Annotation
Приятель уговаривает Конана отправится на поиски магического шлема, принадлежащего таинственному ордену. Но, как оказалось, за сокровищем охотятся не только они одни…
Битва Бессмертных
Пролог
Глава I
Глава II
Глава III
Глава IV
Глава V
Глава VI
Глава VII
Глава VIII
Битва Бессмертных
Пролог
Вспыхнул факел, осветив небольшую квадратную комнату мертвым красным светом, и всполохи его задрожали на гладком камне стен, на меди чана с водой, стоявшего посередине, на железе панцирей трех юных мужей, что преклонили колена и головы перед высоким седовласым старцем в широком черном балахоне до пят. Он кивнул им, таким образом выразив одобрение только что произошедшему действу, прошел по комнате и задул свечи во всех четырех углах, затем водрузил факел в бронзовую подставку на стене.
— Встань, Воин Медведь, — тихим ровным голосом приказал старец, не отрывая глаз от пламени. — Встань и возьми огонь в свое сердце.
Один из трех — могучий рослый муж с длинными, торчащими из-под шлема рыжими волосами — поднялся, сделал шаг к факелу. Без промедления схватил он тяжелой дланью своей мертвое пламя, от его прикосновения ставшее вдруг ослепительно ярким; оторвав верхнюю часть, он зажал огонек в кулаке и сунул его под панцирь. В мгновение вся фигура гиганта высветилась изнутри, открыв глазам посвященных твердый красный комок сердца, объятого молотым свечением и трепещущего под левой ключицей. Когда свет погас, старец едва заметно улыбнулся бледными сухими губами — сие был знак высшего расположения — и Воин Медведь гордо вскинул твердый подбородок: обряд завершен, и теперь ему осталось только принять свой меч из рук наставника, а потом уйти отсюда навсегда в тот далекий край, где великая мощь его и чистое сердце необходимы…
Тонкие руки старца легко подъяли массивный двуручный меч, бывший пока без ножен, и передали его в широкие крепкие лапы Медведя. Ни единого слова напутствия или благословения не сказал наставник, но, видимо, никто этого и не ждал. В полном молчании, сжатом стенами с четырех сторон, воин занял свое место.
Пламя, оборванное почти до половины, продолжало гореть ярко, яростно. Старец долго смотрел на него, словно впитывая в себя силу и жизнь стихии. Под этим светом седые волосы его казались желты, а бледное, покрытое сетью морщин лицо свежо.
— Встань, Воин Лев! — сказал он наконец. — Встань и возьми огонь в свое сердце!
Едва он договорил, как русоволосый юноша, мускулистый и стройный, быстро встал, в два шага подошел к факелу и, примерившись, забрал большую часть оставшегося пламени. Точно так, как до него Медведь, он сунул бьющийся в кулаке красный язычок под панцирь, открыв на миг свое сердце, похожее на огромный рубин. Желтые глаза его полыхнули диким, хотя и укрощенным пока, огнем и потухли одновременно с сиянием сердца. Юный воин повел плечом, словно сожалея о завершении ритуала, повернулся к наставнику.
Меч у него уже был, так что старец вручил ему щит — самый обычный прямоугольный щит, обитый бронзовыми полосами, но Лев при виде его побледнел и с трудом сумел скрыть радость, приличную скорее мальчику, нежели мужу. Заняв прежнее место, он вперил невидящий взор в пламя факела, мысленно пребывая уже в том героическом будущем, что ждет его за стенами замка сего не далее как через день…
— Встань и ты, Воин Белка. Встань и возьми огонь в свое сердце, — проговорил наставник, обращаясь к третьему юноше.
Тряхнув копной светлых волос, тот вскочил, тенью метнулся к факелу, у основания коего теперь горел низкий, но все еще ослепительно яркий голубовато-красный огонек, и одним точным движением снял его весь. В комнате сразу стало темно — на несколько мгновений только ее снова осветило сияние сердца Белки — тусклый лунный луч из крошечного оконца под потолком едва проявлял четыре облаченные в темное фигуры. Однако же все и так знали, что сейчас происходит: последний воин получает от наставника свой талисман, призванный охранять его в трудные промена; потом будет рассвет, а потом — они уйдут отсюда навсегда, но не вместе, и одному лишь Митре известно, пересекутся ли когда-нибудь еще их пути…
Наставник надел шлем на голову Белки, легко коснулся пальцами его холодной твердой щеки. Этот был самый младший и самый любимый — тем тяжелее расставаться с ним без надежды свидеться в этой жизни… Морщинистые иски старца дрогнули. «Прощай», — произнес он одними губами, одновременно отталкивая от себя юношу…
— Прощайте, — сказал юноша вслух бесстрастным негромким голосом, затем повернулся и вышел вон.
