Кое-как допрыгав до лестницы, Павел с облегчением оперся о перила и тщательно вытер ботинки о нижнюю ступень. С жестяного козырька прямо за шиворот скользнула капля. Павел передернул плечами и в два прыжка одолел ступени, дернул заржавленную ручку. Дверь оказалась не заперта и вела в полутемный коридор, где пахло кошками и прелым тряпьем. У дальней стены заворочалось что-то темное, живое, выгнулась горбом мохнатая спина. В груди тревожно бухнуло, и Павел инстинктивно отпрянул. Но серая полоска света, протянувшаяся от порога, выхватила из темноты очертания колес и спинки с накинутым на нее пледом – не призрак и не монстр, всего лишь старая инвалидная коляска. Из-под пледа вынырнула черная кошачья голова.
– Наглое животное, – буркнул Павел.
Кошка зевнула, соглашаясь, продемонстрировала красную тряпочку языка и юркнула обратно под плед. Павел пихнул с прохода эмалированную миску с остатками кошачьего обеда, вздохнул и постучался в дверь, обитую черным дерматином – на ней не было номера, но инвалидная коляска в коридоре явно показывала, что Павел не ошибся адресом. Ждать пришлось недолго: через пару минут послышались щелчки открывающегося замка, пахнуло лекарствами и жареным луком, и в коридор высунулась остроносая женщина. Павел сразу узнал ее – мать Леши Краюхина.
– Здравствуйте, Светлана… – начал Павел и запнулся, вопросительно поднял брови.
– Вячеславовна, – подсказала женщина. – Вы кто?
– Простите, что врываюсь и отвлекаю от дел, – улыбнулся Павел. – Мы не знакомы, но мне очень нужно с вами поговорить. Я видел передачу…
– Вы репортер?
В голосе женщины слышалось осторожность, взгляд оценивающе скользнул по чужаку: вверх-вниз. Павлу вспомнилось, что так же оценивающе и недоверчиво смотрела на репортеров Маланья, и поспешно ответил:
– Нет-нет! Что вы! Я просто увидел передачу про вас и вашего сына. Понимаете, мне нужна помощь. Видите ли, десять лет назад я попал в аварию, с тех пор оглох… – он указал на Пулю. – Вы не представляете, что значит жить с этим, надеяться и…
– Очень хорошо представляю, – сказала Светлана и шире распахнула дверь. – Я тоже живу с этим десять лет. Пройдете?
– Не задержу вас надолго, – пообещал Павел, протискиваясь в тесную прихожую. Макушкой задел лампочку, и она закачалась, поливая тусклым светом выцветшие обои, изъеденные грибком, и замотанные изолентой провода.
– Все проводку никак не починим, – словно извиняясь, сказала Светлана. – Мужских-то рук у нас нету. А теперь и без надобности.
– Это почему? – машинально спросил Павел, стараясь держаться подальше от стен. Тараканов он пока не видел, но подозревал, что, если не принять соответствующие меры, то унесет за собственным шиворотом парочку-другую.
– Да переедем скоро, – ответила женщина, подумала и добавила: – наверное. Вот только Леша немного окрепнет. Может, к следующему лету. Как, говорите, вы адрес узнали?
– Так весь город о вас судачит! – соврал Павел, хотя на самом деле узнал адрес у знакомого участкового. – В очереди женщины переговаривались. Может, соседки ваши?
– Может, – вздохнула Светлана. – Вы не первый уже, кто приходит.
– Потому и съехать хотите?
Светлана неопределенно повела плечом, ответила тихо:
– Да что нас тут держит? Мужа у меня нет. Работы хорошей тоже… Только ребенок и держал. А теперь вижу, не помогли ему тут, в городе. Решила: уедем в деревню. Земли много не надо, курочек заведем, огород посадим. На свежем воздухе Лешеньке лучше будет.
«Не в Доброгостово ли уехать?» – подумал Павел, а вслух сказал:
– Очень вас понимаю. Вот и меня ничего не держит: врачи давно крест поставили. Жены нет – кто ж на инвалида посмотрит?
Светлана улыбнулась, и взгляд ее потеплел, словно говорил: «А я бы посмотрела…»
– А можно мне самому с Лешей поговорить? – спросил Павел. – Не то, чтобы я не верил, но…
– Конечно, – сказала Светлана и толкнула дверь, ведущую в спальню. – Когда сказали ученики Христа: мы видели Господа! Один Фома, называемый Близнец, сказал им: если не увижу на руках Его ран от гвоздей, и не вложу перста моего в раны от гвоздей, не поверю, – и позвала в полумрак: – Лешенька? Выйди, сыночек, не бойся. С тобой дядя хочет поговорить, – обернулась к Павлу и спросила: – Как вас зовут, вы сказали?
