За выполнение данных задач предусматривалось две меры в зависимости от результата — наказание и поощрение. Поощрение — оставление жизни.
Алексей Петрович протянул стакан с вином и крикнул в приоткрытую дверь часового.
Агента поспешно отвезли домой, в постель, а штабс-капитану пришлось коротать остаток ночи на трех поставленных рядом стульях.
А уже через пару недель тайна № 2 стала штабс-капитану известна.
…Телефонный звонок прервал размышления Алексея Петровича над письменным столом, уставленным картонными человечками из заветной коробки.
— Говорите.
Алексей Петрович не любил юркое французское «алле».
— Докладывает подпоручик Ухач-Огорович, господин штабс-капитан…
Ухач-Огорович при штабс-капитане был чем-то вроде военного полицмейстера прежнего царского образца и отвечал за гражданский порядок в черте города.
Сухим канцелярским тоном, который особо ценил в своих подчиненных Муравьев, поручик доложил о пресечении попытки застрелить птицу гарпию местным мещанином Баторским.
— Что? Говорите толком!
Штабс-капитан не мог ничего понять из рапорта.
За окном стемнело. На столе давно включена настольная лампа в виде стеклянного глобуса под абажуром. Гарпия согласно сообщению антрепренера Бузонни уже находилась в клетке… каким образом с птицей могло случиться то, о чем сейчас сообщил Ухач-Огорович?
— Ты что, пьян?
Оказалось, что трезв, а само происшествие случилось еще днем, около полудня.
— Почему сразу не доложил? — обрушился на подпоручика штабс-капитан, объявил трое суток ареста и потребовал полный доклад по форме.
Оказалось, что днем с чердака дома купца Рыбникова на Первониколаевской улице по птице гарпии были произведены три выстрела мещанином Маркелом Баторским из винтовки системы «гра». Птица при нападении не пострадала, а лишь круто набрала высоту: мещанин промахнулся… Только вечером, пояснил в свое оправдание подпоручик, при допросе с пристрастием Баторский показал, что имел намерение подстрелить птицу — сначала этот умысел им отрицался. Свою злонамеренную стрельбу в центре прифронтового города Баторский объяснил следствием беспробудного пьянства.
— За хранение оружия мещанина строго наказать, — отдал распоряжение Муравьев, — отличившегося при поимке и задержании злоумышленника унтер-офицера Бородавко отблагодарить перед строем… Что еще?
— Сегодня на загородных дачах обнаружена еще одна голубятня, — доложил Ухач-Огорович, — владелец — инвалид Крымской войны грек Христодопулос. На голубятне имелось 12 спрятанных птиц. Этот грек божился, что не читал приказа о голубятнях. На всякий случай мы его задержали… Все голуби уничтожены при моем личном присутствии, ваше благородие. При обыске опять отличился унтер-офицер Бородавко.
— Бородавко повысить на один чин; подготовьте приказ, и, смотри у меня, ты отвечаешь за каждого голубя головой и погонами. Ясно? В небе только одна птица! Моя! Во время полета обеспечить полную безопасность…
— Есть. Сегодня патрулем уничтожены еще две голубятни. Одна на Боголюбской улице, другая во дворе за Каланчевскими складами. Правда, обе пустые. Согласно вашему приказу за каждого предъявленного голубя выдается по двадцать граммов спирта…
Взору штабс-капитана представилась некая идеально ровная местность, освобожденная от всяких подозрительных признаков.
— Повысить норму до пятидесяти граммов, но не больше стакана в одни руки.
— Есть до стакана, господин штабс-капитан!
Алексей Петрович в привычном раздражении бросил трубку на аппарат. Страстью штабс-капитана была чистая логика, таинство допросов, стратегия разведопераций, а не грубая проза полицейских облав, обысков, засад. Он достал серебряный портсигар с двуглавым царским орлом, вытащил из-за резиночки длинную папироску французского образца «ами». Выкурил. Развернул мягкую станиолевую обертку, бросил в рот пепермент — мятную лепешку для уничтожения запаха. Встал и вышел в коридор.
