По полю шелестели гонимые ветром обрывки упаковок, бумажные стаканчики, разноцветные ленты. У глиняного осла копошилась детвора. Вырытые столбы лежали на земле, рядом уложены бухты канатов. Разбитые мишени белели на склонах.
Я сидел на камне у обрыва. Рядом, на моей куртке, сидела Корнелия и смотрела на сверкающую льдом вершину Шварцхорна. Мы сидели молча — все, что мог сейчас сказать, будет ложью, а что хотел сказать — пока не мог.
Вечером Совет примет решение. Но до того я все им расскажу. И возможно, в этот же вечер мы увидим, как один за другим гаснут огни промышленных комплексов, увеселительных каскадов и экспериментальных площадок. Так или иначе, дело сделано, и все, что обрушится на мою голову, заслуженно. Личная ответственность — да! Но где ей предел? Может, действительно необходима новая этика, а глобальная экономика требует иной системы воспитания? Почти все ругали нас за ввод программы, отмечая, правда, что на нашем месте, возможно, поступили бы так же. Но ведь и фундаменталисты ополчились на код-рецепт! Ну, у них свои резоны, они бьются против унификации мира, против повсеместного распространения достижений науки. Но если разум и фанатизм приходят в чем-то к согласию, то не здесь ли слабое место разума?
Мне ни о чем не хотелось думать. Сделанное — сделано! Надежда не умрет в глазах людей, пусть даже придется немного затянуть пояса.
Я сидел и смотрел. Рядом со мной — прекрасная женщина, и от нее исходит уютное тепло. Что еще человеку надо?
Дети подложили под глиняную скульптуру доски, палки, подтолкнули и, весело крича, покатили в нашу сторону. Вихрастый мальчишка вскочил на спину осла, радостно заорал и тут же спрыгнул. У края обрыва доски уперлись в камень, от криков зазвенело в ушах…
Дети ухватились за доски, раскачали — глиняный осел медленно перевалил вниз и закувыркался, разваливаясь на куски, дробясь, рассыпаясь…
1986 г.
ПРОЩАЙ СЕНТЯБРЬ!
Каждое утро в мое окно стучится нечто.
Здесь очень богатая фауна. Я пока еще не разобрался, что именно летает, а что ползает. Живность мелкая и для меня безобидная: жуют непрестанно трубчатые мхи и время от времени для разнообразия — друг друга.
Нечто у моего окна — желтый пушистый шар с клювом. Лежбище этих шаров я недавно обнаружил у излучины реки. Они ворочались, закапываясь в песок, елозили клювами по гальке и забавно покрякивали. Большие цыплята, размером с футбольный мяч. То ли прыгают, то ли летают. Крыльев и ног не заметил. Впрочем, не приглядывался. Биологические исследования не входят в мои обязанности.
У меня нет обязанностей.
Сегодня триста шестьдесят пятый день моего пребывания на Багряной. Дни недели несущественны, захочу, и будет вечный понедельник. Время года здесь только одно — лето. Не слишком жаркое, не очень сухое, но лето, только лето… Оранжевые восходы, фиолетовые закаты, и все оттенки красного — днем.
Заурядная кислородная планета. Таких в Рубрикаторе сотни. Четвертая в системе красного гиганта. Два материка. Орбитальных ретрансляторов — два. Информационных буев — двадцать четыре. Людей — один.
* * *
Год назад, и может, в этот самый час, я стоял на балконе, высоко, и прохладный ветер с севера тянул долгое тоскливое у-у-у… Будь я волком, то затянул бы в полнолуние ветру вслед: у-у-у…
Но тогда, как и сейчас, был день. Там, на Земле, в своей квартире, я вспоминал, перетряхивал память до самых захламленных уголков, высчитывал ошибки, действительные или мнимые, взращивал на хорошо унавоженной почве сомнений дерево вариантов каждого поступка и гадал, который из них ключевой.
И когда замигал наружный вызов, я отключил его. Через минуту он снова замигал. Это могла быть Лиза, но именно ее я не хотел сейчас видеть. И трижды именно, если это кто-либо из Десятки. Кончилась Десятка, кончился Учитель, попросим учителя Шамиссо отчитаться в своей бездарной деятельности и посмотрим, как он будет ворочаться на раскаленной плите.