Глава I
Багровый шар краем уже коснулся горизонта, окрасив легкие облачка в нежный розовый цвет, а крыши дворцовых пристроек в красный. Чайки носились в голубой выси, сверкая белоснежным опереньем; меж и под ними кругами летали черные тушки ворон, коих в последнее время развелось в Аграпуре великое множество; ниже порхали прочие птицы — голуби, воробьи, стрижи — и все они оглашали воздух пронзительным сварливым карканьем, так что даже сами вороны, казалось, были весьма удивлены.
Такое разноцветье Кумбар Простак наблюдал из своего окна каждый день, по-стариковски умиляясь буйному течению общей жизни. Наблюдал и теперь, но — выцветшие редкие брови его, вопреки обыкновению, сурово топорщились, а маленькие черные глазки излучали неизбывную грусть. Прихлебывая из золотого кубка чудесное белое вино, привезенное лично для него из самого Аргоса, он часто и глубоко вздыхал, как бы весь охваченный ужасным страданием, которое навсегда лишило его всякого покоя.
Покосившись на свое отображение в оконном стекле, Кумбар сморщился: высокие чувства никоим образом не подходили к его красной свинячьей физиономии с коротким пятачком вместо носа и вислыми жирными щеками. Недаром придворная мелочь издевательски хрюкала за его спиной, скоро забыв и грозный взор, и тяжелый кулак старого солдата. Увы — власть, капризная, как девица, и столь же непостоянная, ныне принадлежала уж не ему. Цирюльник Гухул, давно пустивший корни у самого императорского трона, владел ею теперь: именно его тощей полосатой рукою третью луну подряд подписывались все «иконы и указы; именно его синюшными, как у покойника, губами говорил с подданными великий Илдиз Туранский. Его же бывшие фавориты повелителя вылетели из дворца за пару дней, и только Кумбар еще остался — видно, в память о прежних его заслугах.
Сам он, правда, предпочел бы вернуться в войско, где некогда служил в небольшом чине сайгада, но — снова увы: бледная поганка Гухул в ответ на нижайшую просьбу старого солдата фыркнул и заявил, что в казарме мест нет, чему свидетелем является не кто иной, как Эрлик. Почему-то более его отказа Кумбара возмутило то обстоятельство, что коварный цирюльник приплел к своим гнусностям Эрлика, у коего и без того хватало дел, хотя сказать об этом не посмел, а ограничился робким плевком на серебряную вязь двери приемного зала…
…Наконец, когда солнце уже наполовину осело за полосу горизонта, старый солдат очнулся, прогнал прочь невеселые воспоминания, потом задернул тяжелую темно-красную занавесь, отчего роскошные покои его погрузились в сплошной полумрак, и всем массивным телом своим развернулся к собеседнику.
— Вот так и вышло, Конан, что я… Хей, парень, никак ты спишь?
Он действительно спал, разметав по вытертому бархату кресла длинные волосы цвета воронова крыла, вытянув ножищи в добротных армейских сапогах и свесив до пола тяжелые мускулистые руки, загорелые до черноты под палящим солнцем Пунта. За восемь лет киммериец мало изменился — та же уверенность в движениях и жестах, та же суровость рубленых черт лица — разве что шрамов поприбавилось, да в густой синеве глаз сквозило странное нечто, доселе Кумбару незнакомое. Впрочем, судя по дворцовой швали, в глазах коей вообще не наблюдалось никаких чувств, кроме чувства голода, то было присущее всем странникам живое знание («… если ты не уверен, что это белое — обложи его черным…» — так говорилось в «Бламантине»). Но в чем заключалось сие знание, старый солдат еще не выяснил, ибо с самого момента нынешней встречи и до сих пор болтал без умолку, описывая свои несчастья, а гость его лишь слушал и пил вино, мешая белое аргосское с красным туранским…
В досаде Кумбар хватил себя кулаком в грудь, да так сильно, что чуть было не вывалился в окно. Дурень! Истинно выживший из ума дурень! За добрую половину дня не удосужился спросить друга, где и как прошли для него эти восемь лет!
