Постепенно пройдя все детские болезни роста, я начал писать рассказы, многие из которых были опубликованы все в той же «Вечерней Уфе».
Правда, публикации эти были сильно урезанными, причем далеко не всегда по причине лимита строк.
Например, не только было вычеркнуты такие предложения из рассказа «Мельничный омут»:
Маленькая грудь ее оказалась неожиданно тяжелой. Она была холодная, шершавая от мурашек, с туго набрякшим соском,
– но и вообще из всех текстов убирались любые детали, касающиеся самых лучших мест женского тела.
(Хотя в том же «Омуте» я ничего не придумывал, а лишь описал собственные реальные впечатления от зрелища обнаженных женщин, купавшихся лунной ночью около реконструированной мельницы в Пушкинских Горах, на полдороги между турбазой и Михайловской усадьбой…)
* * *
В «Вечерней Уфе» мне выпал – пожалуй единственный за всю жизнь! – шанс утвердиться за счет своих окололитературных способностей.
Где-то в начале 90-х годов, когда началась полная чересполосица в СМИ, мне предлагали стать заместителем главного редактора этой газеты.
Прежний замглавного Шамиль Сафуанович Хазиахметов ушел в бизнес, открыв собственное издательство.
На освободившуюся должность не сразу нашли подходящего человека, и в какой-то момент вспомнили об мне.
Известном всему городу блестящем мастере быстрого пера к тому же имеющем без пяти минут второе высшее специализированное образование – в Литинституте мне оставалось учиться пару лет.
Намерение сделать меня вторым человеком в «Вечерней Уфе» было столь серьезным что кое-кто даже обратился к ректору Башкирского государственного университета с просьбой отпустить меня на газетную работу.
(Всерьез, будто отношение ко мне со стороны университетской администрации не было характерным к любому интеллигентному, культурному и образованному, но русскому человеку в башкирии.
Примерно такое, что испытывал на себе герой анекдота неуловимый Джо, который был нахерникомуненужен.)
От работы в газете я гордо отказался.
И в принципе о том впоследствии не жалел.
Ведь должность заместителя главного редактора в ежедневной газете – не литературная, а собачья.
А дальнейший карьерный рост для меня – представителя некоренной национальности – был весьма сомнителен.
Тем более, что я все-таки был не администратором, а художником слова.
* * *
Понятное дело, что сотрудничество с газетой в качестве прозаика не могло быть продуктивным, и в конце концов я пришел в Союз писателей СССР.
4
Местное отделение СП всех русскоязычных авторов, без разграничения жанров, объединяло в «русскую секцию».
Серьезных прозаиков в Уфе практически не было – как нет и по сей день… – в секции копошились поэты всех мастей.
Но среди них были и талантливые и хорошие люди.
Например, Роберт Васильевич Паль, который меня всячески поддерживал, выписывал вспомоществования как «молодому писателю» и так далее.
Вообще в русской секции я сразу стал своим, там меня приняли очень тепло.
* * *
Я ходил на все заседания, с первых дней на равных с полноправными членами участвовал в обсуждениях произведений.
Ездил от Союза в район на юбилей покойного писателя Эдуарда Солодовникова.
Участвовал в двух (если не ошибаюсь) съездах писателей Башкирии.
* * *
Никогда не забуду, как во время перерыва между заседаниями мы сидели в кафе общественного центра, где проходил съезд, с писателем Леонидом Лушниковым.
За соседним столом щебетали две молоденькие татарочки из района.
Черноволосые и черноглазые, в несуществующе коротких черных юбочках и черных колготках на продемонстрированных до черных трусиков ровненьких ногах, они были не просто хорошенькими и даже не очень хорошенькими.
Они вызывали желание съесть себя одну за другой – как черный шоколад! – и запить черным кофе без сахара, который дымился перед нами.
– Смотри, Леонид Алексеич,
– сказал я, кося глазом, как кот, увидевший на полке сметану и прикидывающий, сможет ли туда допрыгнуть.
– Какие у них ножки и все прочее наверняка тоже…
И замолчал, ожидая реакции своего старшего коллеги по цеху.
– Эх, Витя…
– Лушников вздохнул с грустной улыбкой пожившего на свете мудреца.
– Это же поэтессы! Они вместо того, чтобы трахаться, будут тебе всю ночь стихи читать!
* * *
У меня имелись рекомендации для вступления в СП.
Причем тот Союз писателей был не чета нынешним «союзам» и союзикам, российским и «международным» – куда примут всякого, даже не владеющего грамотой, но готового платить членские взносы (с помощью которых благоденствуют хитрые организаторы, играя на тщеславии людей, жаждущих быть признанными «пИсателями» за несколько тысяч рублей в год). Члены СП имели эксклюзивное право на внедрение своих книг (приносящих гонорары в 7-8 тысяч рублей при средней зарплате 200 в месяц) в планы издательств, оплачиваемые «творческие командировки» для написания заказных произведений, выплаты из Литфонда СССР, писательские дачи и пр.
