1–96
… к нему фуксом возвратиться. – На жаргоне биллиардистов фукс – случайно выигранный шар и, в расширительном смысле, неожиданный, непреднамеренный поворот событий. Ср. заглавие пародируемой ниже книги Гуля «Жизнь на фукса» (см.: [1–106] ).
1–97
… револьвер <… > незаметно переходил от одного к другому, как теплое на веревке кольцо … – Имеется в виду старинная детская и салонная игра в колечко, которая упоминается еще в «Анне Карениной», где старый князь Щербацкий говорит о спиритических сеансах: «В колечко веселее играть. <… > В колечке еще есть смысл» (часть 1, гл. XIV; Толстой 1978–1985: VIII, 64). Правила игры были такие: «На веревку надевают кольцо, концы веревки связывают вместе и становятся в круг, держась руками за эту веревку. Один из играющих становится в средину круга и по движению рук играющих старается заметить, где ходит кольцо. Все играющие при этом обыкновенно делают такой вид руками, что они как будто передвигают кольцо с места на место и тем стараясь ввести в обман наблюдающего из середины круга. Однако иногда ему удается верно заметить место передвижения кольца; тогда он быстро бросается в эту сторону и просит тотчас же снять руки <… > У кого под рукой найдет кольцо, тот и должен идти в круг и снова отыскивать его» (Покровский 1893: 210).
1–98
… или карта с негритяночкой. – В английской карточной игре для трех игроков «Black Lady» ( «Черная леди, негритянка») или «Black Maria» ( «Черная Мария») после сдачи каждый из играющих втемную получает от партнера, сидящего слева от него, три карты, от которых тот хочет избавиться. Карта, которую первым делом передают сопернику, – это пиковая дама, так как она приносит игроку штраф в 13 очков, когда попадает во взятку. Ее и называют черной Марией или негритянкой.
1–99
… отправились на пятьдесят седьмом номере трамвая в Груневальд … – В 1920-е годы конечная остановка трамвая № 57 находилась на западной оконечности Берлина (площадь Roseneck), близ входа в огромный лесопарк Груневальд (Grunewald), излюбленное место летнего отдыха берлинцев.
1–100
… Юлий Филиппович Познер, бывший репетитор Яшиного двоюродного брата. <… > напористый и уверенный господин <… > пояснив, что едет <… > проведать жену в родильном приюте <… > вечным пером вычеркнул старый адрес и надписал новый. – Как и многие другие эпизодические персонажи «Дара», этот случайно встреченный Яшей господин наделен литературной фамилией, хорошо известной Набокову, который в 1928 году рецензировал выпущенный в Париже сборник «Стихи на случай» В. С. Познера (1905–1992), тогда поэта-эмигранта. Среди «наивных нелепостей», отмеченных Набоковым в рецензии, было выражение «новорожденного лепет» (Набоков 1999–2000: II, 664), чем, по-видимому, объясняется упоминание о родильном приюте. Познер начал свою литературную деятельность еще до эмиграции, в Петрограде, где учился в студии Гумилева и состоял членом группы «Серапионовы братья». Некоторую популярность ему принесла напористая «Баллада о дезертире» в киплинговском духе – о гибели солдата-беглеца в весеннем лесу, под «погребальным саваном сухих ветвей» (Цех Поэтов. Кн. II–III. Берлин, 1923. С. 76–80). Вскоре после публикации «Стихов на случай» Познер сам дезертировал из русской эмиграции, перейдя на французский язык и сменив свой политический «адрес» на просоветский. В книге «Панорама современной русской литературы» он превознес до небес текущую советскую литературу и заявил, что все эмигрантские писатели – это живые трупы, осколки старой дореволюционной культуры (Pozner 1929). В 1932 году Познер вступил во французскую компартию и впоследствии стал довольно известным партийным журналистом и беллетристом. Как кажется, намек на писателя-ренегата (имя набоковского Познера напоминает о Юлиане Отступнике) вводит в роман еще одну, неприемлемую для героя альтернативу избранной им самим позиции счастливого изгнанника-творца, остающегося верным своему дару и русской литературной традиции.