Красная физиономия его налилась кровью до цвета розы с любимого куста императора, а крошечные тусклые глазки гневно блеснули. «Дурень! — шепотом повторил он, опять ударяя себя в грудь, но на сей раз осторожнее. — Истинно дурень!» Горестно нахмурившись, он вновь обратил взор на улицу, на птиц, что порхали в потемневших небесах, на грязно-желтый диск луны, сиротливо повисший между серых облаков, и тут вдруг вспомнил, что в запасе у него осталась по крайней мере дюжина бутылей аргосского и пара туранского, а вспомнив — развеселился, как ребенок.
Да, к счастью, нервы старого солдата, закаленного в боях и интригах, были крепки — мгновением позже приступ раскаяния прошел без следа. Живо подскочив к потайному шкафчику, вделанному в стену за тахтой, Кумбар отворил дверцу и выудил из черного пыльного чрева пузатую бутыль матового стекла. С искренней любовью всмотрелся он в ярко-красную муть, в коей плавали блики того жалкого лунного луча, что попадал в окно: вот где правда жизни и смысл ее! Надо только вытащить пробку, чтобы познать высокое назначение сущего в мире сем! Черные глазки Кумбара наполнились слезами восторга; он нежно прижал к своей могучей, поросшей слоями жира груди прохладный сосуд, погладил его по крутому боку, поцеловал узкое горлышко.
— Конан, проснись! — воззвал он, готовый поделиться радостью с другом. — Выпей еще туранского!
Огромная фигура, замершая в кресле, пошевелилась.
— Чего ж только туранского? — пробормотал гость низким, хриплым со сна голосом. — Можно и аргосского тоже…
Он поднял голову, отчего на лицо его сразу упало желтое лунное пятно, с усмешкой поглядел на темную в полумраке обширную тушу царедворца.
— А ты все такой же, сайгад. Разве жирнее стал, рыхлее… — С бульканьем винные остатки из кубка низверглись в бездонную глотку. — Клянусь Кромом, дикари в Зембабве за тебя лодку доверху самоцветами бы набили — такое мясо у них ценится.
— Где рыхлее? — обиделся Кумбар, ощупывая свои мягкие жиры. — Это все мышцы, Конан, ты в темноте не разобрал. Сейчас, погоди, я запалю жаровню…
Но, когда спустя несколько мгновений в треноге заплясало яркое пламя, старый солдат неожиданно смутился и не пожелал более возвращаться к обсуждению особенностей своей фигуры. Вместо этого он предложил другу иную тему, а именно:
— Гухул, собака!
— Нет, — решительно отказался киммериец. — Это дерьмо я уже слышал.
— Ты слышал о том, как он выкинул меня из Собрания Советников, — терпеливо пояснил сайгад, разливая вино из новой бутыли по кубкам. — И еще о том, как он обрюхатил четвертую супругу Великого и Несравненного. А также о том, как он объявил себя пророком Эрлика — наравне с Таримом, и о том…
— Проклятие! — Конан в раздражении сплюнул на дорогой ковер Кумбара. — Нергал меня дернул уйти из «Маленькой плутовки»…
— О, варвар! Неужто в кабаке тебе веселее, чем со старым другом? Ну, погоди чуть — в своем повествовании я спешу к сути, как мать спешит к оставленному дома дитя, как…
— Еще слово — и ты будешь спешить к сути в одиночестве, — мрачно предрек киммериец.
Кумбар сердито засопел, но смолк. В полной тишине он употребил еще два кубка красного туранского, растравляя свою обиду и наслаждаясь ею, отчего маленькие глазки его снова наполнились слезами — пьяными и сладкими, затем принялся за белое аргосское. Уже почти опустошив бутыль, он пришел к выводу, что гость его все же был прав, и надо срочно переходить к сути дела, потому как времени оставалось совсем немного и тратить сию драгоценность зря он не мог. Сейчас в нем проснулся тот самый старый солдат, который некогда славился в Аграпуре твердым, даже жестким нравом, удачно прикрытым маскою добродушия и беспечности. Всяк, кому пришлось испытать на себе вспышку его гнева или — еще того хуже — обыкновенную неприязнь, избавиться от коей вообще не представлялось возможным ни Кумбару, ни его жертве, потом проклинал и судьбу свою, и всех богов, начиная с Эрлика и кончая самим Нергалом.
