Работа там предполагалась в общем непристойная.
Объявление же в городской газете было столь завуалированным, что наивные читательницы могли подумать, будто речь идет о чем-то возвышенном, почти на люстре.
Одна из таких претенденток – не по возрасту добропорядочная девушка (кажется, даже в круглых очках!) – пришла на собеседование и секретарша провела ее в комнату, где проводился отбор.
Последний заключался в том, что менеджер смотрел на раскиданные по полу бельевые гарнитуры (комплекты из цветных лоскутков на веревочке). И оценивал, будет ли впору новенькой один из имеющихся лифчиков.
Когда он поднялся с кресла и приложил к млечным буграм очкастой девушки бра, показавшееся ему подходящим (через свитер!), та отпрянула со словами:
– У вас тут что? Конкурс или бордель?!!
– Конкурс,
– ответил будущий босс.
– Но в борделе.
* * *
Почти так в «Девушке с печи» я охарактеризовал Литинститут, назвав его общежитие обителью муз, пьянства и разврата.
Разумеется, наша литобщага не была институтом в целом, но она с предельной точностью характеризовала саму ауру, в которой учились будущие художники слова.
4
Что касается пианства, то по этому поводу я имею твердо оформленное мнение: ведь сам много лет провел в грехе, лишь полтора года назад – по причине общего оскудения – пополнив ряды трезвенников.
* * *
Мой великий дед Василий Иванович Улин…
(Именно Василий Иванович, о чем постоянно напоминал дядя Костя – водопроводчик моего детства – приветствовавший его во дворе с хрестоматийной точностью:
– Василий Иваныч! Белого привезли!)
Мой великий дед – партийный работник союзного масштаба – всю жизнь прожил пьяницей.
До войны он не раз и не два сидел за столом с самим Кировым; великого любителя жизни мой дед перепивал в два счета по причине молодости.
Сергей Миронович принимал дозу и отстранялся; Василий Иванович выпивал еще стакан и шел плясать на голове: этот акробатический номер был его коронным трюком.
Во время войны дед занимал ответственные должности.
(Настолько ответственные, что однажды – будучи человеком гражданским! – получил табельное оружие для защиты от диверсантов и врагов народа.
Но из-за своей сугубо гражданской сущности не умел даже по-нормальному хранить пистолет.
Носил его в заднем кармане брюк и однажды попал в нехорошо пахнущую историю с туалетом системы «выгребная яма». Предвосхитил подвиг капитана Якименко из гениального сериала «Ликвидация».)
Мой дед возглавлял город Черниковск (ставший северной частью Уфы) – важнейший оборонно-промышленный центр, содержавший несколько нефтеперерабатывающих предприятий и завод авиационных двигателей генерала Климова (ими оснащались истребители «Як», самые массовые на войне). Все вопросы, связанные со снабжением энергоносителями, он решал по телефону «ВЧ» с самим Лаврентий Павловичем Берией: страшный руководитель НКВД «курировал» тяжелую промышленность.
И, кроме того, В.И.Улин был вторым секретарем Башкирского обкома ВКП(б). Проведя весь день в заботах, напоминающих рытье ямы в песке, вечером он ехал в обком (примерно на 60 км в южную сторону), где вынужден был просиживать до последних звезд в ожидании звонка Сталина, который любил ночные совещания по московскому времени (отстающему от уфимского на 2 часа).
Вернувшись домой под утро, дед выпивал бутылку водки – без которой не мог отключиться – и падал спать на несколько часов, чтобы с утра начинать все то же и по той же схеме.
Бабушка Прасковья Александровна Хабарова всю жизнь боролась с дедовым пьянством, однако говорила и не раз и не два:
– Дурак не пьет!
Словами этими она хотела подчеркнуть, что умный человек может оказаться в таком состоянии, когда лишь водка способна привести его в чувство.
* * *
Примерно то же самое, хоть и другими словами, говорил старый Хэм устами героя уже не помню какого из своих романов:
– Стоит только чуточку выпить, как все становится почти таким, как было прежде.
Этой фразой грустный писатель обозначил причину пагубной страсти, снедающей любого остро чувствующего человека.
А художник – будь он хоть живописцем, хоть писателем, хоть музыкантом! – человек именно остро чувствующий и нуждающийся в периодическом забытье.
* * *
Великий башкирский писатель, поэт и прозаик Мустай Карим (в миру Мустафа Сафич Каримов) рассказывал мне, как они с моим дедом ездили в Москву на сессии Верховного Совета РСФСР, где были депутатами одного созыва.