Сигнал непрерывно мигал, с той стороны двери усердно прорывались ко мне. Может, по делу? Хотя какие могут быть дела у бывшего учителя! Скорее всего нашлась соболезнующая душа.
Снова сигнал. Пусть мне будет хуже, решил я и разблокировал вход.
— Итак, это вы! — сказал вместо приветствия высокий мужчина с длинными висячими усами. — А я — Клецанда из Общественного контроля. Вы не будете возражать, если мы займемся вашим делом? Разумеется, найдем хорошего протектора, поднимем все архивы. Вы меня слышите?
Я его слышал. Для начала совсем неплохо. Новое состояние порождает новые ситуации. Вот уже энтузиасты из ОК проявляют заботу. Ненавязчиво и скромно.
— Если вам трудно решить сейчас, мы свяжемся позже, — продолжал Клецанда.
Он посмотрел на меня и значительно поднял палец.
— Я хотел бы пригласить наших экспертов. Ваше дело будет прекрасным казусом для дискуссии, может, и всеобщей…
Только этого мне не хватало! Молодцев из ОК далеко занесло, но я им в эти дали не попутчик.
— Не могу принять вашей заботы, — ответил я гостю и посмотрел на дверь, давая понять, что разговор окончен. — Тем более что сейчас, приношу извинения, не имею намерения принимать у себя кого-либо.
Вчера я еще не мог вообразить, что буду в состоянии грубо оборвать человека, не закончившего разговор. Но Клецанда, вместо того чтобы холодно откланяться, только улыбнулся и после секундной заминки сказал:
— В таком случае позволю себе пригласить вас к нам. Приношу извинения.
Он поднял руку и разжал ладонь. Небольшой граненый хрустальный шарик завертелся перед моими глазами. Я удивился, но тут же сообразил, что это компактный гипнарк. Поплыли радужные пятна, шарик вдруг превратился в голубую ослепительную звезду, свет обрел звук…
Очнулся я в помещении с выключенными окнами. Связь не работала. Выход заблокирован. Ноги ватные, и стены расплываются, как после долгого процедурного сна. Минут через десять я пришел в норму. Я не знал, вернее, не мог сообразить, где я нахожусь, но при любых обстоятельствах собирался выбраться отсюда как можно скорее. И выяснить, кто и по какой причине меня изолировал. Что еще скажет Совет Попечителей, узнав о насилии над бывшим учителем?! Ничего, я продержусь. А вот что сейчас творится с Мурадом?..
* * *
Шестьдесят два года — почти старость. А полвека назад мой Учитель назвал меня Вторым. Он долго колебался, и если не болезнь Виктора, то вряд ли выбор остановился бы на мне. Добрый Учитель, ему казалось, что мне не хватает уверенности. Все-таки он назвал меня. А Первым, и без всяких оговорок, шел Леон, краса и гордость Десятки. Он получил мандат в одну из австралийских школ, мы изредка встречались на каникулярных сборах. Но после выпуска своей Десятки он ушел к освоенцам и, кажется, участвовал в четвертом десанте на Горизонт. В наставниках не остался.
Какое это было время! Долгая и многотрудная история освоения Марса, полная мытарств и трагедий, подошла к своему блестящему финалу — был сооружен и наконец-то задействован экваториальный фазоинвертор. Дальний космос стал ближним. И такое началось, такие открылись перспективы для многих из нас!.. Я даже начисто забыл, что являюсь Вторым, и очень удивился, когда меня сняли с рейса и вызвали в управление.
В приемной встретил сам начальник управления.
Он странно оглядел меня, провел в кабинет, усадил в кресло и вручил розовый бланк вызова на комиссию. Через много лет я понял, что значил его взгляд. Он уже тогда смотрел на меня как на Учителя.
