Был ли я достаточно подготовлен для этой должности? Конечно нет. Мой военный «багаж» был еще невелик. Правда, я уже прошел определенную командирскую выучку у такого отличного комбата, каким был И. И. Прошо. Но еще больше мне предстояло познать.
Так или иначе, я был поставлен перед свершившимся фактом и приступил к исполнению новых своих обязанностей. Как доброе предзнаменование воспринял я то, что это случилось как раз в те дни, когда мы наступали, расширяя захваченный северо-донецкий плацдарм.
Во взаимодействии со 2-м и 3-м батальонами мы продолжали ожесточенно драться с противником, тщетно пытавшимся столкнуть нас в реку. На третий день боев нарушилась связь со 2-й ротой. А мне требовалось немедленно переговорить с ее командиром. Из ячейки управления послали двух связных, но ни один не вернулся.
Вызвал третьего. Передо мной стоял боец лет сорока-сорока пяти, с винтовкой в руках, в шлеме с шишаком. Под алой звездочкой виднелась еще и синяя пятиконечная нашивка. Стрелок доложил:
— Товарищ старший лейтенант, красноармеец Муха по вашему приказанию…
Я объяснил, в чем заключается его задача. Написал распоряжение командиру 2-й роты. Рассказал, как туда попасть. Предупредил, чтобы он был сугубо осторожен, так как непонятно, почему не вернулись посланные ранее товарищи.
Долго пришлось ждать, и мы уже начали терять надежду на то, что Муха добрался до роты. Но он вернулся, точно выполнив приказание. Из-за отворота шлема достал записку. Прочитав ее, я убедился: командир 2-й роты понял, что с наступлением темноты ему необходимо развернуть подразделение влево, где образовался разрыв с левым соседом. Нас разделял широкий овраг, который фашисты могли использовать для проникновения в наш тыл.
Мы с комиссаром поинтересовались, как же Муха сумел пробраться к роте. Боец стал неторопливо рассказывать, перемежая русские и украинские слова:
— Пройшов я трошки, дывлюсь — лежит убитый наш связной…
Когда Муха пошел дальше, щелкнул выстрел. Муха упал в снег и пополз, разгребая его перед собой, словно прорывал канаву. Так и дополз куда надо. Там оказался и второй связной, которому вражеский снайпер прострелил ногу.
Муха обстоятельно рассказывал, а я внимательно наблюдал за ним: он старался доложить все точно, ничего не забыл; его неторопливость, находчивость как бы подсказали мне, что жизненный опыт на войне играет очень важную роль: недостаточно ненависти к врагу и отваги, нужны еще осторожность, терпение, смекалка.
Этот пожилой красноармеец оказался замечательным человеком. Отзывчивый, добрый, верный товарищ, он прошел со мной дорогами войны столько же, сколько и я. Нет, он не был отчаянно храбр. Но все, что ему поручалось, выполнял беспрекословно. Я оставил его у себя связным. Потом мне стало известно, что в молодости он служил на пограничной заставе.
Когда я взял Андрея Григорьевича Муху к себе в ординарцы, то в дополнение к усам он отрастил бородку.
А как он любил коней! Пришлось мне однажды проскакать на его лошадке километров восемь. Она вся покрылась мылом. Муха так растревожился, что не находил места. Топтался вокруг Нюськи, гладил ее, заботливо прикрыл попоной, затем уложил и стал растирать ноги, приговаривая:
— Ну, бачила, як комбат издэ? Цэ тоби нэ я…
Мне даже жалко стало Андрея Григорьевича, вроде бы не лошадь загнал, а его самого обидел.
И еще одна черта в характере Андрея Григорьевича сразу бросилась мне в глаза: любил он поговорить. И не просто поговорить, а так, чтобы и себя между прочим показать. Начинал Муха свой, по сути, один и тот же рассказ обычно вопросом:
— А вы бачили кино «Сорочинская ярмарка»?
Независимо от того, какой следовал ответ, Муха продолжал:
— Так ото ж послухайтэ…
И он старался как можно небрежнее, вроде бы так, между прочим, поведать о том, что являлось предметом его гордости: картину снимали в Сорочинцах, в его родном селе. И волы, на которых Хивря ехала на ярмарку, были его, Мухи, волы. По словам Андрея Григорьевича, ему даже денег дали, чтобы «запечатлеть» их.
