«Тень моя в тьме замороженных улиц…»
Тень моя в тьме замороженных улиц.
Русь моя, падает снег на ладонь.
Как же с тобою в зиме разминулись,
город мой древний, стреноженный конь?
Думал я вскачь над обрывом промчаться,
словно Высоцкий, собрат по перу.
Только мне выпало тенью скитаться
с воем собачьим на снежном ветру,
только мне заживо камень надгробный
был уготован, судьбе вопреки!
Звук прокатился по улице дробный,
лошади скачут наперегонки.
Всё же Москва пронеслась над обрывом –
я в этом хаосе не разберусь.
Чудится песня с цыганским надрывом,
значит, жива ещё матушка Русь!
«Сбитый с толку, словно сбитень…»
Сбитый с толку, словно сбитень,
похороненный на треть,
узелок на тонкой нити,
для души болезной клеть –
это всё, в чём суть поэта,
всё, в чём теплится огонь!
Бабы все твердят «про это»,
он же пляшет под гармонь.
Жив поэт, покуда ноет
христианская душа,
и тоска не беспокоит,
мир без устали круша.
Здесь, под граем сонных галок,
извиняюсь, воронья,
он велик (когда не жалок).
Жизнь – петля да полынья!
Жизнь – потрёпанные листья
облетевших тополей,
и обглоданные лица
обескровленных аллей.
Лей на раны сбитый сбитень,
исповедуясь в народ.
Коль плясать хватает прыти,
так пляши за годом год.
«Снова привиделось снежное царство…»
Снова привиделось снежное царство,
белая тройка в пурге пронеслась.
Кто здесь живёт, иль проходит мытарства?
Чья здесь извечная белая власть?
К этому цвету весь мир равнодушен,
но за околицей белой пурги
сотни открытых на небе отдушин
в Космос, где тьма и не видно ни зги.
Темь проникает и киснет на белом.
Белого цвета нехватка в снегу!
Снег попытался замазаться мелом,
душу отмыть налету, набегу.
Слякоть грехов набегу не отмоешь,
чёрные тени усеяли мир.
Только ведь это на белом всего лишь,
мелкий почти неприметный пунктир!
Белый виток загрязнённого ада,
иль отраженье зеркальной зимы?
Мне зазеркалья и даром не надо
под покровительством облачной тьмы.
Мне бы очистить от слякоти душу,
но в обескровленных храмах Москвы
татю и книжнику будет не лучше
там, где нет веры, и черти правы.
«Ты подняла надломленную бровь…»
Ты подняла надломленную бровь
и рвётся из души надсадный выхрип.
Коварен Бог.
Коварство и любовь
тебе всегда предложены на выбор.
Коварна жизнь: осколки Бытия
уже ничем тревожным не поранят.
Как вечный выбор, истина тебя
в коварстве и обнимет, и обманет.
Что ж, веселись и смейся от души,
глуши тоску бессмысленною ложью.
Но всё же по неверью не спеши
разбить свою любовь на бездорожье.
Пока ты любишь, ты ещё живёшь.
Поверь поэту,
недоумку с детства.
Обломки правды, истину и ложь
я получил от Бога, как наследство.
«Разбиты былые печали…»
Разбиты былые печали,
разбавлены тёмные оды.
Мы долго с тобой изучали
обломки советской свободы.
Мы долго с тобой веселились
над пропастью пахотных пашен,
но, если уже получились,
то путь осужденья не страшен.
И наша история льётся
годами, а, может, веками,
где снова дурак посмеётся
над русской земли дураками
Эх, мать моя, чудо-Россия,
закон беззаконий и смуты.
Я твой и дурак, и Мессия
за непогодь каждой минуты.
И сколько бы ни было крови,
пожарищ и слёз негасимых,
но я научился Любови,
а это – вся наша Россия!
«Ты снишься мне через года…»
Моей жене Ксении
Ты снишься мне через года,
через века я вижу облик.
Он, разрушавший города,
как грозовой капризный облак,
вдруг на рассвете не пропал,
не растворился в волнах света.
Обвал…
сознания обвал.
И задрожала вся планета,
как будто нежный поцелуй
ты ей под утро подарила.
Царуй, любимая, царуй!
Ведь только за любовью сила.
Ведь только взгляд и только миг
способен этот мир исправить.
Ты – тот единственный родник,
в котором истина и правда.
В котором вижу небеса
и журавлиный крик прощальный,
и херувимов голоса,
и блАговест дороги дальней.
Но сон исчез и ни следа –
не миража и не любимой.
Ты снилась мне через года,
а сон такой неповторимый…
«Расставлены жирные точки…»
Расставлены жирные точки
и кляксы раздавленных мух
ползут, словно буквы по строчкам
стихов мемуарных старух.
Мильон тополиных снежинок
июнь превращают в январь.
Я снова иду по Неглинной,
унылый московский звонарь.
Когда я романс сочиняю
на струнах вечерних ветров,
то сам для себя исполняю
основу звонарных основ.
И звуками бронзовых склянок
Москва наполняется вновь.
Я грифон и я же подранок,
но верю –
спасает любовь!
Июнь.
И пушинок аншлаги,
и всплеск голубого огня.
Я знаю, рассеянный ангел
когда-нибудь вспомнит меня.
