Шлем-дуулга тоже подошёл ему по размеру. Бармица из кожи носорога защищала шею, заодно прикрывая от ветра и снега. На макушке шлема имелось навершие для султана, но Олег не захотел выглядеть чудом в перьях — вставил туда штырь. Шлем был велик, как раз чтобы натягивать на малахай — и не давит, и тепло.
…Сухов ехал, покачиваясь в седле, в левой руке держа обязательный прутяной щит, обтянутый шёлком, с бронзовым умбоном посерёдке, а правую грел за отворотом. Тут-то всё и началось.
Тумен Гуюк-хана разминулся с дружиной Юрия Ингваревича — два войска прошли по разным сторонам протяжённой дубравы, вымахавшей на отлогом берегу Воронежа. И разведчики рязанцев столкнулись с авангардом Бурундаева тумена, цепью рассыпавшимся по широкому полю, и где там кончался лёд на реке и начинался низкий бережок, не разглядеть — снег равно укрыл и замерзшую воду, и выстуженную сушу.
Сам Бату выехал на пригорок на опушке кленовой рощицы — хан был в шубе из белых песцов, крытой жёлтым шёлком. Рядом с ним встал Субэдэй-багатур. Военачальники словно заняли почётные места в ложах, чтобы наблюдать за ходом битвы, — и мрачный балет начался.
С гиканьем, с лихим посвистом вынеслись рязанские конники, повалила пехота — ополченцы в полушубках и рыжих армяках, подпоясанных узкими ремнями с ножами в деревянных ножнах, в лаптях и шерстяных онучах, обвязанных до колен и затянутых лыковыми бечёвками, или обутых на степной манер — в войлочные чуни. Вооружено ополчение было чем попало — дедовскими копьями и топорами, охотничьими луками, рогатинами, а то и вовсе дрекольем. Зато орали рязанцы знатно — мат и вой стоял над полем.
Монголы бросились в бой без криков, в полном молчании, лишь топот копыт озвучивал контратаку.
Субэдэй послал вперёд лучников — сотен пять стрелков закружили «хоровод» по всему фронту наступавшей рати рязанской. Лучники-корчи поотрядно скакали, кружась по часовой стрелке, выцеливая свои жертвы с самой удобной позиции — слева. На полном скаку каждый корчи спускал по две-три стрелы и сворачивал в тыл своим товарищам. Появлялся опять, в начале сей убийственной «карусели», и снова стрелял. И снова попадал.
Сотни стрел одновременно слетали с тугих монгольских тетив, и промахи были крайне редки. Оперённые «тумер булсуу» вонзались в плоть, прикрытую бронями, и сносили бронника с ног, лишая здоровья или самой жизни, а когда стрела попадала в пешца, на котором, кроме полушубка да бурого армяка, не было ничего, то пробивала тело насквозь.
Люди падали, люди рушились под ноги своим, убитые лошади спотыкались и летели кувырком, роняя всадников.
Меткие рязанские стрелы выбивали и степняков-корчи, те валились в снег, но губительный «хоровод» не прекращал своего кружения.
Рать рязанская дрогнула, смешалась — передние ряды подались назад, уберегаясь от обстрела, задние давили на передних, яростно требуя смерти врагу.
И тогда Субэдэй-багатур послал вперёд тяжёлую конницу. Копьеносцы в шубах, обтянутых блестящими, надраенными куяками, в ребристых шлемах с забралами, казались мощными, большеголовыми, лишенными шей демонами. Копейщиков несли могучие кони, чьи ноги почти не были видны — броня из сыромятной кожи и железа скрывала скакунов почти до взрытого копытами снега.
Рязанские витязи сошлись с конниками Бату-хана. Боестолкновение было страшным — громадные копья ударили, как тараны, сшибая коней, расколачивая миндалевидные щиты, насаживая седоков, будто на колья. Лошади дико ржали, вставая на дыбы, пытаясь выдержать чудовищный напор, и падали в кровавый снег.
А на флангах багатуры уже отбросили изломанные копья, вооружаясь сразу двумя саблями, и врезались в рязанскую конницу, неистово полосуя клинками тела и крупы, врубаясь в ряды защитников земли рязанской, пьянея от брызжущей крови и наседая, наседая, наседая…
Тысяцкий Бэрхэ-сэчен, получив команду от Субэдэя, привстал в стременах и хрипло закричал:
— Хуррагш!