Когда мы проходили через родные места Мухи, я отпустил его на несколько дней домой. Вернулся он опечаленный: сад порублен, дом разрушен, хозяйство разорено фашистами.
Муха не умел скрывать свои чувства. Он весь, что называется, нараспашку, и по лицу его нетрудно было понять, что творилось у него на душе. Когда после неудачного наступления на Харьков мы в середине лета сорок второго года отходили, Муха оказался без лошади и в кровь сбил себе ноги. Марш был тяжелым, люди засыпали на ходу. Муха страшно боялся отстать. Бывало, в минуту короткого отдыха подковыляет ко мне, в глазах мольба:
— Товарищ старший лейтенант, а когда, в какую сторону мы пойдем дальше?
Я говорил ему, в каком направлении. И он, припадая то на одну, то на другую ногу, тут же пускался в путь — потом мы его нагоняли. Так и дошел вместе со всеми.
В районе станции Приколотная противник массированными налетами бомбардировочной авиации рассеял наши войска.
Генерал Родимцев вызвал к себе на НП нескольких командиров, в том числе и меня. Под наблюдательный пункт комдива был отрыт окоп, к которому тонкими змейками тянулись провода и в котором, кроме связиста, никого больше не было. Александр Ильич стоял, низко согнувшись, и, крепко прижимая к уху трубку, разговаривал с кем-то по телефону. Припекало по-июльскому жаркое солнце. Зной. Духота. Казалось, серая завеса пыли тяжело давит на плечи. Края суконной пилотки Родимцева потемнели от пота. Такая же полоска окаймляла рукава его гимнастерки. Закончив разговор, он выпрямился. Обветренное, загоревшее лицо его было усталым, каким-то посеревшим, резкая морщина прорезала лоб. Глаза воспаленные. Чувствовалось, что генерал давно уже не спал. Он окинул быстрым внимательным взглядом каждого из нас.
— Ну что, драпаем, шайтан вас дери?
Это было его любимое словечко, и в зависимости от обстоятельств оно звучало в устах Александра Ильича по-разному. Голос у него был сердитый, и по тому, как он смотрел, я понял, что на сердце у него тяжело.
— Чего молчите? Вешать голову рано, — заговорил Родимцев. — Нам приказано занять оборону и задержать противника на этом рубеже. Во вчерашней суматохе часть людей могла отбиться от своих подразделений. Нужно быстро объехать в радиусе примерно двадцати — двадцати пяти километров населенные пункты…
Привычным движением развернув планшет, Родимцев каждому из нас указал на карте, в какие именно пункты кто должен ехать.
— Кого встретите, направляйте вот сюда. — Комдив ткнул пальцем в место, обозначенное кружочком. — Здесь сборный пункт. К исходу дня вернуться и доложить мне…
В сопровождении Мухи я немедленно отправился в указанные пункты. Теперь я понимаю, в какую сложную ситуацию попал тогда Родимцев и каково ему было давать нам приказание разыскать отставших от своих подразделений бойцов. Комдив не скрывал от нас своего состояния.
В то же время он нашел такие убедительные слова и такой тон, которые дали нам понять, что вешать нос нельзя ни при каких обстоятельствах, напротив, командир неизменно должен быть подтянут и думать прежде всего о том, чтобы действовать, действовать обдуманно, не теряя инициативы, уверенности в своих силах и силах солдат.
Но это я уже немного отвлекся…
Как-то Иван Аникеевич Самчук вызвал меня к телефону и потребовал доложить обстановку. Потом попросил передать трубку Ракчееву и, судя по ответам Михаила Ильича, расспрашивал о том же, что и меня. Не доверяет? Нет. Иначе не сделал бы комбатом. Просто, видно, проверял, правильно ли ориентируется новоиспеченный комбат в происходящем. И я нисколько не обиделся на него. Самчук и впредь вызывал меня к телефону, часто бывал в батальоне, обходил боевые порядки, подсказывал, как лучше, эффективнее организовать взаимодействие. Каждый такой разговор, каждая встреча с Иваном Аникеевичем были для меня предметным уроком, своеобразной формой передачи опыта старшего командира младшему.