Но — так бывало прежде. Ныне сайгад не находил в себе сил справиться не то что с сильным врагом вроде Гухула, но и с мелочью вроде повара, виночерпия и подметальщика дорожек в императорском саду… При мысли о наглом цирюльнике старому солдату снова стало дурно и гадостно на душе. Он резко повернулся к киммерийцу — при этом жирные обвисшие щеки его всколыхнулись — и, для пущей убедительности прижав к грудям толстые руки, сказал:
— Гухул, собака!
Конан пожал могучими плечами, встал и направился к двери.
— Погоди! — выкрикнул Кумбар в отчаянье. — Я же и говорю суть! Гухул, собака, замышляет ужасное преступление!
Конан остановился.
— Выпей еще туранского, варвар, — пролепетал облегченно сайгад, видя, что он таки возбудил интерес в этом суровом муже. — Выпей и послушай одну историю.
Вернувшись на свое место, киммериец вновь обратился к кубку с вином и приготовился внимать, ибо точно знал: теперь старый солдат выложит именно то, что надо. До полусмерти напуганный чем-то, а сейчас еще и перспективой остаться с этим самым чем-то наедине, он жаждал тайну свою разделить с другом и — подозревал Конан — в конечном итоге намеревался переложить ответственность на него же.
— Ты должен мне помочь, — немедленно подтвердил Кумбар подозрения сии. — Без тебя и я пропаду и… владыка Илдиз, и весь Туран, наверное…
— А Замора и Шем?
— Что Замора и Шем? — не понял сайгад.
— Они не пропадут без меня?
— О, нет, нет, — заверил друга старый солдат, не приметив иронии в хриплом голосе его. — О них не беспокойся, варвар. Не стоят они твоего многоценного внимания, — льстиво добавил он по гнусной дворцовой привычке сластить любую просьбу. — Но — тороплюсь начать мою печальную повесть, поскольку не люблю терять время зря — уж ты-то об этом знаешь!
Кумбар напыжился и мгновение молчал, то ли ожидая признания заслуги этой, то ли сам осмысливая возможность ее наличия в своем характере. Не придя к какому-либо определенному выводу, он вздохнул, потом отпил славного аргосского и приступил к рассказу.
— Дошли до меня сведения, о варвар, что обозначенный мною собакой Гухул замыслил черное дело… Прости меня, но с этого момента я буду говорить очень тихо, ибо стены тут не то что имеют уши, а и вовсе из них сделаны. Для достижения этой цели я придвинусь к тебе поближе и горячо надеюсь, что ты не воспримешь сие как посягательство на честь твою (варвар одарил собеседника злобным взором, с трудом заставив себя смолчать). Вот так… Ну, слушай.
Дружок мой поваренок, мальчишка пятнадцати лет, однажды умудрился из кореньев горькой травы каиссы сварить чудеснейший напиток, по вкусу весьма похожий на пиво, но не пиво. Горячит кровь он не хуже самого крепкого вендийского вина, голову не просто дурманит, а навевает в нее приятные мысли, ну и… Как бы выразиться… В общем, немощного старца делает снова мужчиной — правда, только на время. Ну, скажем, на вечер.
Гухул же с этим делом давно имеет большие проблемы — об этом я узнал уже из другого источника… Ах, ладно, не стану лукавить с тобой. То четвертая супруга венценосного Илдиза поведала мне: дитя было зачато ею от Гухула, но перед тем он совершил по крайней мере десяток неудачных попыток с нею и со служанкой ее… Ты понимаешь, о чем я…
— Так вот, поваренок… Признаюсь честно, он — мой единственный здесь друг. Как-то я защитил его от страстной любви начальника здешней охраны, и теперь мальчик предан мне как родному отцу… Хм-м… Вот сказал — и сомневаюсь. Тьфу! Проклятая жизнь!
Кумбар понурился. Только в последние годы он начал понимать, как был глуп и самонадеян, меняя службу в армии на служение императору. В казарме отношения были суровы и незатейливы и никак не предполагали ни подлости, ни сплетен, ни чего-либо в том же роде. А во дворце все вышеперечисленные радости присутствовали в полной мере, и даже с лихвой — сайгад неоднократно ловил себя на малоприятной мысли о том, что каждый его шаг моментально становится известен всей придворной шушере, которая не чает отправить его в подвал к палачу или, на худой конец, просто изгнать из дворца.