Его проход по коридору был отмечен звучным щелканьем каблуков часового Острика у дверей кабинета и притихшей болтовней штабных машинисток: дверь в телефонную комнату была приоткрыта. По мраморной лестнице, устланной потертой ковровой дорожкой, штабс-капитан поднялся на второй этаж в комнату шифровальщика.
За окнами проступили густые очертания августовской ночи. Коридор был залит слабым, трепетным светом электрических люстр; лампочки словно поеживались от темноты за огромными стеклами. Шел десятый час вечера, но штабс-капитан работал по-военному, до полуночи, подавая пример штатским служащим.
Поручик-связист немецкого происхождения Генрих Лилиенталь доложил Муравьеву о всех полученных за день шифрованных донесениях. День выдался обильный: три шифровки, два симпатических письма, четыре телеграфных сообщения и донесения авиаразведроты.
Из доклада шифровальщика Лилиенталя внимание Алексея Петровича сразу привлекло сообщение о передвижении в районе станции Черная двух красноармейских эскадронов, сопровождавших один броневой автомобиль и штабную легковую машину. Столь мощное охранение говорило о том, что в машине, по-видимому, находился крупный красный командир и что, по всей видимости, на этом участке красные готовились нанести контрудар, хотя никаких данных о скоплении частей противника в этом районе от авиаразведки не поступало.
— Где донесение?
Поручик протянул Муравьеву большой грязный, засаленный лист. В середине листа для отвода глаз была прожжена внушительная дыра неправильных очертаний. Тайная запись лимонно-формалиновыми чернилами шла через сальные пятна до края прожженного отверстия и продолжалась с другой стороны до обреза бумаги.
— В бумагу были завернуты сапоги, — пояснил Лилиенталь, — которые доставил на явочный адрес один беженец. Разумеется, он ни о чем не подозревал.
— Похвальная предосторожность, — отметил Алексей Петрович.
…Связные чаще всего становятся причиной провала операции. Поэтому для связи часто используются лица посторонние, никак не подозревающие о тайной стороне своей миссии. Так, разведчик может попросить ничего не подозревающего путешественника передать адресату, например, мыло, зубную пасту, жилет, рубашку, брюки, пару носков. В любой из этих вещей можно скрыть донесение, кроме того, в виде мыла или зубной пасты в начале первой мировой войны изготовлялись симпатические чернила. Этими же самыми чернилами пропитывались принадлежности туалета. Стоило только агенту прокипятить тот же жилет, рубашку или носки, как он становился обладателем достаточного количества симпатических чернил, без которых работа агента слишком опасна.
Самое наилучшее, считал Муравьев, это постараться обеспечить невозможность связного повлиять на содержание передаваемой информации, в том числе если даже он знает о характере собственной миссии. Его всегда восхищала, например, дьявольская хитрость греческого тирана Милета, который, задумав восстание против персидского царя Дария, весьма остроумным способом обратился к своему дальнему сообщнику ионийцу Аристагору. Он написал свое сообщение на голове обритого раба. Когда волосы отросли, раб легко прошел через кордоны бдительных персов к Аристагору, который и прочитал послание Милета, обрив голову покорного связного.
— А что дала авиаразведка? — спросил Алексей Петрович.
— Донесения малоинтересны, — ответил поручик Лилиенталь, — под Рамонью степной пожар. На дороге в Гай обнаружен брошенный грузовой автомобиль 34-го пехотного полка, в наступлении вся солдатня — пьяная, загнали грузовик в кювет.
— Наши атаки выдержаны на спирту, Генрих, — усмехнулся Муравьев, обращаясь вдруг к поручику без обычной субординации, по имени.
Помолчал и добавил:
— Если б мы отступали, было бы, увы, то же самое… А что слышно о сигналах с земли для авиации противника?
Поручик Лилиенталь незаметно усмехнулся, этот вопрос задавался чаще других.