Одну рекомендацию мне дал упомянутый Роберт Паль, вторую – петербургский писатель Александр Скоков, третью мой семинарский руководитель из Литинститута Олег Смирнов.
(Хотя, если не ошибаюсь, достаточно было всего двух.)
Увы, вступить в СП СССР я не успел: обязательным условием была публикация двух собственных книг, а моя вторая книга «Конкурс красоты», намеченная на 1995 год, «слетела» из планов после того, как местный «Башкнигоиздат» стал Китапом со всеми вытекающими для русских авторов последствиями.
5
Вспомнив добрым словом русскую секцию Башкирского отделения СП СССР, не могу не сказать, что по-настоящему живая творческая жизнь кипела в другом месте.
В литературном объединении при местной молодежной газете «Ленинец», которым руководил другой хороший человек – поэт и прозаик, ныне покойный Рамиль Гарафович Хакимов.
Увы, в этой компании молодых (и не очень молодых) дарований я не ощущал себя своим.
* * *
Сам Хакимов был умным и талантливым, он видел творческую суть в любом пишущем человеке.
Именно ему принадлежит вступительное слово к рассказу «Место для года» (первому из всех опубликованных мною сочинений!). Он и настоял на публикации в «Вечорке» – убедил своего друга, главного редактора Явдата Бахтияровича Хусаинова отдать мне полполосы из ограниченного фонда, выделяемого ежемесячно на художественную литературу в злободневной газете текущего дня.
Рассказ с неплохой иллюстрацией художника Тамары Рыбченко получил хорошие отзывы, а на гонорар я купил своей тогдашней жене Н.Г.(У.) пальто (хотя честно говоря, рассчитывал на шубу…).
Но Рамиль Гарафович (годившийся мне почти в отцы) то ли к тому времени уже смертельно устал от многолетней работы с талантами по линии обкома ВЛКСМ, то ли последовал мудрому Мао Цзе-дуну, который вслед за еще более мудрым Конфуцием позволял на словах расцветать всем цветам.
И дела в литобъединении при «Хр***нинце» (коим я именовал ту паскудную со всех точек зрения газетенку) пустил на самотек.
Даже не просто пустил, а отдал их на откуп людям, к литературе отношения в общем не имевшим.
Посему ничего хорошего об этом «ЛитО» я написать не могу при всем желании.
* * *
Тон там задавала некая поэтесса (именно поэтЕССА, не поэт!), чьего имени я не назову по принципу
De mortuis aut bene aut nihil
при непереносном смысле слова mortuis.
Недоучка, вылетевшая в свое время за безделье с первого курса филфака МГУ (!).
Прокуренная недевушка, аттестовавшаяся «местной Цветаевой» лишь за то, что – подобно одиозной поэтессе – пренебрегала формой ради одной ей понятной экспрессии текста.
(Хотя, возможно, она просто была неспособна отличить ямба от хорея несмотря на все усилия, что подмечал в ином человеке Александр Сергеич.)
* * *
Как всегда отступая от нити, скажу о поэзии в моем классическом понимании.
Стихи я и читал и слушал с невесть каких пор, одной из моих любимых была книга «Читая Пушкина».
Еще не став поэтом, я уже знал главные стихотворные размеры: хорей и ямб, дактиль, амфибрахий и анапест.
Это знание наполнило меня внутренним ощущением силлаботоники, единственно органичной для русского стихосложения.
Потому писать стихи я сразу начал в идеальном соответствии с канонами формы.
Я до сих пор пишу их именно так; я никогда не считаю слогов, ощущая стихотворный размер внутренним слухом несостоявшегося музыканта.
Неточность размера я вижу даже не проговаривая стихи, а читая текст.
Просодические ошибки бросаются мне в глаза, неверные рифмы режут внутренний слух.
Я полагал, полагаю и буду полагать, что в стихах главное значение имеет форма.
Стихи, не имеющие формы (при любом, хоть самом глубоком содержании!) – это не стихи.
Ведь даже дубовый рэп – современную усладу черни – можно пропеть мелодично. Но такой текст не является стихами; он умирает, будучи написанным для молчаливого прочтения.
Действительно великие поэты всегда следили за формой своих стихов; редкие исключения лишь подтверждают правило.