– Не говорил, – ответно улыбнулся Павел и выдал первое, что пришло в голову: – Андрей.
В детской комнате запах лекарств ощущался острее. Через задернутые шторы плохо проникал свет, зато горел торшер: желтый кружок из-под абажура падал на разобранную постель, на которой полулежал ребенок и собирал из кусочков мозаики картинку. Увидев вошедших, мальчик свесил с кровати тощие голые ноги.
– Давай, Лешенька, смелее, – ласково подбодрила мать.
– С-сам знаю, – заикаясь, буркнул мальчик и, пыхтя, сполз с кровати, стукнул пятками о пол. Покачнувшись, ухватился за спинку, но выстоял. Шагнул раз, другой – видно, движения давались ему с трудом, непослушные ноги гнулись, но все же держали. Леша отпустил спинку кровати и победно улыбнулся: каково?
– Молодец! – похвалил Павел. – Помощник мамке вырастет! И что же, совсем не ходячий был?
– Посмотрите сами, – Светлана с готовностью метнулась к шкафу и вытащила лежащую на видном месте медицинскую карту. – Вот тут вся история. Вот диагноз.
Павел пролистал карту бегло, но внимательно изучил анамнез: спастическая диплегия, нарушена функция мышц, контрактура коленного сустава, повышенный тонус мышц, спастика в нижних конечностях выражена в наибольшей степени, сопутствующая болезни задержка психического и речевого развития. Могло ли наступить улучшение? Могло. Только почему так странно совпало с поездкой в Доброгостово?
Леша проковылял ближе и тоже заглянул в карту.
– Это ему еще расходиться надо, – сказала Светлана и потрепала сына по макушке. – Сначала тяжело, а потом привычно. Уже во двор бегает.
– Я с-скоро буду в мяч играть, к-как Мишка! – поддакнул мальчик. Видно, подобные представления были ему не в первой.
– А расскажи дяде Андрею, как тебя дедушка лечил? – попросила мать.
– Он м-мне руку с-сюда положил, – Леша нагнулся и тронул острую коленку. – Горячо было!
– Старец ему все ножки огладил, – сказала Светлана, с умилением глядя на сына. – Гладил и молился. Леша сказал, от прикосновений старца как огнем опалило. А потом, – она всхлипнула, – потом пошел мой сыночек…
– Мне дедушка с-сказал с коляски встать, – поддакнул мальчик. – Я и вс-стал.
Он покачнулся, шагнул снова, на этот раз увереннее, остановился возле Павла и, ощупав его цепким и слегка косящим взглядом, спросил:
– Дядя, а вы к-конфет принесли?
– И как только догадался? – натянуто улыбнулся Павел и выудил из кармана шоколадный батончик, хотя рука так и тянулась хорошенько встряхнуть попрошайку, но сдержался – даром, что инвалид.
– А вы все это время рядом находились? – спросил у Светланы Павел, возвращая ей карту.
Женщина смахнула слезу, кивнула.
– Да, рядом. И на колени встала, как старец велел. Поклоны земные била. Все молилась у Боженьки за исцеление.
– А жили где?
– У бабушки Матрены. Не за даром, конечно, но плата пустяковая. Что поделать, и людям надо как-то выживать, деревня заброшена, – Светлана вздохнула, погладила сына по плечу. – Ты бы, Лешенька, аппетит шоколадом не портил. Вот покушаешь, тогда…
– С-сам знаю, – насупился мальчик и поспешно завел руку с шоколадкой за спину. Растянутая футболка съехала с худого плеча, и на грудь скользнул медный крестик на засаленном шнурке.
– Что это у тебя? – Павел наклонился.
– Подарок от старца, – вместо сына ответила Светлана. – Вы только руками не троньте: заговоренный он!
Павел трогать не стал, но сразу понял, что это вовсе не нательный крестик, как он сначала подумал, а рыбка, скрученная из медной проволоки.
– Оберег это, – пояснила Светлана и встала рядом. – Велено сорок дней носить, не трогая и не снимая.
– Рыбари Господни, – пробормотал Павел и выпрямился. Женщина расцвела.
– Вы знаете! И сказал Господь своим апостолам: идите за Мною, Я сделаю вас ловцами человеков. И они тотчас, оставив сети, последовали за Ним.