1–101
Гогенцоллерндамм. – Hohenzollerndamm – длинная улица в западной части Берлина, идущая через район Вильмерсдорф в юго-западном направлении к лесопарку Груневальд (см.: [1–99] ).
1–102
… в комнате у Яши еще несколько часов держалась, как ни в чем не бывало, жизнь <… > «Кипарисовый Ларец» и «Тяжелая Лира» на стуле около кровати … – Поэтические сборники И. Ф. Анненского и Ходасевича, по-видимому, следует считать книгами, за которыми Яша Чернышевский провел последнюю ночь жизни, что заставляет вспомнить о классической традиции придавать мотивирующее значение предсмертному чтению героических самоубийц, которые находят в прочитанном прецедент, оправдание и обоснование своего поступка. Само название книги Анненского в этом смысле может быть понято как сигнал: ведь кипарис, как известно, символизирует отчаяние, скорбь и смерть, ибо по античному мифу в это дерево превратился прекрасный мальчик, любимец Аполлона, который не смог перенести потери своего ручного оленя и «сам умереть порешил».
Внутри эмигрантского литературного поля упоминание о «Кипарисовом ларце» (1910) вместе с «Тяжелой лирой» Ходасевича (1922) должно было восприниматься как противопоставление двух поэтов и, шире, двух философий творчества. Дело в том, что главные авторитеты «парижской ноты» – Адамович, Г. Иванов и Оцуп, с которыми Набоков в 1930-е годы вел ожесточенную литературную войну, настойчиво устанавливали среди своих молодых последователей культ Анненского, объявляя его «учителем поэзии для поэтов», чья «безутешная» лирика, движимая страхом смерти, отчаянием и «всепоглощающей жалостью к людям», созвучна современным умонастроениям. Особенно много писал об Анненском Адамович, чьи суждения с годами становились все более и более панегирическими. Молодые «парижане» с энтузиазмом приняли предложенную Адамовичем и его соратниками литературную табель о рангах, в которой Анненский оказывался главной фигурой, родоначальником «новой поэзии». Анненского постоянно цитировали, на него ссылались в эссе и рецензиях и, конечно, ему подражали в стихах.
Ходасевич, со своей стороны, был наиболее влиятельным критиком «парижского» культа Анненского. Когда весной 1935 года в Париже с некоторым опозданием отмечали двадцатипятилетие смерти поэта, он опубликовал в «Возрождении» новую, сокращенную редакцию своего эссе 1922 года «Об Анненском». В контексте 1930-х годов основные положения этой работы приобрели весьма актуальный полемический характер, ибо легко проецировались на тенденции, преобладавшие в поэзии «парижской ноты». Согласно Ходасевичу, вдохновительницей, музой и главной темой Анненского была смерть, которая его страшила грубой бессмысленностью и которую он безуспешно пытался заклясть своей поэзией. Но и жизнь представлялась ему столь же безобразной, мучительной и лишенной смысла: «Жуткая, безжалостная и некрасивая жизнь упирается в такую же безжалостную и безобразную смерть <… > Пока не настанет смерть, человек изнывает в одиночестве, в скуке, в тоске. Все ему кажется „кануном вечных будней“, несносной вокзальной одурью, от которой – лучше хоть в смерть, в грязный, „измазанный“ поезд. Анненский сам торопит его приход: „Подползай, ты обязан!“ – потому что, чем жить, – лучше
Проводя развернутую параллель со «Смертью Ивана Ильича», Ходасевич приходит к выводу, что Анненскому было не дано испытать чудо «морального просветления», которое спасает героя Толстого: «… драма, развернутая в его поэзии, останавливается на ужасе – перед бессмысленным кривляньем жизни и бессмысленным смрадом смерти. Это ужас двух зеркал, отражающих пустоту друг друга» (Там же).
