– Друзья, это мой прощальный пир, – начал хозяин дома. – Но я все же надеюсь, что не последний. Через год или через два я вернусь, и мы вновь соберемся здесь, если боги позволят, в том же составе. Поэтому мне не хотелось бы, чтобы он был омрачен печалью прощания. Пусть будет радостным, и, по слову Стация,
– В конце октября такое пожелание особенно греет душу, – пошутил Фронтон, зябко кутаясь в шерстяное покрывало, и тут же спросил: – Так все-таки чем же ты намерен заняться в Афинах? Зачем едешь так надолго? Что сейчас Афины, если уж откровенно? Тень былой славы.
– Ну, прежде всего, мои сыновья подрастают, – ответил Геллий. – Авлу тринадцать, Публию одиннадцать. Я хочу, чтобы и они вдохнули воздух Афин, чтобы почувствовали себя в эллинской стихии. Чем бы ни были Афины сейчас, иногда и просто камни назидают. И конечно же, я хочу повидать старых друзей. Главу афинских платоников, Кальвизия Тавра. Ну и Герода Аттика, разумеется. Хочу посмотреть, чем еще украсил Герод Элладу. Говорят, он приступил к строительству великолепного Одеона у подножия Акрополя. Правда, поводом для начала его строительства стала смерть Региллы, но разве не велик тот, кто и скорбь одевает в мрамор? Одно это стоит того, чтобы еще раз посетить Афины.
– Ох, не знаю, скорбь ли это! – Фронтон поджал губы, чувствовалось, что упоминание Герода, который тоже был учителем императора и в каком-то смысле его соперником, ему неприятно. – Хоть Брадуе ничего не удалось доказать, но слухи, слухи… И потом, разве для того, чтобы увидеть этот Одеон, надо ехать на год или на два? Повидав одних друзей, ты можешь не застать в живых других.
Прислушиваясь к речи Фронтона, Веттий отметил какую-то подчеркнутую правильность выговора и в то же время некий налет старины. Некоторые окончания в его устах звучали как в молитвах или стихах старых поэтов. И уж никто бы – не только Веттий – по выговору не признал в нем уроженца нумидийской Цирты.
– Да не допустят этого боги! – горячо воскликнул Геллий. – Не стоит раньше времени предаваться печали! Излишняя печаль оскорбляет бессмертных. Кстати, раз уж речь зашла о Героде, слышали ли вы, как философу Луцию удалось если не утешить его, то заставить отказаться от внешних проявлений неумеренной скорби?
– Нет, не слышали! Расскажи, расскажи! – зазвучали разрозненные голоса.
– Ну, вы знаете, – охотно начал Геллий, – когда Региллы не стало, Герод погрузился в такой глубокий мрак, что даже дом свой облек в черное – при помощи тканых завес и лесбосского камня. Сколько этот Луций ни убеждал его не вдаваться в крайности, все было напрасно. В конце концов он и сам оставил свою затею. Но однажды, увидев, как возле дома Герода слуги моют в ручье редьку, он спросил, кому она пойдет на обед. Те ответили, что Героду, и тогда Луций – молодец, нашелся же! – изрек: «Передайте Героду, что он оскорбляет память Региллы, вкушая в черном доме белую редьку».
Все засмеялись.
– Вот вы смеетесь, а именно страх перед насмешками заставил Герода убрать из дома всю эту черноту. Зато он пожертвовал убор супруги Элевсинским богиням и вот сейчас возводит Одеон, покрытие которого будет сделано из кедра. Очень мне хочется полюбоваться на это чудо. А кроме того, я надеюсь вдали от нашей здешней суеты заняться наконец обработкой записей, собранных за долгие годы.
– Да уж, много их у тебя накопилось, – с лукавой улыбкой произнес старый приятель Геллия Сервилиан.
– Верно, хватит, пожалуй, на несколько книг!
– Это дело хорошее, – согласился Фронтон. – Название ты уже придумал?
