— Да при чём тут это? — возмутился Пончик. — Мы же все на одном языке говорим, одну веру православную исповедуем! Отсюда я родом, понимаете?
Юрий Ингваревич поугрюмел.
— Что ж ты, родной наш, — проговорил он, — даже портянки не приучен наматывать?
— А где ж ему учителей сыскать было? — подал голос Апоница. — Мунгалы-то по-своему обуваются, не как мы!
— Признайся лучше, — с угрозой сказал молодой княжич, — зачем тебя послали в Рязань? Чего выведывал?
— Да вы что?! — вытаращился Пончик. — Свой же я! Да как вы не понимаете! Хан Батый войной на вас идёт!
— Видали мы тех кочевников, — презрительно отмахнулся Апоница.
— Что ты видал, сморчок паршивый?! — неожиданно рассвирепел Александр. — В войске Батыевом семь туменов, семьдесят тысяч бойцов, храбрых и беспощадных! Монголы под себя всю Азию подмяли, всею степью завладели! Они и Рязань возьмут, если вы не почешетесь!
— Ты на кого голос повышаешь, мунгал вонючий?! — взревел Юрий Ингваревич. — Евпатий, сделай милость, уведи его отсель, а то я тут всё его поганой кровью позабрызгиваю! В темницу его!
Кряжистый, широкоплечий Евпатий казался былинным богатырём рядом со щуплым Пончиком — грудь как бочка, шея толще головы, воротник рвёт, ручищи как ножищи. Он положил тяжёлую ладонь на плечо Александру и прогудел:
— А ну-ка…
Пончик вырвался, не удержался и шлёпнулся на колени, зачастил:
— Я же правду говорю, правду истинную, что же вы мне не верите?! Ведь поздно будет, не успеете ничего! Я в самом деле родом отсюда, в землях новгородских рождён, у реки Невы обитал! А потом… — Шурик едва не брякнул, что базилевс его титулом протоспафария пожаловал, но вовремя сменил тему: — В греках был долго, а с самой весны великому князю Ярославу Всеволодовичу служил, снадобьями всякими пользовал, поелику врач я! А тут нас в степь послали, с одними кочевниками договориться, только мы в плен к другим попали, к монголам! Я, как узнал, кто они такие и чего хотят, сбежал и сюда подался, а вы… Да что ж вы тупые такие?!
Большего он сказать уже не смог — Евпатий подхватил его за шиворот, как котенка за шкирку, и поволок. Опять тёмные переходы, опять задули сквозняки, потянуло сыростью, и вот впихнули Пончика в темноту и смрад, и захлопнулась толстая дверца, загремел засов, затихли шаги удалявшегося Евпатия.
Александра объяла тьма. Нащупывая ногою холодный земляной пол, он мелкими шажками обмерил темницу, брезгливо касаясь мокрых стен с нацветшей плесенью. Споткнулся о лежак, под ногою зашуршала прелая солома. Обиженно пискнула крыса, которой он отдавил хвост.
Содрогаясь от отвращения, Пончик собрал солому в охапку и «застелил» ею лежак, после чего лёг и свернулся калачиком. Чёрное отчаяние, охватившее его, как нельзя лучше соответствовало окружающему мраку. Всё зря, всё зря… Эти феодалы сиволапые ничегошеньки не понимают, даже не пытаются понять! Господи, какой же он дурак был… Зачем было уходить? Чтобы из раба в узника обратиться? Вот спалят Рязань, и они тут оба зажарятся — протоспафарий Александр и безымянный грызун…
Всхлипнув пару раз от жалости к самому себе, Пончик подложил руку под голову и уснул.
Ни тяжёлых шагов, ни лязга и скрипа, когда открывалась дверь, Шурик не услышал — спал он самозабвенно.
Евпатий потряс его за плечо, буркнув: «Вставай! Слышь?» — и только тогда Пончик проснулся. Заморгал сонно на трепещущий свет масляного фонаря в лапище боярской, протёр глаза.
— Чего ещё? — сказал он с горечью. — Решили усекновение главы устроить? Давайте, чего там…
— Пошли, — буркнул Евпатий. — Князь видеть тебя хочет…
— Вопрос в том, — строптиво сказал Александр, — хочу ли я его видеть!
