*
В холле железнодорожного вокзала Райту показалось, что в толпе промелькнул Стакен: он, согнув плечи, шел по лестнице. Райт пригляделся — не ошибся ли он? Нет, эта старческая походка была ему хорошо знакома. «Стакен? с чего бы?» — подумал Райт, отдавая распоряжения носильщику.
Перед спальным вагоном Райт вдруг снова увидел Стакена: могло показаться, что старик за кем-то следит. Он с такой силой опирался на трость, будто хотел вдавить ее в камень перрона — и сам словно окаменел в своем грубом старомодном пальто и шарфе вокруг шеи. Стакен смотрел пристально и строго; приподнял шляпу и раздвинул губы, здороваясь:
— Я пришел, дорогой Райт, пожелать вам….
Слово «пожелать» прозвучало растянуто, злобно и чуть ли не насмешливо.
— Я пришел пожелать вам счастливого пути и попрощаться с вами…
— Моя жена — профессор Стакен, — представил их Райт, когда приблизилась Мэри.
На старческих губах появилась улыбка:
— Актриса? Поэтесса? — и задержал ее руку в своей. — Ваш муж очень любит женскую поэзию…
Мэри высвободила руку, пытливо и смущенно взглянула на мужа.
— Не забудьте расспросить мужа о египетской любовной поэзии, особенно об одной рукописи.
Это уже, несомненно, была насмешка, к тому же злобная..
— Профессор имеет в виду замечательное художественное произведение, которое он счел нужным уничтожить, — ответил Райт и взял Мэри за руку, словно стремясь ее защитить.
— Извините, господин профессор, нам пора с вами попрощаться, — и повернулся к дверце вагона.
Стакен вытащил из кармана конверт и протянул письмо Райту.
— Пожалуйста, передайте это письмо директору музея в Каире, — и отступил от вагона, уходя от прощального рукопожатия.
Кондуктор крикнул: «Прошу садиться!» Райт показался в окне вагона.
Стакен стоял перед ним, как каменная статуя. Одну ногу выдвинул вперед, руку опустил, в другой держал трость, сжимая ее посередине и прижав к груди. Несколько разряженных дам и франтоватых молодых людей сопровождали кого-то к вагону. Стакен маячил среди них грязным пятном. Стоял, как унылая руина, не замечая ничего вокруг. Его взгляд остановился на Райте, который застыл за окном, прижимая к стеклу ладони, как зачарованный. Утонул в бездне глаз своего учителя. Вагон двинулся с места. Стакен провожал его глазами, впившись в неподвижный силуэт Райта за окном. Когда Стакен скрылся из глаз, Райт, пошатываясь, подошел к дивану и бессильно упал на свое место.
— Что за странный человек этот Стакен… Как ты считаешь? — спросила Мэри.
Ландсберг получил письмо с египетской маркой. От Мэри из Каира. Его особенно заинтересовал один отрывок из ее рассказа:
«…Не будь при мне моего Робби, я впала бы в отчаяние. Египет — самое скучное и самое серое место в мире. Он хорош только на картинках. Арабы — невозможный народ: крикливые, назойливые и вонючие. Пирамиды — огромные кучи камней; мне достаточно фотографий. Не понимаю Робби. Целые дни просиживает в музее, часто ездит с одним знакомым англичанином на раскопки и говорит, что должен найти какую-то гробницу. Он накупил здесь много всяких диковин, и наша комната буквально ломится от древностей. Хорошо, что я недавно велела перенести их в кабинет Робби. Но это вряд ли поможет, и вскоре они заполнят оба номера. Представляешь себе, как он страдал, когда был вынужден помогать мне наводить порядок? Но я не сержусь на него — он очень милый. Я мечтаю о Берлине и стараюсь уговорить Робби вернуться как можно скорее…»
Далее Мэри упоминала достопримечательности, которые они успели осмотреть вместе или поодиночке.
*
В Египте Райт весь отдался новым впечатлениям. Вероятно, все то, что он в избытке впитал за годы научной работы, сказалось на его образе мысли и картины жизни Древнего Египта с поразительной отчетливостью врезались в его чуткую память. Во всяком случае, исторические памятники, которые с таким любопытством осматривают путешественники, были Райту слишком хорошо знакомы, и он не хотел тратить на них время.