– Вы их видели? – спросил Павел. – Краснопоясников?
Улыбка женщины потускнела.
– Не говорите так. Они не любят, когда их так называют, – нервно дернула плечами. – Будто какая-то секта.
– А они не секта?
– Нет же! – всплеснула руками Светлана. Леша покосился на мать испуганно, и она смягчилась, погладила сына по голове. – Иди, сыночек. Иди на кухню, я там котлеток нажарила. Покушай.
Мальчик шмыгнул носом и поковылял в коридор, время от времени хватаясь руками за стены.
– Они добрые люди на самом деле, – тихо заговорила Светлана. – Только от мира далекие. Да и что в этом миру? Я его полными ложками нахлебалась, и горя, и безденежья. Вот уедем, будет жизнь другая. Тихая, спокойная. Там знаете воздух какой? А виды какие? А река… – она мечтательно отвела взгляд к окну, будто за шторами видела другой, недоступный Павлу мир. – Нам и домик обещали построить.
– Кто же обещал?
– А игумен Степан, – женщина отвернулась от окна и глянула на Павла затуманенными глазами. – Святой человек и очень приличный мужчина. Моего Лешу на руках нес до самого дома старца. И во время ритуала помогал. Он всей общины староста. Когда прощались, так и сказал мне: «Приезжай, сестра, когда от мирского устанешь. Напускное это все, греховное. Деньги, телевиденье, Интернет, и все, что люди измыслили, не убоявшись Бога». Может, вместе поедем, а?
Павел не сразу осознал, что Светлана обращается к нему, вежливо улыбнулся:
– Мне бы сначала тут дела уладить и денег на первое время собрать. Да сами знаете, как тяжело решиться, когда уже нет надежды.
Светлана согласилась:
– Верно. Но вы не бойтесь. И не слушайте тех, кто говорит, будто там места гиблые и проклятые. Это все злые языки: мелют, что ни попадя.
Гиблые места… Погостово…
В памяти всплыла полутемная библиотека и надломленная фигура подростка у перил. Павел шумно прочистил горло, просипел:
– Извините. А вы сталкивались с чем-нибудь, – он неопределенно покрутил рукой, – этаким?
– Вы имеет в виду с чем-нибудь потусторонним? – проницательно спросила Светлана и оглянулась, зябко повела плечами. – Видела… однажды, – она понизила голос, – в ночь перед ритуалом, когда Лешеньку надо было к старцу нести, проснулась я от стука в окно. Тихо так стучали: тук-тук. Пауза. И снова: тук-тук. Будто прислушивались, проснулся ли в доме кто? Я подумала, может бабушка Матрена на двор вышла? Дверь заперла ненароком, а попасть не может. Или сосед пришел за чем-нибудь. В деревне все люди друг друга знают, все помогают, да мало ли, что понадобилось? Я уже и встать хотела, ноги с кровати свесила, чтоб Лешеньку не разбудить – он под боком сладко так сопел. Да тут и он проснулся и за руку меня схватил. «Не ходи, – говорит, – мама. Там кто-то плохой». А окна ставнями закрыты. И кто за окном – не видно. Только после этих слов стук еще настойчивее стал.
Она замолчала, затеребила край джемпера.
– Может, сон плохой приснился? – предположил Павел.
– Может, – Светлана вздохнула. – Я ему тоже сказала: «Ложись, Леша. Это, наверное, соседка за солью пришла. Я сейчас бабу Матрену разбужу, а ты постарайся заснуть». А про себя думаю: ну какая соль в три часа ночи? А Леша мне и говорит: «Нет, я вижу, мамочка. Стоит прямо за окном. Худой очень, косматый, а на руках ногти длинные, как у волка. Мамочка, не ходи. С места встанешь – он учует и стекло разобьет».
– И что же? – не выдержав, перебил Павел. Почему-то страстно захотелось уйти: в комнате пахнуло подвальной сыростью, шторы шевельнулись, будто кто-то невидимый укрылся за ними и теперь поджидал, дыша могильным холодом.