Десять сотен всколыхнулись и послали своих коней вслед отступавшей рати рязанской. Но перейти к своему заключению — к рукопашному бою — сражение уже не могло. Рязанцы бежали, а впереди всех, на лихом коне, мчался князь рязанский Юрий Ингваревич.
Нукеры Гуюк-хана, исправляя оплошность, понеслись вдогон, истребляя беззащитных пеших, а сотни Эльхутура и Алтун-Ашуха напали на рязанский обоз — смирных лошадок, запряжённых в сани-розвальни с плетёными коробами, набитыми караваями житного хлеба, мешками с пшеном, кадками с салом. Мужиков обозных давно уж и след простыл, зато кое-где в санях остались брошенные тулупы, кольчуги, брони — видать, не все из ратников успели облачиться к бою.
Монголы налетели на обоз. Олег, спрыгнув с коня, кинулся к саням, влекомым заморённой чалой лошадёнкой, и решительно отпихнул прыткого Джарчи — молодца с рассечённой бровью и реденькими усиками, — перехватив великолепный меч ромейской работы — настоящий акуфий. Ах, какой клиночек, так и просится в руку! Прекрасненько…
Примерив один островерхий шлем, Сухов отбросил его — маловат будет. А вот этот в самый раз! Гранёный и шпилястый, с выкружками для глаз, с наносником, шлем был хорош на диво. Пригодится в хозяйстве…
Подъехавший Изай Селукович только головой покачал, оглядывая обоз.
— Гей, ой-о! — протянул он. — Ум коназа жидок, как молоко, с которого собрали сливки. Столько народу погубить зазря. Ва-вай…
— Ой-е, Изай-гуай! — жизнерадостно молвил Джарчи, примеряя тулуп. — Коназ — мерин, всё ещё думающий, что он жеребец!
Арбан-у-нойон не ответил бойцу, продолжая сокрушённо качать головой. Чихнув, он сказал задумчиво:
— Духи зла щекочут мои ноздри — к чему бы это?
Незаметно подъехавший Субэдэй-багатур сказал, устремляя свой единственный зоркий глаз на север:
— К походу, арбан. В земли храброго, но глупого коназа. На Резан!
Глава 12,
в которой Олег повинуется порыву
Субэдэй-багатур был виднейшим полководцем, сравнимым разве что с самим Чингисханом. Или с Александром Македонским. Или еще с кем. Его ум находил неожиданные решения, Субэдэй продумывал битву на много ходов вперёд, используя местные особенности и разведданные, приспосабливая опыт степняков, таёжников, горцев или жителей пустыни — ведь за спиной у багатура были покорённый Китай и Кашгария, Сибирь и Алтай, Средняя Азия, Персия, Кавказ, обширнейший Дашт-и-Кипчак — Половецкая степь, что раскинулась от Иртыша до Днепра. Субэдэй вёл тумены от победы к победе, прибирая всё новые и новые земли к бескрайней монгольской империи, приводя под руку ханов всё новых и новых данников.
Однако он никогда не чурался военных обычаев, освящённых временем и именем Тэмучина. Та же Онуза занята была не потому, что на дороге стояла. Взятие этой мелкой крепости явилось демонстрацией силы — вот, дескать, коназ резанский, мы пришли! Гляди, что творим. Ну и чем ты ответишь на наши безобразия?
А чтобы до князя быстрей дошло, к нему направили послов.
И это было давней, проверенной схемой — перейти границу, захватить крепость и ждать, что ответит местный правитель, получив от посла предложение (читай — ультиматум): выбирай — мир или война? Если мир — тогда готовь дань. И каждый год отныне будешь собирать десятину для хана. Если война — тогда держись, тогда вина за вторжение на тебе, князь (или шах, или император, или король, не суть важно). И нукеры с чистой совестью будут резать, будут бить, будут грабить и жечь. Вам же предлагали мир? Предлагали. Не захотели? Значит, сами виноваты!
И вот под копыта монгольских коней ложится земля рязанская, истерзанная княжескими разборками и вечной разрухой — только очистят пожарище, отстроят избы по новой, только распашут заросшие бурьяном поля, — опять является полчище, опять власть меняется! И что разумного, доброго, вечного можно было создать, когда каждое поколение переживало по две-три войны?..
…Олег ехал, держась сакмы, и грустно улыбался своим мыслям. Похоже, что он продолжает неоконченный спор с Пончиком. Всё ищет новые аргументы в защиту своей правоты.