– Пока нет. Много ведь существует подобных сочинений. И как их ни называли: «Разнообразные истории», «Соты», «Луга», «Рог Амалфеи», «Лампады». Вон сочинение Виндекса называется «Пестрые ковры». Я хочу сделать что-то в этом духе, но так, чтобы мое сочинение не затерялось в общей массе. Ну и опять-таки, все это делается ради детей: надо привить им вкус к учености.
– Пусть Паллада подскажет тебе название! – пожелал Фронтон. – И да помогут тебе Аполлон и девять Муз! Не поднять ли нам за них первую чашу?
– Вот на что ты намекаешь? И правда, где же вино? – засмеялся Геллий и тут же обратился к прислужникам. – Мальчики, поспешите!
Первым делом подали закуски: разнообразные орехи, смоквы, маслины, и тут же – жареных дроздов и еще каких-то мелких птиц, а также печеные тыквы с перцем и тмином. Веттий отметил, что подают всем одно и то же, не выделяя более почетных гостей, и это ему понравилось. Принесли и вино. Это было фалернское, о чем хозяин тут же и объявил.
– Давайте лучше первую чашу посвятим по греческому обычаю Орам, Грациям и Либеру. – Гости совершили возлияние, и Геллий продолжал: – Все-таки из всех италийских вин нет лучше «старого Фалерна»! Не случайно и лучший вид янтаря называется фалернским, ибо цветом и прозрачностью подобен выдержанному вину.
– Ну, пожалуй, альбанское ему не уступит! – возразил один из гостей, незнакомый Веттию.
– Да, эти два, несомненно, лучшие, – поддержал его Сервилиан. – Хотя, говорят, что если они слишком долгой выдержки, в них накапливается яд, и можно даже потерять сознание.
– Ну так это сколько надо его выдерживать! – развел руками первый. – Лет пятнадцать, не меньше. А если пить несмешанное и в больших количествах, то, пожалуй, после любого вина такое может приключиться.
Гости говорили как будто наперебой, но каждого было хорошо слышно, а Веттий только вертел головой, не успевая замечать, кому принадлежит каждая новая фраза.
– Их бывает два сорта, и фалернского, и альбанского: сухое и сладкое.
– А в каком фалернском надо вымачивать курицу, чтобы была нежнее?
– В молодом, как советует Гораций!
– Божественный Октавиан Август с вами не согласился бы. Он, как известно, предпочитал ретийское.
– Наш мантуанец Марон тоже его хвалит, но, видимо, за полтора-два века оно сильно испортилось.
– Друзья! – Геллий хлопнул в ладоши, привлекая внимание слушателей. – А не сделать ли нам предметом нашей сегодняшней беседы сам пир? Будем пить и есть, и насыщаться не только телесно, но и духовно, делясь друг с другом познаниями обо всем, что подается к столу, что пьется и естся.
– Отличная мысль! – согласился Фронтон. – За такими разговорами, пожалуй, правда будет не до грусти!
– Так начнем? – Геллий призывно воздел руки.
– Вот, заговорили о вине. Кто что может сказать на этот счет? Я, например, сразу припоминаю, что Платон в «Кратиле» производит слово «ойнос» от «ойомай» и «нус» – то есть «считаю себя умным». Ведь кто пьет, сразу становится самоуверен, красноречив, и все его мысли кажутся ему блестящими.
– Да, но не потому ли «то, что сказано под розой, не разглашается»? – подал голос правовед Юлий Павел. – Не случайно и Одиссей у Гомера говорит:
Все засмеялись, а он продолжал: – Внесу и я свою долю в общее пиршество. Про Ромула Луций Пизон Фруги пишет, как тот однажды за трапезой мало пил, ссылаясь на то, что на другой день у него должна быть важная встреча. А когда ему сказали, что если все откажутся пить, вино подешевеет, он ответил: «Ничего подобного! Не подешевеет, если каждый будет пить сколько хочет».
– Что-то непонятно. Почему не подешевеет-то? – раздались недоуменные вопросы.