После полугодового карантина я вошел в основную группу базмашенской школы 221. Физподготовку я любил, раза два даже брал призы на стендах и поэтому первого года не боялся. И напрасно! Нас гоняли похуже, чем на всех штурманских курсах, вместе взятых. Если у кого-то было особое мнение о своих способностях, то оно выветрилось через неделю, после канатных пятнашек, бега с подвязками и мокрых простыней. Ровно год шлифовали нашу мускулатуру и психику. Тесты и кроссы, гокинг и нервные бревна, батут и колодец…
Главное началось потом! Первый год обучения мы долго вспоминали, расслабленно улыбаясь. Теперь уже шел не прыг и скок, а усиленный курс всех наук, в компакте, конечно, при этом никакой гипнопедии или нейродопинга. Десять часов в неделю, двадцать часов в неделю, а к концу второго года — десять часов каждый день. Лучшие обучающие системы, отменные Наставники, консультации ведущих мотиваторов, экзамены шесть раз в году, две недели отдыха, и опять занятия, экзамены, лавина информации, мозг распирает, а попробуй не перевари или забудь, попробуй на экзамене не ответить на блиц-опрос по совершенно другой теме…
Пять лет в школе стоили тридцати до нее. Ко дню Клятвы многие из нас уже перешагнули рубеж тридцати пяти лет. Затем год общения, год стажировки, коррекция и гармонизация педагогической премудрости. Наконец, я получил свою Десятку. Первую и, конечно, единственную. Пятнадцать лет вместе. Пятнадцать лет… впустую!
Когда я впервые увидел этих годовалых несмышленышей, вокруг которых вертелись, не находя места, родители, меня распирало от гордости. Я чувствовал себя Творцом, замесившим круто глину. Кого я вылеплю, тот и выйдет в мир.
Девочки заговорили чуть раньше, зато мальчиков потом невозможно было остановить. Лена, Аршак, Сима, Гриша, Саркис, Ирма, Мурад… Наш дом выбрали на родительском собрании за год до моего назначения. Он стоял на берегу речки, линию обеспечения провели от Базмашена. Неглубокое ущелье, а за ним начинался заповедник столбчатых базальтов. Прекрасные места!
Родительские комнаты занимали третий этаж, все остальные были в нашем распоряжении. Первые два года прошли нетрудно. Большая часть нагрузки легла на родителей. Но вот дети стали задавать вопросы, и от контроля и коррекции надо было переходить к активному воздействию. И тогда началась моя работа. На каждый вопрос своевременно ответить, учесть последствия ответа, любой поступок мгновенно экстраполировать, направить активность, сместить активность, элиминировать активность, формировать начальные структуры — и все осторожно, без нажима, весело и серьезно, чередуя игры и занятия. Сотая часть всего, чем мне приходилось заниматься…
Все головоломные переплетения нелинейных барьеров на Гиперборее и все бездонные каверны Горизонта были сущей ерундой по сравнению с детской психикой. Безупречная радость и чудовищная ответственность Творца, ежедневные, ежечасные приключения и испытания духа, знаний, личности — вот это была работа!
Но что и в какой момент я проглядел?
Кнарик отобрала у Мурада игрушку, начинается веселая возня, но Мурад потом отказывается взять ее обратно. Что это было, не признак ли чрезмерной гордости? А в первый год знаний он сам лишил себя воскресной рыбалки из-за нерешенной задачи — требовательность или первый росток асоциальности? Не заметил тогда, а теперь буду вспоминать день за днем, искать в памяти слова и поступки, могущие оказаться ошибочными, — вот это воздаяние за плохую работу.
Линопласт слегка пружинит под ногами. Я иду от стола к окну, возвращаюсь к столу, снова иду к окну, задерживаюсь у него.
Горы почти не видны, их затянуло сиреневой дымкой. Но до сумерек еще далеко. Кажется — еще немного, и начнутся дожди, лето кончится. Но осень здесь никогда не наступит.
Шар-цыпленок сегодня скучен.
Неделю назад он увязался за мной и допрыгал от отмели сюда. Скребся клювом в дверь, затем облюбовал окно, и каждое утро барабанил в него. Сейчас он вяло копошится под окнами, ковыряется во мхах.
Со стороны реки ветер несет какой-то желтоватый пух.
В соседнем помещении вдоль стены лежат ящики. Почти до потолка. Это мой архив, извлеченный из глубин Центрального Свода. Записи, наблюдения, видеотека, сочинения, рисунки, результаты контрольных замеров… Один из ящиков набит картинами Гриши. В девять лет он до самозабвения увлекся акварелью, через год внезапно переключился на биомоделирование и начисто забыл про краски. В другом ящике среди прочего лежит матерчатый пес с разными ушами — его сшила Ирма в три, нет, в три с половиной года.