— Наше дело правое, — пробормотал Сухов, — победа будет за нами.
Он ехал, ведя в поводу уже трёх коней. Парочку — сивого и бурого — Олег обнаружил случайно, когда Изай послал его прикрывать фланг тумена, скакать в стороне, да высматривать вероятного противника. Часа не прошло, как Сухов наткнулся на двух осёдланных лошадей, забившихся в чащу. Поводья у них запутались в кустах, и сивка с буркой грустно смотрели на Олега. Сперва они, конечно, подёргались, храпя и фыркая, но голос Сухова, выговаривавший всякие ласковые глупости по-русски, успокоил их. Олег угостил коняшек сухариками, и те дали себя увести. Убили ли их хозяев в бою, или те по дороге свалились от ран, осталось неизвестным.
Тумены шли берегом реки Рановы, подбираясь к её истокам, к незаметному водоразделу, откуда на юг течёт и Воронеж, и сам Дон, а к северу сбегает Ока. За водоразделом нукеры Чингизидов двинутся по льду реки Прони. Это уже, считай, рядом с Рязанью, но стольный град воинство Бату-хана захватит в последнюю очередь. Сначала нужно будет предать огню и мечу окрестности, разорить города и веси — тоже старинная стратегия. Ведь надёжный тыл — прежде всего. Значит, надо пройтись по тылам князя рязанского, пожечь всё, что горит, порубить всех, кто сопротивляется «натиску на запад», лишить Юрия Ингваревича даже надежды на подмогу. Пускай запирается в своей Рязани и падает духом, ибо не будет ему никакого спасения, никто не защитит его — сдавайся или умри!
На Проне тумены разделятся — Гуюк-хан, давний враг Батыя, отправится на приступ города Пронска. Мункэ, давний друг Бату-хана, пойдёт на Белгород, Шейбани поведёт своих к Ижеславцу. С ним отправится Сили Цяньбу, тангутский военачальник, умелый стратег и хороший тактик.
А остальное войско Батыево двинет вниз по Проне и выйдет прямо к Рязани. Его поведёт Субэдэй.
Вечером тысяча Бэрхэ-сэчена вышла к селу Добрый Сот, стоявшему на берегу Прони, — как раз в том месте, где находилась переправа по дороге из Пронска в Рязань.
Добрый Сот был окружён старым, давно не чиненным тыном из острённых, осмоленных брёвен, а мощные ворота на пудовых петлях навешаны были на резные столбы в обхват.
Олег поморщился недовольно — он чертовски устал, весь день проведя в седле, а теперь вместо ужина штурмуй это паршивое селище! Но тут ворота Доброго Сота дрогнули и пошли открываться. Несколько сробевших молодцев придержали тяжёлые створки, и навстречу монголам вышел староста в буром армяке, часто кланяясь и подлащиваясь. Мол, не в ответе мы за князя, князь сам по себе, а мы сами по себе.
— Милости просим, — проблеял староста, — не извольте гневаться.
Переваливаясь по-утиному, приблизился старый бородатый поп в лиловой ризе из грубой крашеной холстины с нашитыми жёлтыми крестами. Собрав пальцы щепотью, он осенил монголов крестным знамением.
Эльхутур забеспокоился и крикнул:
— Изай, что делает русский шаман?
— Отгоняет от нас злых мангусов, — нашёлся арбан.
Джагун-у-нойон успокоился и передал приказ тысяцкого: домов не жечь, селян особо не обижать. Воюют с непокорными, покорившимся даруют жизнь.
Сотни разъехались, выбирая себе места для ночлега. Хозяевам и впрямь не чинили обид, разве что выгоняли из домов — селяне торопливо забивались на гумна и в овины, на сеновалы и в конюшни, торопливо крестясь — слава те, Господи, пронесло! Вживе остались!
Сельцо не выглядело богатым — приземистые избы были словно уплощены крышами из бересты и дёрна. Улиц не замечалось вовсе — плетни, огораживавшие дворы, пересекались как попало. На возвышенности поднимала луковку новая церквушка-«однодневка», когда-то в один день выстроенная всем миром.
— Ищем, что получше! — крикнул Изай, понукая коня. — Тут юртчи нету!
— А вон! — показал Олег на крепкую избу, поставленную «глаголем», то бишь буквой «Г» в плане. — Вроде ничего с виду.