– Ну как же? – удивился рассказчик. – Все понятно. Это он выпил мало, потому что столько хотел, а большинство все равно будет хотеть пить много.
– Благодарю тебя, Павел! – откликнулся хозяин. – Последний твой рассказ заслуживает быть записанным, остроумие его так изысканно, что надо обладать утонченным умом, чтобы понять его.
Говоря это, он подал кому-то знак – и только тогда гости обратили внимание: в углу на складном стуле сидит молодой раб с пугилларом в руках и что-то спешно записывает.
– Как видите, я пополняю свое собрание прямо на пиру, совмещая приятное с полезным, – довольно произнес Геллий, потирая руки.
– Но давайте все же будем придерживаться последовательности, – зазвучал немного гнусавый голос Виндекса. – Мы еще ничего не сказали о начале виноделия. Между тем, по словам Феопомпа Хиосского, виноградная лоза была впервые обретена в Олимпии, на берегах Алфея. А по мнению Гелланика, родина виноделия – египетский город Плинфина. И также он говорит, что именно египтяне изобрели ячменный напиток для бедных.
Все наперебой стали делиться своими познаниями касательно вина вообще и различных его сортов в частности. Веттий едва успевал переводить взгляд с одного участника пира на другого.
– А Никандр Колофонский утверждает, что вино было названо по имени Ойнея.
– А Гекатей Милетский – напротив, что это Ойней был назван по имени лозы.
– Филохор говорит, что разводить вино водой первым начал афинский царь Амфиктион, чему его научил сам Либер.
– Одни вина надо разбавлять жесткой водой, другие – мягкой. Вот в Афинах – там вода жесткая – хорошо пить вина приморских областей: кеосское, галикарнасское, миндское.
– А знаете ли вы, что написано у Мнесифея? Что вино бывает трех видов: темное, белое и янтарное, а также что оно бывает молодое, выдержанное и среднее? Темное укрепляет силы, светлое обладает мочегонным действием, а среднее стимулирует пищеварение.
Какие только вина не были здесь упомянуты! Анконское, буксентинское, гавранское, лабиканское, сполетинское – даже всех италийских названий Веттий ранее и не слышал. Что уж говорить о греческих, о египетских, об их воздействии на организм, о том, какое и когда пить приятнее. Между тем прислужники принесли вторую смену блюд: лукринских устриц, мизенских морских ежей, тарентских гребешков и прочие дары моря, приятно пахнущие соленой свежестью.
– Вспоминаю обед у поэта Анниана! – заговорил Геллий, беря в руку устрицу и начиная небольшой круглой ложечкой отделять ее от раковины. – Случилось мне быть у него в гостях в его фалернском имении. И вот нам на обед из Города прислали устриц, которые оказались тощими и нежирными. Анниан, попробовав их, сказал: «Луна стареет, и все остальное вместе с ней». Оказывается, так оно и есть! Ну-ка, попробуем, какие устрицы у нас.
Положив устрицу в рот, он некоторое время молчал, потом мимикой показал, что устрицы хороши. Выразить это словами он не успел, потому что заговорил Фронтон, вспомнив Анниана.
– Что за человек был Анниан! Какая-то особенная утонченная приятность была в его речи. Он, например, говорил «вдосталь» вместо «вдоволь», ибо именно так говорили древние.
– А как весело проходил у него в имении сбор винограда! – вновь включился в разговор Геллий, дожевавший устрицу и подавший пример всем остальным гостям. – Тогда Анниан и писал свои «Фесценнины», но вообще он не ограничивался шаловливыми стишками. От этого человека много можно было услышать вещей ученых, тонких. Так, он сравнивал молодое фалернское с нектаром, и именно от него я узнал, что «нектар» значит «уничтожающий смерть».
– Да, но фалернское принадлежит к числу белых вин, – возразил Юлий Павел, на просвет любуясь золотистой влагой в своем хрустальном кубке, – а нектар, похоже, красный, – помните, когда в «Одиссее» Меркурий прибывает к Калипсо, она подает ему на стол красный нектар – совсем как красное вино.