— Ничего. Наш камуфляжный полет с красными звездами не был успешным…
Алексей Петрович был особенно придирчив в безуспешных поисках подозрительных сигналов с земли. На него когда-то неизгладимо подействовал известный пример о двух немках-разведчицах, матери и дочке, живших несколько лет в важном стратегическом пункте недалеко от живописного Амьена. Эти женщины вели уединенный образ жизни, и офицер контрразведки, наблюдавший время от времени за ними, не замечал никаких подозрительных признаков, пока не обратил внимание на такую деталь: немки очень часто стирали белье и развешивали его на веревках во дворе. Французский офицер никак не мог согласиться с тем, что два человека могли испачкать столько наволочек, простыней, лифчиков, ночных рубашек, платьев, юбок… Кроме того, вещи часто сушились в плохую погоду и причем все они были яркой расцветки, хорошо заметной издали. Единственное объяснение — считать белье на веревках особым методом сигнализации немецким летчикам. Вскоре подозрения сменились уверенностью: контрразведчик заметил, что, пролетая в сторону французских укреплений, вражеские летчики снижали самолеты над подозрительным двором, где яркие пятна выстиранных вещей сигнализировали о местонахождении скрытых целей. Обе женщины были арестованы. Их метод оказался прост: юбка означала артиллерийскую батарею, платье — скопление боевой техники, лифчики указывали на передвижение пехоты и т. д.
От шифровальщика штабс-капитан спустился в подвальное помещение контрразведки, где находились наспех переделанные из комнат камеры для заключенных и караул.
— Как наш комиссар? — спросил он у прапорщика Субботина, начальника караула.
— Бабкин! — крикнул прапорщик в коридор. На крик явился часовой, которому Субботин и повторил вопрос штабс-капитана.
— Спят, кажись, ваше благородие. Как нужду справил, так лег на стол и лежит.
— На какой стол?
— Так мы его в бильярдную определили, — вмешался прапорщик, — все остальные камеры без глазка, а тут сделали. Разбудить собаку?
— Пусть валяется… Ступай, ступай.
Часовой приложил руку к козырьку фуражки и вышел.
— Допрашивать ночью будете? — спросил Субботин. Он и без того знал привычки Муравьева проводить ночные допросы, но ему было скучно, и прапорщику хотелось поболтать с Алексеем Петровичем хотя бы и об арестованном вчера большевике.
Но штабс-капитан был к беседе не расположен и, заметив начальнику караула насчет плохо нашитого шеврона на рукаве, вышел вслед за часовым.
В коридоре Муравьеву захотелось поглядеть в глазок на арестанта, постараться понять его настроение перед долгим допросом, недаром штабс-капитан томил его уже целые сутки в полной безвестности, зная, что неизвестное мучительно, как жажда, он даже сделал было шаг по направлению к камерам, но передумал. Ему не хотелось заниматься подглядыванием при часовом: нижние чины, по глубокому убеждению Алексея Петровича, не должны подозревать в начальстве никаких чувств, кроме служебных.
С этой мыслью он вернулся в кабинет.
Вид расставленных бумажных фигурок на письменном столе показался ему смешным, и он пошвырял в коробку все бумажное воинство во главе с картонным генералом.
Закурив любимую папироску, штабс-капитан включил настольную лампу, выключил верхний свет: полумрак всегда помогал ему сосредоточиться. Вернулся к столу. Извлек листочек, на котором только ему понятным способом — стрелками, кружочками, заглавными буковками был — обозначен ход задуманной им операции.
Снова и снова штабс-капитан вспоминал события, которые развернулись после его первой ночной встречи с Лиловым, придирчиво проверял верность собственных ходов и ответную реакцию противника.
Вот как это было…
Итак, убедившись на том памятном допросе, что Лиловый, хотя и возглавлял «какую-то опереточную шайку», все-таки был практически мало посвящен в планы ревштаба (Учитель, руководивший подпольем, был, видимо, опытным конспиратором), Муравьев в первую очередь занялся карьерой своего внезапного агента. Нужно было во что бы то ни стало выделить Лилового из группы рядовых подпольщиков, сделать так, чтобы он стал членом штаба.
То, что его агент у заговорщиков был не на первых ролях, Муравьева решительно не устраивало.
Несколько раз Алексей Петрович даже подумывал над тем, как бы поставить во главе всех подпольщиков своего Лилового, но быстро оставлял столь пустые мечтания.