Дед с поэтом занимали купе в вагоне СВ и по дороге до Москвы выпивали ящик коньяка.
Это было именно так, хоть и кажется невероятным.
Мой личный рекорд состоялся всего лишь раз, когда по дороге из Москвы в Уфу на скором поезде №40 «Башкортостан» мы с соседом по купе – татарином, бывшим прапорщиком из охраны Брежнева – выпили 8 бутылок водки.
Разумеется, в наши дни состав тянется электровозом и весь путь занимает 36 часов.
Но и с учетом паровозных скоростей, достижения двух друзей-депутатов ошеломляют.
Мустай Карим пил, пока мог, что не помешало ему жить долго и до конца дней радовать читателя новыми произведениями.
* * *
Так было и в Литинституте.
Будущие властители душ пили не от безделья и не только благодаря вседозволенности.
Прежде всего ими владела априорная, имманентная тоска художника, видящего в жизни то, что скрыто от глаз обывателя.
Хотя и в литобщаге повальному пьянству предавались далеко не все и не в равной мере.
(Степени чудесного занятия когда-то обозначила моя бабушка, виртуозно владевшая русским языком.
Согласно ее принципам, градации привязанности к спиртному шли по возрастающей:
– пить не пьет, но мимо не пронесет (латентная форма алкоголизма);
– выпивоха (пьянство средней степени) ;
– пьяница (высшая мера, сейчас аттестуемая алкоголиком).
В той же литобщаге были люди непьющие.
Например, мой талантливый друг Валера Роньшин, ныне известный детский писатель из Санкт-Петербурга, всем предпочитал кефир.
* * *
Я в Литинститутские времена еще не дорос даже до мимонепроносящего.
Уже позже, когда моя жизнь – личная, творческая, профессиональная и социальная – пошла вразнос, я быстро поднялся до вершины.
С нее спрыгнул без труда, но без радости: лишенная искусственного притока эндорфинов, жизнь сделалась равномерно серой.
Сейчас она напоминает снимок, к которому кто-то применил Фотошопскую команду «обесцветить».
* * *
Но все написанное выше к Литинституту отношения не имеет.
Написал я это лишь для того, чтобы донести до вас две вещи.
Во-первых, пьянство для художника столь же естественно, как озеро для водоплавающей птицы.
Во-вторых, не все птицы водоплавающие; некоторые живут на суше и ничуть тем не тяготятся.
* * *
А завершу я главку цитатой из дневника писателя Юрия Нагибина:
…в России тронуть пьянство, значит, убить литературу.
5
Что касается разврата, я выскажу глубоко прочувствованное мнение.
* * *
Человек – не марсианин и не электронный гаджет, его образ поведения диктуется тремя основными инстинктами.
Напомню их, не будучи уверенным в читательских знаниях.
Первый – инстинкт сохранения жизни, второй – пищевой. Они диктуют живому существу правильный образ поведения для собственной сохранности.
Третий – инстинкт продолжения рода – направлен не внутрь, а наружу.
Он связан с необходимостью всего вида, а каждым отдельным представителем движет удовольствие, заложенное природой в процесс.
У человека 3-й основной инстинкт формирует либидо, то есть сексуальное влечение.
Я беру смелость утверждать, что именно либидо – и только оно! – является двигателем любого творческого процесса.
* * *
Урожденный художник начинает творить в период своего биологического созревания, хотя позже может казаться, что им движут иные чувства.
Не буду углубляться в психологию проблемы, о том написано уже много и гораздо квалифицированней.
Подчеркну лишь, что истинное искусство всегда чувственно, поскольку основывается на чувствах.
Причем сказанное относится к искусствам всех видов и всех направлений.
* * *
Быв в свое время живописцем и графиком, отмечу, что сильнее всего чувства проявляются в изобразительном искусстве.
По-настоящему сильные полотна с обнаженной натурой писали только художники-мужчины.
Единственной художницей другого пола, оставившей после себя экспрессивные женские «ню», является Зинаида Серебрякова. Но она была лесбиянкой и относилась к своим моделям с нетрадиционной, но реальной чувственностью.
Аналогичным примером роли полового влечения в живописи служит гомосексуалист Константин Сомов, не написавший ни одной обнаженной женской натуры.
Когда кто-то утверждает, что нельзя возжелать Венеру Милосскую, я с этим человеком даже не спорю; мне становится просто смешно.
У древних греков – этих детей цивилизации – чувственная основа искусства видна в любой скульптуре.
Не возжелав модель, скульптор не смог бы создать Венеру – с этим вряд ли кто будет спорить.