На погосте
Слышишь, мама, я пришёл!
Я нашёл тебя, мамуля!
Жизнь мелькнула, словно пуля,
с продырявленной душой.
И ни завтра, ни вчера,
только взлёт и только вечность.
Неужели бесконечность
это времени игра?
Не пора ли мне на взлёт –
я весь мир перелопатил,
истончался, скажем кстати,
но достиг не тех высот.
Состоявшийся пижон,
нашумевший мастер слова,
но тебе промолвлю снова:
– Слышишь, мама, я пришёл!
Баллада о депрессии
В час пустых и простых заморочек
депрессуха сжигает меня.
И написанных несколько строчек,
будто мука сгоревшего дня,
будто я породил Франкенштейна
и нарушил единство планет.
И нигде от Амура до Рейна
не услышать о власти монет.
Нет. К чему эти гиблые вздохи,
восклицанья:
К вершинам! На взлёт!
В этой грязной базарной эпохе
всяк себя за гроши продаёт.
Идиот – если будешь освистан,
идиот – если будешь богат.
И указ о писателях издан:
записанцев записывать в зад!
Что ж скулить депрессивной эпохе
о последних непрожитых днях?!
Наши чахлые ахи и охи –
это истина блудного дна.
И по странам метель-завируха
просвистит, словно пуля в тиши.
Так играй же моя депрессуха
на расстроенных струнах души!
«Нарисуй любовь не болью…»
Нарисуй любовь не болью,
нарисуй любовь забвеньем.
Нет, не мучай раны солью
и чумным стихотвореньем.
Постарайся окунуться
в снег мечтаний, в дум дремоту.
Вот уснуть бы и проснуться
там, где мы не обормоты!
Где умеем людям верить
и дарить простую радость!
Каждый день для нас потеря,
невозвратная награда.
Нарисуй любовь улыбкой,
нарисуй любовью звёзды.
Мы живём легко и зыбко,
свет для этого и создан.
Но когда весь мир распался
и вокруг одно ненастье,
не забудь, тебе остался
миг оборванного счастья.
«Поэт живёт в невыдуманном мире…»
Поэт живёт в невыдуманном мире
добра и чести,
чести и добра!
Когда гуляют тени по квартире,
ещё не отгоревшего вчера.
Когда ещё не наступило завтра,
но всё уже судьбой предрешено.
И мысли новых
Гегеля и Сартра
пьянят народ, как старое вино.
И речи новых
рвущихся и рвущих
сливаются в полуголодный рык.
И нет уже ни спившихся, ни пьющих,
как нет уже ни храмов, ни вериг.
И лишь поэт в невыдуманном мире
добра и чести,
чести и добра,
последней музой брошенный в квартире,
где холодно с утра и до утра.
«Вцепляюсь продрогшей рукой…»
Вцепляюсь продрогшей рукой
в продрогшее за ночь пространство
и слышу:
вдали за рекой,
как будто бы звуки романса.
Как будто бы чью-то мольбу
уже превратили в потеху –
весёлой звездою во лбу
сверкает зелёное эхо.
Великой вселенской судьбы
поэту, поверьте, не надо.
Но как мы бываем слабы
в ночи посреди звездопада.
И, может быть, там за рекой
поэт,
обалдевший от пьянства,
вцепился продрогшей рукой
в продрогшее за ночь пространство.
«Всё бывает…»
Всё бывает.
Проходит не разом
то, что стало печатью души.
Ждём, когда Пугачёв или Разин,
или так… нарушитель тиши
растревожит чумное болото
и зажравшихся жаб изведёт.
Мы тайком ненавидим кого-то
и мечтаем, что кто-то придёт.
Как Россия привыкла к халяве?!
Пусть жиды, только чтоб не война!
Но война полыхает во славе
Люцифера…
И чья же вина
в том, что русские к рабству привыкли?
Что готовы жидам отсосать?
Жизнь закручена как повилика,
ни к чему причитать и стонать?
Знать не надо уже ни России,
ни семьи, ни спасенья от мук.
Как жиды, ждём явленья Мессии,
мол, придёт и покормит из рук.
Русский, русский!!!
Ау, просыпайся!
На безродного ты не похож.
И с родными без дела не лайся,
коли раб – пропадёшь ни за грош.
Ну а если способен на что-то –
в оккупации – это не жизнь.
Вылезай из помойной блевоты,
не для русских стриптиз дешевизн.
«Хаос или гармония?..»
Хаос или гармония?
Частное или множество?
Мир освещает молния –
тождество!
Ни торжеством молчания,
ни ожиданьем жалости
не побороть отчаянной
зависти
к будущему грядущему,
если душа разрушена.
Где бы найти отдушину?
Душно мне.
«Я рисую на стенах дождь…»
Я рисую на стенах дождь,
мы с ним песни всю ночь поём,
даже пишем стихи вдвоём
и водой нас не разольёшь.
А жена говорит: – Сотри!
Не хочу, чтобы дома – дождь.
Ведь когда дожди до зари,
то уже и зари не ждёшь.
От обиды заплакал дождь
так, что бросило стены в дрожь.
Так, что бросило строки в ложь
о сиянье промокших рощ.
А жена говорит:
– Сотри…