, тюрьмы-то я избегу.
Жизнь в детской колонии была строгой, но вполне терпимой. Одеты мы были в одинаковую чёрную робу, новую и добротную, с фамилией и номером отряда на груди.
Здесь, как и у взрослых, была своя иерархическая лестница.
Со мной провели дружественную беседу, узнали, кто я и откуда, предложили место в коллективе, смотреть за порядком.
Я согласился. Побег я не планировал, некуда бежать! И зачем? Выбор был невелик: к папе с братом, в банду.
Потолковав с заводилами бунтарей, и объяснив им, насколько они неправы, я предложил сохранять строгий паритет. Бунтари нам тоже были нужны. Для равновесия в природе.
А пока было время подумать, думал. Пока думал, к нам поселили моего друга, Кольку.
У Кольки не было никого, был он теперь сиротой. Потому что, ходили слухи, что Колька зарезал отчима, пока тот спал, пьяный. Мать? Никто не знает, тёмное там было дело, а мы не копались в душе у товарищей, по несчастью.
Статьи у ребят были разные, отсюда и отношения к ним, соответствующие. Некоторых сразу определили шнырями, кто-то шестерил у нас, были бунтари, про которых я упоминал, они не признавали за нами никаких прав. Мы их не трогали, если они не слишком зарывались, не призывали к неповиновению всю остальную, «серую» массу. Попав сюда, ребята теряли весь свой гонор, делались хорошими и послушными мальчиками. Даже удивляешься, глядя на них, или разговаривая, почему они в колонии строгого режима, а не дома.