Ахматова очевидно случайно потеряла 2 слога в 8-й строке своей «Небывалой осени» – одного из лучших (если не лучших вообще!) своих стихотворений. Написанного тем изумительным 5-стопным анапестом с безударным слогом в окончаниях нечетных строк, каким были потом написаны и тот самый гениальный «1905 год» Пастернака и Рубцовские «Журавли», и лучшие песни Булата Шалвовича Окуджавы…
(И которому, кстати, за 40 с лишним лет стихотворчества то и дело обращаюсь я сам…)
То, что Анна Андреевна допустила ошибку именно случайно, говорит мне одна деталь: в третьей строчке «Осени» она ради соблюдения размера добавила один слог в слову «дивились», превратив его в просторечное «дивилися», совершенно чуждое в ее аристократических устах.
Но если поэт ничтоже сумняшеся пишет нечто, вызывающее впечатление о езде на телеге по булыжной мостовой, и всерьез именует это стихами… то с таким «поэтом» мне ясно все сразу и без слов.
* * *
Эта же не-Цветаева о размерах, судя по всему, понятия не имела вообще.
Но то не умаляло ее славы.
Звизда считалась звездой, признавалась почти гениальной и не просто была в фаворе, а являлась истиной в первой инстанции.
Мое положение осложнял еще и тот факт, что в более ранние времена я общался с нею на полудетском уровне, будучи с третьего по седьмой классы влюбленным в ее старшую сестру, мою соседку по парте.
Будущая Цветаева влюбилась в меня – студента мат-мех факультета ЛГУ – еще в школе.
Я взаимностью не ответил, имев по жизни иной тип женщин для любви; да я в те годы и не подозревал самой возможности сильных чувств в ком-то, кроме себя самого.
И можно себе представить деструктивную волну, которую обрушила на меня годы спустя ничего не забывшая отвергнутая женщина…
* * *
Хотя дело было не только в ней.
В те годы художники забыли о смысле художничества, а лишь рвали друг другу пейсы в бесконечных (и неконструктивных по самой своей сути!) идеологических баталиях, содержательностью своей напоминавших религиозные войны средних веков.
Все вращалось около одиозных в те времена антагонистических общественных организаций «Память» и «Мемориал» и напоминало древнегреческую пародию на «Илиаду», которая называлась «Батрахиомиомахия», то есть «Война мышей и лягушек».
Однако конфликты эти, шедшие во вред творчеству, были нешуточными по тому, насколько погрязали в беспочвенных взаимных оскорблениях умные и талантливые люди.
Даже с таким Художником с заглавной буквы, талантливым и мудрым гражданином мира, истинным светочем культуры, каким является Айдар Хусаинов в литобъединении мы тупо мерились не пойми чем вместо того чтобы проникнуться взаимным уважением.
Открыл человеческий взгляд друг на друга нам с Айдаром лишь Литинститут (куда он поступил года на два позже меня).
Об институте на Тверском бульваре, 23 написано в мемуаре «Москва – Санкт-Петербург».
* * *
Об Уфе же в моей писательской жизни сказать больше нечего.
6
Правда, некоторое время после окончания Литинститута я еще общался с остатками русскоязычной литературной гвардии СП.
* * *
Имел я и некоторое общественное признание своей литературной деятельности.
О чем говорят несколько интервью со мной в журнале «Уфа» и газете «Уфимские ведомости», опубликованные Лилией Зиминой – она приведены в мемуаре «Классик».
* * *
Организовал я две телевизионных передачи на Башкирском телевидении.
Одну провел как беседу у себя дома еще в Литинститутские времена.
Второй участвовал с опубликованной книгой «Ошибка» в рубрике «Книжный дом».
* * *
Один раз прошло интервью со мной по какому-то каналу радио.
* * *
Увы, все это ушло в Plusquamperfekt.
* * *
В очерке «Немного эмоций» из сборника «Отели Турции» я писал о том, что сегодня сменился фокус моего мировосприятия.
Да, все сменилось кардинально.
Десять лет тому я еще ощущал себя человеком: ездил на машинах, пил водку, играл на гитаре, пел песни и даже радовался своему отражению в женских глазах.
Пять лет назад уже нигде не отражался и ничему особо не радовался, но еще пил, пел и ездил.
В прошлом году уже и не ездил и не пел, но все-таки незнакомые люди не давали мне больше сорока лет.
В нынешнем я отворачиваюсь от всех попадающихся зеркал.
* * *
Мое мировосприятие сместилось еще и по естественной причине.
Страдая с детства плохим зрением, я видел неотчетливо и потому все вокруг казалось неизмеримо прекрасным.
В 2014 году я попал в серьезную автоаварию, после чего стал медленно, но верно слепнуть.
В 2017 я прооперировался, ко мне вернулось практически нормальное зрение – такое, о самом существовании которого я давно забыл.