При первой же встрече с директором музея он проявил поразительное знание египетской жизни и обычаев. Директор, прочитав письмо Стакена, принял Райта необыкновенно радушно и говорил с ним открыто, как с посвященным в великую тайну. Он даже показал гостю незавершенный проект, касавшийся реставрации недавно раскопанного маленького святилища.
Райт схватился за карандаш и начал набрасывать на листке бумаги план здания. На минуту задумался, будто вспоминая что-то забытое. Его набросок существенно отличался от чертежа директора, который был удивлен самоуверенностью молодого исследователя. Последовал короткий спор, в ходе которого Райт с полным спокойствием привел самые убедительные доказательства и опроверг все аргументы директора. Он говорил с убежденностью очевидца. Фотографии, которыми директор пытался подкрепить свои доводы, Райт сумел сложить в такое гармоничное целое, что возразить было нечего.
«Этот юноша далеко пойдет», — подумал директор, распрощавшись с Райтом.
Райт и впрямь был молод, а когда воодушевлялся, выглядел еще моложе.
Их дальнейшие беседы окончательно приняли дружеский характер. Директор избрал теперь более осторожную тактику. В ответ на ловко поставленные вопросы он получал от Райта подробные разъяснения и затем немного дополнял их, благодаря чему создавалось впечатление, что он писал о вещах, прекрасно ему известных. Райт не замечал этих уловок и охотно разрешал затруднения директора, ничуть не претендуя на авторские права.
Одна из таких бесед с директором едва не завершилась неприятной стычкой. В этом разговоре принимал участие и третий собеседник — лорд Карнарвон, недавно вернувшийся в Каир.
Лорд рассказывал о своих сенсационных раскопках. Не скрывая удовольствия коллекционера, показывал фотографии. Его находки бесспорно превосходили все найденное до сих пор; среди них были изысканные произведения великих неизвестных мастеров.
Директор говорил осторожно и воздерживался от осуждения. Но наконец, покраснев, он с некоторым волнением сказал:
— Я не понимаю вашего пристрастия к осквернению могил. Повседневная жизнь египтян нам хорошо известна, и на основании этого мы можем воссоздать картину их духовной жизни. Зачем же еще и вторгаться в их гробницы..? Вы первым, — обратился он к лорду, — начали бы протестовать, оскверни кто-либо почитаемые вами как святыню гробницы в Вестминстере или вздумай раскопать могилы ваших уважаемых предков, как вы поступаете с египтянами. Я не сомневаюсь, что коллекционер или обыкновенный смертный может найти там немало интересного для себя. Ваш род стал частью истории Англии и упоминается у многих знаменитых авторов. Но вы позволили бы сделать хотя бы один снимок с бренных останков одного из ваших славных предков и опубликовать его в иллюстрированных журналах по всему миру? А в Египте это позволительно — наши мертвые, дескать, стали достоянием истории… Не подумайте, что я втайне интригую против вас. Нет, я говорю открыто — я приму все меры к тому, чтобы помешать вам тревожить покой умерших.
— Благодарю за откровенность. Я всегда предпочитаю знать врага в лицо. Я не откажусь от поисков вещей, которые, по моему мнению, грешно было бы оставить в земле. Перед нами открывается новый мир. Старые, забытые нами традиции должны снова возродиться. Наша художественная культура, траченная мраморами из высохшего эллинского источника — погибает! Египет таит в себе красоту, остававшуюся в забвении тысячи лет. Сокровищ его хватит на много поколений. Сегодняшняя купеческо-меркантильная эпоха обязана измениться. Духовные богатства Египта лежат как капитал, который неуклонно рос за счет процентов, и неудивительно, что нас ошеломляют все новые и неожиданные открытия. Добыть как можно больше этих богатств я считаю задачей всей своей жизни. Только незначительная их часть представлена в наших музеях. Но важнее всего не статуи, не папирусы, а те мелочи, в которых проявляется любовь к жизни и понимание красоты, тот свойственный Египту дух, что так близок и понятен нам, ибо мы уже по горло насытились эллинизмом и начинаем отходить от него!