Но я скажу большее: в процессе работы художник начинает испытывать желание и к своему творению.
Это может показаться диким человеку, не являющемуся художником, но это именно так.
Миф о Пигмалионе, возжелавшем изваянную Галатею, имеет под собой реальную основу.
Желание, владевшее скульптором, остается в статуе на века и тысячелетия.
Однажды в молодости мне пришлось провести долгое время в ситуации, когда единственной женщиной у меня была копия Венеры Милосской.
Той самой, которую якобы нельзя возжелать.
Долгие часы я проводил над ватманом, набрасывая ракурсы древней гречанки – и при этом мною владело такое плотское желание к статуэтке высотой 50 см, какое я редко испытывал к женщинам из плоти.
О нескромных порывах, обуревавших меня, свидетельствует десяток сохранившихся карандашных рисунков.
И каждый из них, подпитанный моим желанием, перешедшим от скульптора через копию его работы, пышет жаром истинной чувственности.
О чем говорит обложка мемуара «Тропа на вершину Олимпа».
* * *
Возвращаясь к искусству слова, подчеркну, что большинство поэтов начинает свой путь с любовной лирики.
Причем, как правило, толкает их либидо неудовлетворенное.
Но не перешедшее – согласно терминологии Зигмунда Фрейда – в стадию деструктивной компоненты, а полное конструктивности и приводящее к результату.
* * *
Рожденный поэтом, я пережил за 40 лет стихотворчества несколько этапных периодов, и все они были основаны исключительно на либидо.
Точнее, я всю жизнь находился в состоянии патологической влюбленности в какую-то женщину.
(Подробнее о том сказано в мемуаре «Аня», основанном на теплых воспоминаниях о моей Литинститутской любови, здесь приведу лишь опорные тезисы.
В 1976 году, оканчивая свой последний 10-й «Б» класс я испытал первую школьную любовь – к девочке по имени Ирина, учившейся в 9-м «А». И тогда впервые начал писать стихи.
В 1979 я влюбился в Анну, свою университетскую преподавательницу по философии (конкретно – по диалектическому материализму). Благодаря ей приобщился к современной русской поэзии и перешел на другой уровень.
В 1980 познакомился с будущей бывшей женой Натальей (не Н.) Г. Написал несколько стихов, полных принципиально новых мыслей.
В 1992 году томился неразделенностью к чужой жене по имени Ольга. Результатом оказался ряд стихов и 4 классических сонета – лучшие произведения моей любовной лирики.
Подчеркну, что все упомянутые случаи были именно патологическими, поскольку относились к страсти нерезультативной. Этот факт подчеркивает и то, что даже к своей будущей жене Н.Г. я писал стихи лишь до тех пор, пока не достиг результата.
А женщины, которыми мне удалось обладать, не оставили после себя ни строчки.
Наверное, в том и состоит великая роль либидо в творчестве художника.
* * *
В своей жизни я знал одного живописца, Народного художника СССР и величайшего мастера из местных, которого знал с детства (он был мужем маминой одноклассницы) и звал дядей Сашей.
Этот дядя Саша всю жизнь до последних минут курил, как паровоз и пил, как бочка без дна.
А в отношении любострастия был таким, что Распутин рядом с ним показался бы церковным служкой.
Он любил жизнь, любил женщин – всех без разбору – и эта всепоглощающая любовь вела его от картины к картине.
В прежние годы я ему ужасался, в нынешние – понимаю, как никто.
* * *
На закате жизни я уже не сомневаюсь, что художник жив лишь до тех пор, пока у него в крови горит огонь желаний.
Если же у него ничего не горит и даже не дымится, то он мертв, будь хоть 20-ти лет от роду.
* * *
Роль либидо в творчестве художника первостепенна.
О том напоминают и обложки, разработанные мною для каждого из мемуаров этой книги.
В публикуемом варианте есть лишь обложка всей книги (которой снабжено и одноименное предисловие «Литературный институт»), где сидит, заняв все поле длинными ногами, неизвестная женщина из Интернета.
В интернетском варианте оригинальной обложкой снабжен каждый мемуар.
Один знакомый литератор сказал мне, что нельзя оформлять тексты о Литинституте картинками подобного рода.
Я же ответил, что именно такими иллюстрациями не только можно, но и нужно создавать ту чувственную ауру, без которой полноценное художественное творчество невозможно в принципе.
И эта аура, по моему глубокому убеждению, является главной в образе учебного заведения моей второй молодости.
* * *
Все изложенное приведено в оправдание тех моих сокурсников, художников слова, которые погрязали в чудовищном – с точки зрения обывателя! – разврате.