— Иди давай! Разговорился…
И вновь перед Пончиком потянулись знакомые уже проходы и переходы. Евпатий печатал шаг сзади и громко сопел. Потом не выдержал, видно, и проговорил ворчливо:
— Послы мунгальские пожаловали, десятину запросили во всём: в князьях, и в людях, и в конях…
— Ах вот оно что… А князья им что ответили?
— А что им отвечать было… Рекли: «Когда нас не будет всех, то всё нажитое вашим станет».
— Тоже мне, нашли когда чваниться… А тебя, случаем, не Коловратом звать?
— Я и есть, — подтвердил боярин, — Евпатий Львович. А тебе-то сие откуда ведомо?
— Оттуда, — буркнул Александр.
Снова перед ним отворилась дверь под аркою. В полутёмной комнате горели свечи перед иконами, золочёные ризы отражали неяркий свет, смутно выделяя лица. Присутствовали всё те же — князь Юрий Ингваревич, братья его, Ингвар и Роман, сын Фёдор, племянник Олег Красный, князья Юрий Давыдович Муромский, Кир Михайлович Пронский, Глеб Ингоревич Коломенский. Лавку напротив бояре заняли — Вердеревские, Кобяковы, Карандеевы. Отдельно сидел Вадим Данилыч Кофа.
Как кого звать, Пончик разобрался после, а сперва он на одного князя рязанского глядел — тот стремительно шагал из угла в угол, заложив руки за спину и склонив голову. Но тигра в клетке государь рязанский не напоминал, скорее уж загнанную лошадь, почуявшую запах хищника.
— Вот, князь, привёл, — пробасил Коловрат.
Юрий Ингваревич резко прекратил свои метания и шагнул к Александру. Не тратя времени на церемонии, он старательно выговорил фразу на греческом, интересуясь, как с Месы пройти к императорской опочивальне, что во дворце Дафны. Пончик машинально ответил, что проще всего через Халку и Портик Схолариев двинуть. Князья с боярами переглянулись, толстый священник с окладистой бородой величественно кивнул — всё верно, дескать, разумеет «мунгал» греческий. Знать, не мунгал…
Эта детская, смешная даже проверка убедила всех, подействовав успокаивающе. «Видно, туго им пришлось», — подумал Пончик.
— Так ты говоришь, много тех мунгалов? — спросил Юрий Ингваревич обычным голосом, будто и не было перерыва в их разговоре.
— Много, — ответил Шурик. — И не то плохо, что велико число их, а то, что монголы спаяны железным порядком.
Толстый поп поёрзал и пророкотал архиерейским басом:
— Из Дикого Поля завсегда кто-нибудь, да приходил. Печенеги являлися, козары, половцы. И где они все? Или сгинули всеконечно, или под руку попали князьям нашим. Мунгалы твои тож из степи явились, И чаво они в топях наших забыли? А? Так что отсидимси, переждём беду. Да и не пойдут оне дебрями, боязно им в чащобах, тягостно. Не о мунгалах думать надобно, а о спасении души, во грехах погрязшей. Аминь…
— Батюшка, — криво усмехнулся Пончик, — на Онузу монголы напали, Чёрным лесом пройдя, а сюда я добрался, ни разу не заплутав, — степь-то до самой Прони тянется. И ещё. Зря, что ли, по-вашему, Батый зимой пришёл? Отнюдь нет! Замёрзли болота. И реки льдом покрылись — прямые дороги! Так что не отсидеться вам, и не надейтесь даже.
— Посол сказывал, — медленно проговорил Олег Ингваревич Красный, действительно смазливый парень лет тридцати, — будто у Батыги войска столько, что пересчитывать его придётся девяносто девять лет, а начальников аж одиннадцать, и все царевичи священной крови Чагониза. Верно сие?
— Я уже говорил, воинов у Батыя много, семьдесят тыщ, и все они повинуются приказу без разговоров и без раздумий, не боятся никого и привыкли побеждать. Царевичей и в самом деле столько, да не их бояться стоит, а полководцев — Бурундая, Субэдэя и этого тангута… как его… Сили Цяньбу. Они завоёвывали огромные пространства, могучие государства, где в одном только городе жителей больше, чем во всём вашем княжестве, и эти военачальники не потерпели ни единого поражения!
После этих слов никто не спешил высказаться, повисло молчание. Первым его нарушил князь рязанский.
— Что делать станем, братие? — негромко спросил он.
— Тянуть время надобно, — пробурчал Кофа. — И верных людей слать к Юрию Всеволодовичу, великому князю владимирскому. Пущай помогает людьми! Нешто мы одни должны за всех отдуваться?