— Грабители могил, — чуть слышно прошептал директор сквозь зубы.
О Карнарвоне рассказывали, что он, несмотря на внешний облик спортсмена, питал тягу к изящному, был необыкновенно впечатлителен и во время игры в гольф составлял в уме сонеты. Однажды он продал за бесценок свое собрание прерафаэлитов и гобелены из мастерской Уильяма Морриса — и предпочел обить стены кабинета обычной серой тканью без всяких украшений.
Три года он посвятил занятиям в музеях Каира, Берлине и Париже. Когда вернулся, повесил в большой зале изображение многорукого солнца, которое нарисовал, как он уверял, один известный художник. После этого лорд продал половину своих угодий, уехал в Египет и здесь, по выражению директора, принялся «осквернять могилы». В Англию он высылал ящики с находками, выписывая на фрахте «без означенной ценности». Следуя своему вкусу, Карнарвон приобретал произведения, которые после вдохновляли утонченных художников, приводили в восторг любителей искусств и даже широкую публику покоряли своим очарованием.
— Я присоединяюсь к мнению лорда, — заметил Райт, желая прервать неловкое молчание. — Но для меня те мелочи, что так захватывают его, являются не целью, а только средством. Мне хотелось бы — если это вообще возможно — оживить те впечатления, которые отразились в достойных восхищения, хотя и не очень многочисленных литературных памятниках.
— И для этого необходимо тревожить покой мертвецов? — прошипел директор.
— Возможно, таким способом мы сумеем вернуть мертвых к жизни, — ответил Райт.
Лорд пожал Райту руку и вышел.
Встреча в музее сблизила Райта и лорда Карнарвона. Рекомендательное письмо Пикока было уже ни к чему: они разделяли одинаковые взгляды на раскопки. Лорд произвел на Мэри очень симпатичное впечатление, которое после первого посещения его дома укрепилось еще больше. Этот дом, напоминавший музей, пробудил любопытство Мэри. Все то, что лорд оставил в своем личном собрании, отличалось безукоризненным совершенством. Аккуратно расставлять подобные сокровища на полках или прятать в стеклянных шкафах Карнарвон считал проявлением дурного вкуса. Предметы были размещены так, что домашний музей производил впечатление жилого помещения, где этими предметами пользуются. Казалось, современник создавших их мастеров каким-то чудом пережил тысячелетия и только что вышел из дома, куда вот-вот вернется.
Особое обаяние придавал дому лорда распорядок, целиком заимствованный из английской жизни. Традиционные часы обеда, чая или ужина соблюдались так же свято, как в Лондоне. В одежде лорд не позволял себе никаких уступок жаркому южному климату. Но на раскопках он жил в палатке и из взыскательно одетого лондонского джентльмена превращался в охотника или золотоискателя: здесь он предпочитал более удобную одежду, позволявшую свободно карабкаться по скалам, ползать и копаться в земле.
Мэри решила, что сразу по возвращении в Берлин переделает свой дом на английский манер. Так можно будет скрыть отсутствие знатной родословной. Английская фамилия мужа и дом, устроенный по английскому образцу, почти равнялись аристократическому гербу, которого ей, увы, не хватало. У семьи Райта был когда-то герб, но позабылся с годами. Приятно было бы украсить дворянской эмблемой бумагу для писем и дверцу авто. Райт получил недвусмысленный приказ немедленно, как только они вернутся в Берлин, заняться восстановлением своего генеалогического древа. Для начала Мэри удовлетворилась платьями по английской моде, стала подражать походке и жестам англичанок и начала брать уроки английского языка.
Пока что о скором возвращении не приходилось и думать. С каждым разом ее доводы в разговорах с Райтом казались все более неубедительными. До сих пор они совершали частые, хотя и короткие прогулки, но теперь Райт заявил, что должен выехать на раскопки. Мэри с обидой поджала и надула губы, как ребенок, схватила мужа за галстук и плаксиво сказала:
— А я все время одна, ужасно одна… Ты не хотел бы остаться?