Именно те черты мировосприятия Анненского, которые подчеркивает Ходасевич, были подхвачены и усилены «парижской нотой». Философия отчаяния, как отмечали почти все критики «парижан», не входившие в круг Адамовича, в конечном счете приводит художника к отрицанию творчества и культуры, то есть к фигуральной или реальной смерти. Таким образом, «Кипарисовый ларец», прочитанный Яшей перед смертью, выступает как эмблема определенного настроения, «отравившего» молодую эмигрантскую поэзию. Ему противопоставляется другая эмблематичная книга – «Тяжелая лира» Ходасевича, в эмиграции противника Анненского и его культа.
Хотя мир у Ходасевича не менее жуток, груб и безобразен, чем у его антагонистов, он с благодарностью принимает его как «невероятный Твой подарок», ибо в моменты трансценденции свободный творческий дух выходит победителем из борьбы с мировым уродством, пересоздавая его в божественную гармонию. Само название книги – ее центральный символ – восходит к заключающему сборник стихотворению, знаменитой «Балладе», в которой описан подобный момент выхода за пределы «косной, нищей скудости» жизни. Отдаваясь звукам и логосу, поэт вырастает над «мертвым бытием» и превращается в бессмертного Орфея, чья песнь приводила в движение деревья и камни:
Две книги на стуле около кровати Яши Чернышевского как бы предлагают молодому поэту выбор между путем Анненского и путем Ходасевича, между «кипарисовым ларцом» смерти и «тяжелой лирой» творчества (подробнее см.: Долинин 2009).
1–103
Штокшмайсер. – В переводе с немецкого фамилия означает «бросатель палки», то есть соответствует тому, чем занимался в парке архитектор, «закидывавший по просьбе пса палку в воду» (233).
1–104
… на углу улицы с лирическим названием Сиреневой, вахмистр недоверчиво выслушал их ужасный, но бойкий рассказ. – Fliederstrasse (букв. сиреневая улица) находится очень далеко от Груневальда, на противоположной, юго-восточной стороне Берлина, и Рудольф с Ольгой никак не могли бы на ней оказаться. В русской прозе Набокова слова «сирень» и «сиреневый» часто являются знаками авторского присутствия, так как созвучны псевдониму писателя.
В берлинской полиции веймарского периода низшие чины носили звания младшего вахмистра (Polizei-Unterwachmeister) и вахмистра (Polizei-Wachmeister).
1–105
Курфюрстендам. – Kurfürstendamm – знаменитый бульвар в западной части Берлина, одна из самых красивых и оживленных улиц города. В начале 1920-х годов вокруг Курфюрстендама поселилось так много русских эмигрантов, что, по свидетельству Маяковского, немцы стали называть его «Нэпский проспект» (Маяковский 1955–1961: IV, 258).
1–106
Меж тем ничего не остановилось после Яшиной смерти, и происходило много интересного, в России наблюдалось распространение абортов и возрождение дачников, в Англии были какие-то забастовки, кое-как скончался Ленин … – Если принять день смерти Ленина (21 января 1924 года) за точку календарного отсчета в перечне событий, произошедших после самоубийства Яши, то последнее приходится датировать апрелем 1923 года, хотя сам Набоков, уже в 1960-е годы восстанавливая хронологию романа, указал дату «18 апреля 1924 года» (Leving 2011: 149–150; см. календарь «Дара» в Приложении 1, с. 556).
О резком увеличении числа абортов как советские, так и эмигрантские газеты сообщали в 1925 году. В феврале правительство приняло постановление о создании специальных комиссий ( «троек») для регулирования очередей на аборт, объясняя это тем, что «советские больницы в данный момент не могут удовлетворить всех требований по производству этих операций» (Известия. 1925. № 28. 4 февраля). 18 августа рижская газета «Сегодня» писала: «По официальным статистическим данным, в последнем году замечается сильный рост количества абортов в Петербурге. Статистика охватывает только легальные аборты, т. е. аборты, разрешенные так называемыми „тройками“. Количество абортов возросло с 643 в сентябре прошлого года до 1418 в мае этого года» (1925. № 182). В той же газете летом 1925 года отмечалось появление на Рижском взморье дачников из Советской России.