– А потом на крыше что-то загрохотало, – продолжила Светлана. – Будто камни покатились. А потом забегал, да гулко так! Леша едва не закричал, ко мне прижался, я его обняла. А сама отчего-то понимаю, что кричать нельзя, и двигаться нельзя. Ведь и правда, тогда случится что-то плохое. Молиться я начала, – Светлана оттянула край воротника и достала тоненькую цепочку, на которой медью блеснула та же плетеная подвеска-рыбка, что была и на мальчике. – Все молитвы, какие были, вспомнила. А этот кто-то грохотал по крыше долго, очень долго. То затихнет, то снова затопочет. Я так в беспамятстве и валилась, только сына крепче прижимала. Так мы до утра и просидели в обнимку. А когда рассвет забрезжил, все и стихло. До сих пор не знаю, что это было, – Светлана нервно усмехнулась и подняла на Павла болезненный взгляд. – Это ведь нечистый ходил, да? Игумен Степан говорил, что там, где святые живут, там и бесы ходят, с пути истинного сбивают. А, может, это из мальчика моего так болезнь выходила?
Павел только кивнул: стало неуютно и зябко. Шторы подергивались, будто кто-то снаружи настойчиво теребил их мертвой рукой. Он отступил к порогу, заговорил торопливо:
– Наверное. Так и есть. Но главное, что позади все. Главное, что ваш сын теперь здоров. Да и не буду вас больше задерживать. Вы только объясните, как до старца добраться?
– А это я вам сейчас скажу, – оживилась Светлана и продиктовала Павлу, каким поездом ехать, и на какой станции сходить, и как до деревни добираться. Он кивал и записывал в рабочий блокнот, и, уже распрощавшись, на пороге вспомнил последнее, о чем хотел спросить:
– Интересно, почему «Рыбари Господни» носят красные пояса?
Светлана вскинула брови, поморщилась, будто вопрос ей неприятен, но все-таки ответила:
– Опоясывание чресел – знак целомудрия, принадлежности Богу, готовность к борьбе и очищению. Как длинен этот пояс, так и путь до Царства Небесного долог. И поскольку он тернист и усыпан шипами грехов и соблазнов, пройти по нему нельзя, не изранившись. Потому и цвет его – красный. А когда грехи мирские смоются окончательно, то поменяют пояса на белые. Ибо сказано: если будут грехи ваши, как багряное, – как снег убелю; если будут красны, как пурпур, – как волну убелю…
– Что ж, теперь мне все понятно, – сказал Павел и пожал протянутую ладонь. – Спасибо вам.
– И вам, – хихикнула Светлана. – Вы заходите, если вдруг будет одиноко. Ладно?
– Обещаю, – соврал Павел и вышел в сырой и серый майский день.
6. Прибытие
Утро встретило моросью и туманом: весна запаздывала в эти края, и хотя деревья оперились листьями, по оврагам еще лежал снег. Платформа пустовала, только под жестяной табличкой с облупленной надписью «Доброгостово» смолил папиросу парень лет пятнадцати, одетый в резиновые сапоги и черную парку. Завидев Павла, он отлепился от перил и окликнул:
– Эй, дядя! Тебе в деревню надо?
– Мне в Доброгостово, – отозвался Павел. – Дорогу покажешь?
Пацан ухмыльнулся и ткнул пальцем за спину:
– Дорога-то вон. Спускаешься с платформы и вперед.
Павел хмуро оглядел молчащий лес: грунтовая дорога петляла между стволами и исчезала в туманной пелене. Неподалеку от края платформы под тенью развесистого кедра прятался «Уазик».
– А машина чья?
Подросток пустил сероватую дымную струйку и, явно рисуясь, похвалился:
– Моя, дядя. Я для того тут и околачиваюсь, чтобы приезжих вроде тебя в Доброгостово подвозить. Только удовольствие это не бесплатное.
– Само собой, – Павел с готовностью сунул руку в карман, нащупывая командировочные. – Полтинник пойдет?
– Обижаешь! – по-взрослому протянул парень. – Две сотни и по рукам!
– У, заломил! Да тут, наверное, и недалеко вовсе. Пешком дойду, – Павел взвалил на плечо спортивную сумку. Пацан неприятно ухмыльнулся:
– Ну, иди, иди! Дорога через тайгу проложена да через болота. По весне бывает совсем топко. А если с пути не собьешься и в болоте не увязнешь, то потихоньку-полегоньку, к ночи, может, и дойдешь. Если, конечно, волки не попадутся: они по весне голоднющие…
– Черт с тобой! – не вытерпел Павел и вытащил банкноты. – Сотня сейчас, сотня потом.
– Другой разговор, дядя! – парень щелчком отбросил окурок через ограждение и вальяжно приблизился к Павлу: ростом он доходил корреспонденту до плеча, но смотрел уверенно, с вызовом, чем жутко напоминал Андрея. От пацана разило табаком и соляркой.