— Нет, дело не терпит, я должен ехать.
Мэри глубоко вздохнула.
*
Карнарвон вел раскопки в Долине царей. Лорд упорно шел к неведомой цели, о которой ничего не говорил Райту. Райт, со своей стороны, молчал о поставленной им перед собой задаче — найти гробницу Нефрет. Это стало смыслом его жизни, ради этого он сюда и приехал. Но он отдавал себе отчет, насколько трудной и смелой была задача — точно он вознамерился найти потерянную в море жемчужину.
В приступе откровенности, непонятном ему самому, он рассказал Карнарвону о сожженной Стакеном рукописи.
— Современные жрецы, совсем как в древности, ищут решений на небесах. В Берлине я познакомился с вашим профессором Стакеном. Более неприятного человека я едва ли встречал.
Райт, как и Карнарвон, отказался от отеля в Луксоре и жил теперь в предоставленной лордом палатке. Он осматривал усыпальницы Долины царей и наблюдал за раскопками Карнарвона. Тот нанял целое скопище безработных арабов — они копали землю и оттаскивали в сторону каменные глыбы.
Время от времени Карнарвон уезжал в Каир, но Райт даже не покидал участка, где велись раскопки, и все время что-то разыскивал. Он напоминал лозоискателей, которые бродят с магнетическими палочками в руках и ждут, пока в земле под ними не отзовется источник. Он волновался. В Египте Райт надеялся отдохнуть, однако и отдых заключался в работе. Незадолго до отъезда он начал новую книгу.
Однажды, когда Карнарвон отсутствовал, Райт блуждал неподалеку от места последних раскопок. Он вооружился палкой и отбрасывал в сторону обломки камней. И неустанно думал только об одном — о Нефрет, таинственной, такой близкой, но остающейся несбыточной мечтой.
Маленькая ящерица прошелестела и исчезла в какой-то щели. Райт наклонился, чтобы взглянуть, куда скрылось это юркое существо. Трещина на камне пересекала еле заметную под слоем пыли и грязи надпись. В иероглифах ему почудилось имя Нефрет. Он наклонился ближе и медленно прочитал:
«Вы, приходящие ко мне, вы блуждающие по земле, где живете веками и проходите сквозь вечность, вы — жрецы и служители Осириса, вы, знающие божественный язык, вы, входящие в тень моей смерти или проходящие мимо, прочитайте надпись на этом камне и безбоязненно произносите мое имя. Вы — смертные и вечно бессмертные; кем бы ни были, вспомните меня пред властелинами истины, ибо ждет вас милость божья. Вспомните и обо мне».
Райт стал очищать каменную плиту — сперва палкой, потом руками. Сломал ногти и до крови ободрал ладони.
«Госпожа, сладостная любовью , говорят мужчины. Повелительница любви, говорят женщины. Царская дочь, сладостная любовью, прекраснейшая из женщин. Отроковица, подобной которой никогда не видели. Волосы ее чернее мрака ночи. Уста ее слаще винограда и фиников. Ее зубы выровнены лучше, чем зерна. Они прямее и тверже зарубок кремневого ножа. Груди ее стоят торчком на ее теле…»
Теперь Райт видел Нефрет с опьяняющей ясностью. Смугло-розовое лицо, обрамленное черной ночью волос. Ее уста дрожат от шепота, ее глаза горят.
Голова Райта кружилась, ее словно стискивал свинцовый обруч. Он с трудом добрался до палатки, не сразу понял, что говорил ему вернувшийся Карнарвон. Откуда-то издалека долетели слова:
— Стакен заболел… Пришло письмо от вашей жены… Вы плохо себя чувствуете, Райт?
— Нет, я здоров. Мне просто нужно отдохнуть.
*
Райт провел беспокойную ночь. Усталый, как после долгого путешествия, он временами заставлял себя забыть о минувшем дне — но отдельные картины всплывали снова и снова. Он вновь возвращался памятью к тропинке, которая рисовалась четко, как линии на карте. Видел ящерку с любопытным взглядом, юркнувшую в трещину, полустертую надпись, которая выступала из темноты выразительными знаками, и наконец лицо Нефрет.