— Верно! Верно! — загудели князья да бояре.
— Я так думаю, — веско сказал Юрий Ингваревич. — Во Владимир-Залесский мы людей пошлём обязательно. Небось не токмо Рязань хотят мунгалы данью обложить, но и Владимир, и Новгород, и… и всех. Надо и послов мунгальских туда же отослать, к Юрию Всеволодовичу! Мы, дескать, люди маленькие, великий князь над нами, он набольший, он всё решает, вот и пущай скажет своё веское слово!
Кофа одобрительно кивнул.
— Правильно мыслишь, княже, — сказал он. — Нам нонче каждый лишний день — подмога, а послы, пока туда, пока обратно… Недельки две протянем, так-то!
— Далее, — сжал кулак государь. — Встань, Ингварь.
Ингвар Ингваревич поднялся, спокойно одёргивая рубаху.
— Посылаю тебя в Чернигов, к князю Михаилу Всеволодовичу. Возьмёшь с собою Евпатия. Выпрашивайте у черниговцев полки! Хоть половину полка! Беда пришла большая, надо, чтобы все заодно стояли, а не то перебьют нас поодиночке. Феодор!
Княжич встал.
— Соберёшь даров всяких, мехов да прочего богатства, и к Батыге отъедешь, умилостивишь хана, а заодно разведаешь пути-дороги, глянешь опытным глазом. Но лишнего дня не задерживайся!
— Всё сделаю, батя, — сказал Фёдор.
— А мы? — спросил князь Пронский.
— А мы к битве готовиться станем! — решительно сказал князь рязанский. — Что нам остаётся? Собьём дружины, созовём ополчение, да и двинем на татар!
Князья зашумели, крик подняли, спорить кинулись.
— Вы вспомните, — надсаживался князь Муромский, — как прадед ваш Глеб и дед Ярослав, не желая покоряться Всеволоду чести ради, и сами тяжко претерпели, и землю разорили вконец, а всё одно принуждены были сильнейшему покориться!
— Ни за что! — ревел князь Пронский. — Ни за что кланяться не стану татарам, яко псы смердящим!
— Лучше нам смерть в бою принять, — заключил Юрий Ингваревич, — нежели в поганой воле быть!
Пончик сжался в уголку, чувствуя, как нарастает в душе страх и отчаяние. Его глупые надежды пересилить твердолобых феодалов, склонить их к миру, рассеялись прахом. У князьков был шанс, они могли спасти Рязань, выплачивая Орде ежегодную дань, могли народ уберечь! Но нет, как же им поступиться своею дурацкой честью! А о людях они подумали? Конец настаёт их житью-бытью. Разорение грядёт и гибель, горе и муки. Война…
…В тот же день, ближе к вечеру, Александр выбрался в город и направился к Успенскому собору. Это было добротное беленое здание, на крыльцо которого степенно восходили купцы, важно поднимались дворяне, торопливо карабкались мужики, а в дверях храма сословия равнялись — все одинаково сдёргивали шапки и крестились. Пончик последовал их примеру и вошёл в собор, озарённый мерцающим сиянием свечей. В полутьме гулко разносились плаксивые голоса, молившие Господа о спасении, о ниспослании благодати, о чуде, о здравии… Воровато оглянувшись, Шурик прихватил горящую свечу и незаметно вышел вон.
Обойдя храм, он обнаружил решётчатую дверь в подвал полуоткрытой и спустился по истёртым ступеням в студёный коридорчик с облезлыми стенами, оголявшими кирпичную кладку, и низким сводчатым потолком. Прикрывая дрожащий огонёк ладонью, Пончик дошагал до второго поворота и зашёл в маленькую келью, скорее даже глубокую нишу, на стенке которой висело позеленевшее медное распятие.
Осмотревшись, он пересчитал тонкие кирпичики-плинфы, похожие на коржики, и пошатал пальцами тот, что был отмечен тремя зарубками. Плинфа легко вышла из паза. Александр торопливо вложил пергамент в щель, подумав, что даже не поинтересовался, о чём послание неведомому терциарию.
Молча пожелав удачи «бойцу невидимого фронта», Пончик покинул холодный и пустой церковный подвал.