– Как восхитительна гомеровская простота, – покачивая головой, произнес Фронтон. – Даже у богов пища самая простая: нектар и амброзия, и никаких кулинарных извращений. И у людей – жареное мясо, тем и довольны. И пируют сидя, не лежа. Что бы сказали гомеровские герои об причудах Апиция и нынешних изысках?
– Да ничего хорошего! – отозвался Геллий. – Вон, Катон же ставит слово «утонченный» в один ряд с другими обозначениями пороков: «страстный», «расточительный», «никчемный».
– А Варрон говорит: если бы ты на занятия философией потратил хотя бы двенадцатую долю усилий, которые тратит твой пекарь на изготовление хорошего хлеба, ты стал бы хорошим человеком, – вставил Сервилиан. – А то на повара готовы потратить сто тысяч сестерциев, а на свою душу жалко и ста.
– Да, пожалуй, пир на свадьбе Пелея и Фетиды померкнет перед свадебным пиром Клеопатры, – задумчиво произнес Винценций, пожилой ритор, преподававший в Атенеуме. – Помните, как описывает его Сократ Родосский? Антоний и Клеопатра встретились в Киликии, и пиршество продолжалось четыре дня. Уже в первый день римляне были поражены роскошью: вся утварь и даже сами ложа были из золота, отделаны драгоценными камнями, и стены были затянуты пурпуром. А на следующий день пир был еще роскошнее. И Клеопатра позволила каждому военачальнику унести с собой свое ложе, а Антонию подарила все, что было на пиру. Но самым великолепным был последний, четвертый, день, когда пол на локоть был устлан розами.
– На локоть? – удивленно откликнулся Павел.
– Выходит, покойный Луций Коммод был не так уж своеобычен, когда велел устроить ложа с сетчатыми бортами и набить их лепестками роз?
– Ну, он прославился не одним этим, – усмехнулся Виндекс. – Помните ложа и столы из лилий и роз? А пентафармакон?
– Напомни, что в него входило! – попросил Павел. – Я слышал название этого блюда, но никак не могу запомнить всех пяти составляющих.
– Свиное вымя – раз, фазан – два, павлин – три, запеченный окорок – четыре и мясо дикого кабана – пять, – перечислил Виндекс, загибая пальцы.
– Ну Луций Коммод все же не был изобретательнее петрониевского Тримальхиона! – иронически усмехнулся один из неизвестных Веттию гостей.
– Петроний, вероятно, списывал с натуры, – засмеялся Сервилиан.
– Да, очень может быть, что у Нерона на пирах было что-то подобное жареному кабану, начиненному живыми дроздами, – робко вставил кудрявый молодой человек лет двадцати пяти, сидевший рядом с ним.
– Ну а помните вителлиевский «щит Минервы-Градодержицы»? – подхватил Геллий. – В него, по словам Светония, входили печень рыбы скара, фазаньи и павлиньи мозги, языки фламинго и молоки мурен, выловленных, по приказу Вителлия, от Парфии до Испанского пролива.
– Однако сын Луция Коммода, похоже, стремится сравниться в славе с отцом, – покачал головой Виндекс. – Помните тот пир двенадцати гостей, на который было истрачено шесть миллионов сестерциев? Чем хуже, чем у Клеопатры? Каждый участник пира получил в подарок раба, живых птиц, домашних и диких, и прочих животных, драгоценные хрустальные чаши, золотые и серебряные кубки во множестве, а кроме того – по колеснице с мулами и их погонщиками.
– Говорили, август Марк Антонин, как услышал об этом, застонал, словно от приступа колик! – с усмешкой произнес тоже неизвестный Веттию лысый толстяк, сидевший через три человека от него.
– А сейчас говорят, что Вер и на Востоке среди военных действий не оставил своих привычек, – произнес Павел, омывая холеные руки в поданной рабом чаше. – Не случайно известность его охотничьих подвигов в антиохийском предместье Дафне сравнима со славой Каледонской охоты.