В 1923–1926 годах забастовки в Англии происходили довольно часто. Наиболее крупными из них были стачки портовых рабочих в июле – августе 1923 года и феврале 1924 года, забастовка железнодорожников в январе 1924 года и, конечно же, всеобщая забастовка в мае 1926 года.
Хроникально-газетное перечисление разномасштабных событий в духе Дос Пассоса пародирует прием, многократно использованный в автобиографической книге Гуля «Жизнь на фукса», которая была издана в СССР и воспринята в эмиграции как сменовеховский пасквиль (см. рецензию Ю. В. Офросимова в «Руле»: 1928. № 2165. 11 января). Ср., например: «В эти годы земной шар бежал так же, как вечность тому назад. В рейхстаге заседала конференция интернационалов. В Генуе заседала конференция государств Европы. В Москве был XIII конгресс РКП. В Италии Муссолини сел на коня, и фашизм пришел к власти. В столицах Европы убили Нарутовича, Эрцберга и Ратенау. Профессор Эйнштейн публиковал теорию относительности. Профессор Воронов рекламировал омоложение людей. Под Москвой тихо умер Петр Кропоткин. И Чарли Чаплин сделал мировое имя» (Гуль 1927: 203).
1–107
… умерли Дузе, Пуччини, Франс … – Итальянская драматическая актриса Э. Дузе (р. 1858, ум. 21 апреля 1924), итальянский композитор Дж. Пуччини (р. 1858, ум. 29 ноября 1924) и французский писатель А. Франс (р. 1844, ум. 12 ноября 1924) скончались, как и Ленин, в 1924 году.
1–108
На вершине Эвереста погибли Ирвинг и Маллори … – Английские альпинисты Э. Ирвинг (р. 1902) и Дж. Мэллори (р. 1886) погибли во время восхождения на Джомолунгму (Эверест) 8 июня 1924 года.
1–109
… старик Долгорукий, в кожаных лаптях, ходил в Россию смотреть на белую гречу … – Имеется в виду князь П. Д. Долгоруков (1866–1927), председатель фракции кадетской партии в Государственной думе. После революции эмигрировал. Летом 1924 года он нелегально перешел польско-советскую границу, изменив внешность и изображая из себя дряхлого седобородого старца, восьмидесятилетнего дьячка. Был схвачен агентами ГПУ, но не опознан и отправлен обратно в Польшу. Свои приключения Долгоруков описал в очерке «Неделя во власти ГПУ», напечатанном в нескольких номерах газеты «Руль», откуда Набоков позаимствовал две детали – кожаные лапти и белую гречу. Ср.: «Еще осенью 1923 года в Белграде я начал приготовляться к путешествию в Россию под видом странника-простолюдина и купил там мягкую старую крестьянскую шляпу, кожаные лапти, поношенную котомку» (Руль. 1924. № 1163. 30 сентября); «Вскоре мы свернули с дороги и пошли через поля и кустарник. Было очень трудно идти в темноте через поля спелой ржи и пшеницы, через рыхлую пахоть и колючий кустарник. Ноги вязли в пашне. Ремешок одной лапоти ослаб, и он стал сниматься. Спелая рожь и подсев из вьюнков опутывали ноги. Сравнительно легко было идти по белоснежной грече, но мы избегали ее и старались скорее пробежать полосу, так как на ней мы были заметнее» (Руль. 1924. № 1165. 2 октября). В 1926 году Долгоруков повторил свою попытку, добрался до Харькова, но через два месяца был арестован и почти год спустя, в ночь с 9 на 10 июня 1927 года, расстрелян.