Глава 11,
в которой Олег готовится к бою, но до него не доходит очередь
…Представление о монголах, как о плосколицых и узкоглазых уродцах, измышлено для возжигания пущей ненависти в сердцах потомков тех, кто испытал все тягости ига. На самом-то деле истина, как водится, где-то рядом. К примеру, есть все основания полагать, что сам Чингисхан был высоким, хорошо сложенным, с прямым носом. Во всяком случае, он был рыжим, а представить себе типичного монголоида светловолосым как-то не получается. По крайней мере отец Тэмучина, Есугей-багатур, принадлежал к племени кият-бурджугин, что значит — «синеокие». Так-то вот.
Те, кого принято называть монголо-татарами, были жителями степи, такими же, как гунны, вселявшие ужас в римлян, изнеженных цивилизацией. После поражения на Каталаунских полях гунны разбрелись по Дунаю, плотнее всего населив Паннонию, будущую Венгрию, и Фрисландию — это в Северной Германии. Но что-то не замечается в лицах немцев особой уплощенности и узкоглазия.
Нормальными людьми были гунны, мало чем отличными от европейцев. Вот так же и с монголами дело обстоит, тем более что под этим словом соединились десятки, сотни племён, населявших степи, леса, горы, — нангясы, уйгуры, казахи, таджики, половцы, туркмены, калачи, карлуки, татары-куин, татары-алчи, кият-асары, хакасы, чаншиуты, мангуты, конкотаны, нукузы, киргизы, икирасы, и прочие, и прочие, и прочие. И вот что самое удивительное — завоевателей всегда хватало, но таких, как Тэмучин, не бывало. Ведь ему удалось не только захватить огромные пространства, но и удержать их и собрать в один кулак разноплемённую армию.
После смерти Чингисхана равного ему не рождалось, однако новые владыки монголов не уступали своих владений — они наступали, присоединяя к уже завоеванной половине мира его остаток. Чингизиды просто-напросто пользовались тем, что создал их великий предок. В первую голову — колоссальное, строго вымуштрованное, выдрессированное, отчаянно смелое, летучее войско, настроенное исключительно на победу. Во вторую очередь, ханы имели прекрасную разведку и были научены, как, устрашая и посулами привечая, манипулировать своими врагами, как их лучше перессорить и соблазнить возвышением, за что купить, а за что продать. Вопрос: а почему десятки тысяч степняков бросали всё и шли по зову нойонов и ханов в поход? Из страха? Нет. По зову сердца. По зову разума. По зову алчности. И ещё потому, что монголы были свято уверены: они — избранные. Они верили в Вечно Синее небо и с каждой новой победой убеждались, что путь, указанный Тэмучином, — истинный. Монголы шли в поход, потому что исполняли волю Вечно Синего неба, и следовали за ханом, покровительствуемым Небом.
«Мы веруем во единого Бога, — говорили они, — которым живём и умираем; но как руке Бог дал различные пальцы, так и людям дал различные пути к спасению: вам Бог дал Писание, и вы его не соблюдаете; нам дал колдунов, мы делаем то, что они нам говорят, и живём в мире…»
…Снегопад выбелил степь, скрыл траву под искристыми увалами. Серая хмарь была так плотна и так густа, что солнце даже расплывчатым пятном не выделялось на небе, просевшем однообразной пеленой, равно цедившей холодный и тусклый свет.
Чёрными островками в снежном море выделялись рощицы, далеко-далеко, на краю зримого мира, сливавшиеся в синюю полоску леса. Не дебрей, ещё не дебрей — заросли дуба, липы, клёна тянулись разрывчато, перемежаясь обширнейшими лугами. Здесь лес смешивался со степью, клиньями углубляясь в Дикое Поле, окружая разнотравье, но не смыкая рощи воедино.
Монгольское войско казалось гигантским кочевьем, ставшим на зимовку, и только обгорелые брёвна Онузы свидетельствовали: война идёт.
Юрты и шатры-джодгоры делили степь на истоптанную гутулами и копытами, разрытую конями до земли, запачканную кострищами, загаженную, испятнанную коричневым и жёлтым, — и нетронуто-снежную, девственно-чистую, безмолвную и пустынную. Но недолго сохранялось деление — цепочки следов всё чаще прочерчивали наст, то расходясь, то скрещиваясь, завивая петли и выводя зигзаги.
Вот и савраска метит снег, хрупко ступая по целине. Иногда он останавливался, чтобы копытом разгрести холодные хлопья, и добирался до травы, высохшей на корню.