Вспоминается такой случай.
Когда положение на Северо-Донецком плацдарме стабилизовалось, Иван Аникеевич потребовал через штаб полка, чтобы комбаты представили подробные схемы районов обороны батальонов. Мы сделали такую схему. Обозначили на ней передний край, все огневые точки, вплоть до ручного пулемета, подписали, и я отправил ее в штаб полка.
На следующий день в сопровождении своего адъютанта старшего лейтенанта Владимира Зинковского командир полка прибыл к нам, с каждым поздоровался отдельно. Здоровался он несколько необычно: подавал руку и, сильно сжимая кисть, притягивал к себе.
— Схему района обороны представил? — спросил Самчук меня.
— Представил.
— Все там точно нанесено?
— Конечно.
— Эта? — расстегнув планшет, он вынул нашу схему.
— Да, эта.
— Если нанес точно, то это хорошо. Но все-таки пойдем в роты, я сам посмотрю, как у вас организована система огня и все остальное.
Мы пошли. Нас сопровождали Ракчеев и Зинковский.
В подразделениях Иван Аникеевич дотошно рассматривал и проверял, как отрыты и оборудованы окопы, как расположены и замаскированы огневые позиции, подготовлены ли пулеметы и расчеты для стрельбы ночью, какое количество патронов имеется в запасе… Ничто не ускользнуло от его глаза. Самчук не сделал ни одного замечания, а у меня засосало под ложечкой: восстанавливая в памяти нашу схему, я тщетно пытался отыскать на ней допущенную ошибку. В том, что ошибка есть, после расспросов Самчука я уже не сомневался. Но вот мы побывали в трех рогах, прошли, по сути, через весь район обороны батальона, и пока что все оказалось в порядке, если не считать того, что нам с Ракчеевым влетело за мелкие окопы и ходы сообщения.
Вернулись на батальонный НП, который мы оборудовали в блиндаже на позициях 3-й роты. Там находились Ильин и командир минометной роты старший лейтенант Цурбанов. Они доложили результаты наблюдений. Ничего нового в действиях противника не отмечалось.
— Исаков, вон тот курган, — Самчук указал на местность, — на карте как обозначен?
— Плюс 2.6.
— Кто там?
— Противник.
— Так ты что? Отошел без приказа, а не докладываешь?
Самчук испытующе смотрел прямо мне в глаза, и я почувствовал, как краснею весь, до корней волос.
— Мы никуда не отходили!
— Вот эту схему ты подписывал, и тут красным карандашом нанесено, что курган +2.6 обороняется ротой Карпенко. А сейчас ты докладываешь, что на кургане фрицы. Как там они очутились?
Как? Да они все время там были. Значит…
— Я неточно нанес на схему передний край.
— Почему?
Что я мог ответить командиру полка? Понурив голову, клял себя за допущенную ошибку. Проклятая невнимательность…
— Товарищ майор! — обратился к командиру полка молчавший до сих пор Ракчеев. — Дайте схему, мы исправим.
— Нужно, товарищ Ракчеев, не на схеме исправлять, а на местности. Курган нужно взять. Я буду здесь и посмотрю, как вы это сделаете. — Иван Аникеевич сверлил взглядом Ракчеева. — Комбат еще не набрался опыта, отнесся к документу легкомысленно, ну а ты, опытнейший комиссар, как мог ты поставить свою подпись под этой липой?..
Ракчеев готов был провалиться сквозь землю и стоял, не поднимая глаз. В общем, мы ошиблись, наврали. Брать курган, который батальон не смог взять раньше, сейчас было нецелесообразно: мы не располагали достаточными силами. И мы молча ждали, что решит, в конце концов, командир полка.
Дав нам время самокритично поразмыслить над случившимся, Самчук сказал, что схема останется у него.
— Верну, когда освободим Харьков. А впредь, прежде чем подписывать какой-либо документ, — посоветовал он, — всякий раз вспоминайте пословицу: «Что написано пером, то не вырубишь топором».