Операция началась с того, что ради подпольной карьеры своего протеже Алексею Петровичу пришлось пожертвовать частью военного снаряжения одного из складов корпуса.
Это был первый ход Муравьева.
Через несколько дней после ночной встречи со своим новым хозяином Лиловый сообщил командиру подполья Учителю день и час выезда из города небольшого обоза из трех подвод с плохой охраной, везущего в один из прифронтовых полков оружие, медикаменты и обмундирование. Это было важным сообщением для комиссара: подпольщики остро нуждались в оружии.
«Подарки большевикам» штабс-капитан отбирал лично, а в охрану обоза включил трех ненадежных казаков, взятых в дело прямо с гауптвахты.
Подпольщики решили рискнуть, и на перехват обоза были брошены две боевые «пятерки». Нападение удалось, были захвачены: сломанный пулемет «гочкис» (поломки серьезные), в кустарных условиях, пожалуй, не починить), ленты для люисовского пулемета (по сведениям агента, пулеметов такой системы у большевиков нет), пироксилиновые шашки новенькие (риск, конечно, господа, риск!), несколько одноствольных ружей системы «бердана», три ящика с револьверными патронами разных калибров… Солдатское обмундирование — как и предполагал Муравьев — подпольщики не взяли, в перестрелке был убит один казак.
В нападении особенно отличился Лиловый. Он первым бросился из засады на городской окраине к верховому казаку и перегородил дорогу. Лошадь шарахнулась. Однако казак сумел не вылететь из седла, и, разрывая лошадиную пасть мундштуком, осадил коня. Тогда Лиловый схватил лошадь за удила. Опешивший было казак тем временем выхватил из-за пазухи револьвер и стал стрелять прямо в голову нападавшего безумца, но случилось невероятное: казак, бледнея с каждым нажатием курка, безуспешно щелкал револьвером, дуло молчало, а Лиловый стоял намертво, обливаясь потом, глядя в лицо убийце безумно выпученными глазами и только испуганно вздрагивая после каждого сухого щелчка.
Эта сценка особенно восхищала автора, Алексей Петрович находил ее совершенно в духе своего замысла: истину знал только он, а статисты исполняли свои роли всерьез.
Так вот, эта сумасшедшая стрельба в голову продолжалась, наверное, целую минуту, прежде чем метким выстрелом одного из нападавших казак не был убит наповал.
Лиловый оцепенело стоял еще некоторое время над рухнувшим телом, мелко-мелко крестясь.
«А что, если он хотел быть убитым?» — думал потом о его поступке Муравьев, ведь не мог же Лиловый знать, что револьвер дурного казака был испорчен.
После нападения на обоз замысел штабс-капитана заметно приблизился к цели: Лиловый стал получать от красного комиссара все более ответственные задания. Однажды он потребовал у Муравьева шрифт, типографскую краску, печатные валики для подполья.
«Доставай-ка, Алексей Петрович, каштаны из огня на нужды социалистической революции!»
Штабс-капитан задумался — игра пошла не по правилам — и все же рискнул. Лиловый «достал» типографский шрифт и краску для прокламаций. И вот вскоре после этого Лиловый вошел в состав ревштаба, и Алексей Петрович наконец-то узнал то, что особенно мучило его по ночам, то, что ни на минуту не выходило из головы, а именно: способ связи через линию фронта, тайну сигнала, по которому подпольная боевая дружина должна была выступить с оружием в руках в день икс, то есть в момент внезапного удара красной конницы по Энску.
Тайна оказалась проста — сигналом к восстанию станет прилет почтового голубя из-за линии фронта с приказом атакующей части.
От мысли, что ему еще предстоит воевать с почтовой пичугой, Муравьеву стало нехорошо. Птицы, крылья, перья, полеты… все это было так далеко от его привычной логической стихии. Как быть? Ведь столь малую песчинку не поймать никакими силами, нельзя же, в конце концов, расставить посреди туч надежных часовых, отдать маломальский приказ. Одним словом, вместо мыслей в голове выходила сплошная ерунда.