Арбан-у-нойон свистнул, подзывая десяток, и все поспешили к выбранной избе.
Дом нельзя было назвать богатым, но и нужды в нём тоже не терпели. За воротами открывался двор, как стеною окружённый мыльней, конюшней с сенницей, житницей, дровяником, а над высокой тесовой крышей поднималась верхница — надстроенный теремок, этакий мезонин.
Нукеры спешились, захлестнули чембуры вокруг коновязи, натаскали животным сена.
Олег, устроив своих коней, прошёл к крыльцу и поднялся по ступенькам в сени. Следом топали Изай и Джарчи.
В доме было натоплено — и тихо. Ни голосов, ни запахов особенных. Тянуло чем-то кислым, то ли квасом забродившим, то ли пропавшим тестом.
Почти всю горницу занимала громадная печь, в красном углу тускло отблёскивал иконостас. Весь свет шёл от пары светцов с горящими лучинами.
— А где все? — удивился Изай по-русски.
Будто в ответ скрипнули полати, и забелело лицо.
— Я и есть все, — прокряхтел ширококостный крепкий старик с угрюмым взглядом из-под нависших на лоб волос. — Чего надоть?
— Мы у тебя переночуем, — сказал Олег.
— А я вроде никого не звал, — ответил старик, приглаживая растрёпанную бороду, — мне гостей не надь.
— А тебя никто не спрашивает, — отрезал Сухов. — Не звал он… Кто ещё в доме?
— Трандычиха подселилась с лета, годков ей поболе, чем мне, но бегаеть ишшо…
Олег обошёл всю избу и решил, что заночует в горенке — маленькой комнатке, отделённой от чердака бревенчатой перегородкой. Там было уютно — в окошке, заделанном бычьим пузырём, мутно расплывалось багровеющее небо, а от толстой трубы, обмазанной глиной, шло тепло. Почти весь пол укрывала медвежья шкура, снятая «ковром».
— Нормально, — решил Сухов и спустился вниз.
Трандычиха оказалась бойкой старушонкой — и хорошей стряпухой. Она мигом завела тесто из ржаной муки на житном квасе, не переставая болтать:
— Салфет вашей милости, господа хорошие! Вот, сейчас я каравай-то испеку, жара в печи довольно, в самый раз… Три каравая должно выйти, у меня глаз, что твоя мерка… Мужики-то все, што степные, што лесные, до еды охочи. А я всегда говорила — был бы человек хороший, а из степи он али из лесу, в том никакой разности нету. Приходили к нам кумане, рекомые половци, тоже не дураки подраться, ну и чаво? Давно уж переженилися с нашими! Даже князья половчаночек замуж брали за себя! А чаво ж? Девки знатные, сисястые… А теперича мунгалы явилися. И што? Тоже ведь на двух ногах ходють и с одной головой все. Люди как люди… А князюшка наш уж гонорист больно! Чаво было в бой кидаться? Вот, надавали ему по сусалам, и правильно сделали! Может, от того ума в ём прибавится, не станет боле гордыню свою глупую тешить. Бог же, он всё видит! Об людях думать надобно, а не забивать себе голову премудростями всякими…
Бабка вовсе задурила Олегу голову, зато он понял, отчего старик называл её Трандычихой — терендит и терендит бабка, не остановишь. Зато хлеба у неё на славу вышли — пышные, румяные, а уж дух от караваев такой шёл, что даже сытый слюной подавится.
Нукеры тоже времени даром не теряли — обнаружив в хлеву бычка-двухлетку, они его мигом забили и освежевали, наварив три котла сытнейшего бульону, в котором мяса было больше, чем воды.
Три котла, три каравая — ужин удался. Трандычиху никто особо не гонял, даже мясом угостили безобидную бабку. А вот старик так и не слез с полатей, всё лежал и кряхтел, зыркая на монголов.
Гнать его из дому не стали — лежит себе, никому не мешает, да и пёс с ним.
Выйдя подышать на крыльцо, Олег прислушался — тихо было в Добром Соте. Не орал никто, от меча смерть принимая, не визжал, теряя девственность. Селянам просто повезло — устали нукеры, выдохлись в долгой дороге, вот и не влекли их утехи воинские, в сон тянуло ордынцев. Да и то сказать — последний переход остался до Рязани. Ещё немного, усмехнулся Сухов, ещё чуть-чуть…