Иван Аникеевич придавал серьезное значение топографии, многое делал для того, чтобы командиры умели в совершенстве читать карту. Сам он никогда не расставался с ней. Разговаривал ли о чем-нибудь с нами, сидел ли один, что-то обдумывая, — всегда держал в руках сложенную гармошкой карту. Время от времени развернет, всмотрится в нее, держа во рту какую-нибудь былинку, а потом, разъясняя свою мысль либо свое указание, начнет этой былинкой водить по контурам нужных районов. Мне порой думалось: зачем это он, и так все ясно. Но чем дольше воевал, чем старше становился, тем лучше понимал, как прав был командир полка в этой своей приверженности к топографии.
Глубокие знания, полученные в стенах академии имени М. В. Фрунзе, были той благодатной почвой, на которой развился и расцвел, обогащенный личным боевым опытом, природный воинский талант Ивана Аникеевича. Широкий военный кругозор делал его дальновидным командиром, позволял правильно оценивать обстановку и принимать наиболее целесообразные решения. Карта говорила ему о многом. Особенно о характере местности. Командир полка терпеливо учил нас советоваться с картой, добивался, чтобы и нам она стала столь же необходима, как была необходима ему.
Если Самчук приходил в батальон, а это случалось часто, — так и знай, что будешь спрошен не один раз.
Покажи на карте, где сейчас находимся.
Вот здесь.
Что ты мне пальцем закрыл целый квадратный километр? Покажи точку.
Приходилось вынимать карандаш, срывать травинку или веточку. Иван Аникеевич требовал от своих комбатов, чтобы на карте точно указывались огневые позиции каждого пулемета, миномета, орудия, окопа. Поэтому — я лично убежден, что именно поэтому, — за всю войну в полку не было случая, когда бы батальоны сбились с маршрута или не точно доложили, на какой рубеж вышли.
Самчук никогда не забывал наших просьб, касавшихся повышения боевой готовности батальона или улучшения условий для бойцов.
Как-то раз я попросил Ивана Аникеевича, чтобы он нашел возможность дать нам хотя бы еще один телефонный аппарат в дополнение к трем имевшимся и катушку кабеля. Он ответил, что, к сожалению, аппарата в наличии сейчас нет, и добавил: вот, дескать, Иван Подкопай скоро пойдет в разведку, добудет трофеи, тогда к будет телефонный аппарат. Это нужно было понимать так, что пополняться надо за счет врага и больше проявлять активности и инициативы. Мне стало стыдно, я уж и не рад был, что попросил, а он, чуть кося глазами, улыбался.
Каково было мое удивление, когда спустя несколько дней мне позвонил начальник связи полка Натан Борисович Лапидус.
— Иван, ты просил у хозяина аппарат и кабель?
— Просил.
— Ну и что?
— Лучше бы не просил!
— Так пришли командира взвода связи, дам один. И катушку. Учти: только для тебя. Смотри, не проговорись Мощенко, а то обидится. Доволен?
— Готов в макушку поцеловать!
— Ну, будь здоров. — И еще раз строго-настрого предупредил, чтобы я ненароком не сказал об этом Мощенко.
Едва мы закончили разговор, как телефонист снова протянул мне трубку, лицо его было бесстрастно:
— Послушайте!
Слушаю. Узнаю голоса Лапидуса и Мощенко, командира 3-го батальона.
— Петро, пришли человека, дам телефонный аппарат и катушку кабеля или, может, тебе не нужно?
— Натан, дружище, тебя бы на руках носить, да не подниму, — заверещал сверх меры обрадованный Мощенко. — А вот верхом можешь садиться, прокачу!
— Ну давай, бери, — снисходительно цедил, умиляясь своей щедрости, Лапидус. — Только смотри, Исакову не говори, обидится. Я ведь только для тебя…
Через несколько часов позвонил Самчук: получил ли я аппарат и кабель? Я поблагодарил его. Слышу, смеется.
— Наверное, Лапидус постарался только для тебя одного.
Командир полка проявлял исключительную заботу о людях и в малом и в большом и требовал от нас, комбатов, чуткого отношения к подчиненным. Как-то — это было уже во время боев в Сталинграде, после его возвращения из госпиталя, — он стал подробно расспрашивать меня, как воюют командиры рот и взводов, имеют ли они награды и какие именно. Достоин ли кто-нибудь из них повторного награждения за подвиги, совершенные после получения первой награды. Мы разговаривали долго, обстоятельно.