Ящики постепенно опорожняются, приходится наращивать полки: видеоблоки — отдельно, журналы наблюдения — отдельно, дневники, мои дневники — на другую полку. Это все холст, грунт, первые мазки, а потом все должно сложиться в единую картину, имя которой — Белая Книга.
Скоро я начну складывать осколки воедино, а пока кружу по комнате, как тогда, год назад…
Я кружил по комнате, стряхивая с себя остатки гипнаркического беспамятства. Когда я окончательно пришел в норму, входная панель отошла в сторону и объявился Клецанда в сопровождении двух молодых людей.
— Что все это означает? — спросил я, заложив руки за спину.
Клецанда не обиделся.
— Видите ли, — доброжелательно сказал он, — нам обязательно нужно побеседовать с вами.
— С каких пор Общественный контроль взял на себя функции Совета Попечителей?
— Хорошо. С этого и начнем. — Он кивнул сопровождающим, и те вышли.
Тут я понял, что они были вроде… как их… да, телохранителей. На всякий случай.
Мне стало смешно. Мальчикам лет за тридцать. Клецанда, пожалуй, мой ровесник. Но если бы я позорно сорвался в истерику, то мог их телам нанести некоторый ущерб. Троим со мной не справиться.
— Вы только выслушайте меня, а выводы делайте сами, и не обязательно сейчас. — Клецанда потрогал свои усы и продолжил: — Виновный должен быть наказан и будет наказан. Прекрасно! Но остальные, остальные!.. Я преклоняюсь перед Дидаскалом! Я преклоняюсь перед Учителями, сделавшими наш мир прекрасным и справедливым, насколько это сейчас возможно. Но, клянусь памятью первых Учителей, система образования себя исчерпала! Где же логика? Простая логика отношений требует, чтобы и Десятку, в которую вы входили, лишили полного доверия, а значит, вина ложится и на вашего Учителя, и на его Десятку, и на его Учителя, и так далее… Вы не находите?
— Не нахожу.
— Да? Но вы обратили внимание на то, что от здравого смысла до абсурда мы совершили путь всего в один шажок? Три века демонтажа традиционной семьи…
— А ведь вы не из Общественного контроля, — перебил я, с бесцеремонным любопытством разглядывая Клецанду, — вы «персоналист»!
— Рад за вас, — быстро ответил он, — это упрощает дело!
Минуту или две мы молча смотрели друг на друга. Мне наконец воочию довелось увидеть «персоналиста». Не героя анекдотов курсантских времен, не сотую долю процента социографических справок (мелким шрифтом в специальном приложении для научных библиотек), а живого, натурального «персоналиста». Их на Земле и в радиусе обитания наберется разве что несколько сотен, ну, может быть, чуть больше тысячи. Даже не горсть, даже не капля. Но все-таки нормальные, полноценные люди, которые в какой-то момент отрекались от Десятки и Учителя, публично снимали с себя разделенную ответственность и отвечали только сами за себя. Общество могло позволить себе такое отклонение, да оно не обращало на них почти никакого внимания. Дети, правда, иногда задавали вопросы — до них доходили всякие слухи о неких отщепенцах, но слухи эти ютились где-то между жутковатыми сказками и ночными историями.
— Вы нам нужны, — заявил Клецанда. — Пора наконец показать всем, какие идеи мы можем предложить миру. Разумеется, до референдума дело не дойдет, но дискуссию мы затеем славную. К тому же совершенно безразлично, чем она кончится. Важен прецедент, понимаете? Если вы опротестуете…
Он говорил, уговаривал меня, а я молча смотрел, как он размахивает руками. Вдруг мне показалось, что он разыгрывает маленький спектакль, а сам наблюдает со стороны и ждет моих реплик. Когда я окончательно уверился в этом, он на полуслове оборвал себя, улыбнулся и тихо сказал:
— Только не подумайте, что я подкапываюсь под основы бытия. Не зову вас в наши ряды. Хотя стоило бы попытаться. Скорее всего вы никогда не будете с нами, но рано или поздно к вам придет мысль, возникнет сомнение: а все ли возможности старой этики мы перепробовали, прежде чем ее сломать?