Он довел меня до дверей, обитых бледно-зеленой кожей, кивнул и ушел. В комнате меня ждала Наставница.
— Это обвинительное заключение, — тихо сказала она, протянув мне диск в прозрачном конверте. — Ознакомьтесь, пожалуйста. Вот терминал. С Протектором вы встретитесь перед началом. Он тоже принимал участие в расследовании.
— Благодарю. — Я взял диск и сел на диван.
Наставница вздохнула и вышла. Она еще молода. Быть
может, подумала о своей Десятке.
Я просмотрел диск с обвинительным заключением и содрогнулся. Дела выглядели гораздо хуже, чем я предполагал. Ах Мурад, Мурад! Ну как он мог! Боюсь, он даже не догадывается, насколько все скверно.
Промышленный реактор класса «атанор» сожжен дотла. Пострадало восемь человек, очень серьезно, двое до сих пор в реаниматории. Что-то замкнуло в инжекторе, и один за другим стали выгорать предохранительные стержни. Мурад покинул пульт, отключил автоматику и геройски полез в релейный отсек, чего не имел права делать ни при каких обстоятельствах. Мурада пытался остановить напарник, но он заманил напарника в подсобное помещение и запер его там. Час от часу не легче! И это мягкий обходительный Мурад! Откуда в нем эта жесткость?
Экспертная комиссия признала риск допустимым, но лишь в безлюдном варианте и только при отказе всех аварийных линий. Между тем в реакторном зале находилась группа технического обслуживания. Мурад знал, что там люди, его товарищи, он каждый день встречался с ними, говорил, улыбался… И тем не менее рискнул. Во имя чего? Автоматы сделали бы то же самое, хотя потом, насколько я разобрался в материалах, надо было налаживать все снова — работы на месяц или больше.
Ему не хватило нескольких секунд. Все пошло вразнос, хорошо, что сработала аварийная обойма. Не сработай она, от промзоны не осталось бы и пепла. Заражение района, непредсказуемые последствия. Он не имел права рисковать, зная, что есть угроза людям. Но когда, в какой злой час я не заметил ростков самоуверенности, вовремя не сместил, не сдвинул модусы?..
В комнату вошел Протектор, кивнул и протянул мне текст своего выступления. Я, не заглядывая в него, возвратил и поймал себя на мысли, что так, наверно, поступали и те, кто до меня пытался уйти достойно. Впрочем, для традиции слишком мало таких, как я.
— Буду настаивать на определении «неоправданный риск». Это около двух лет, но не более, частичного ограничения, — говорит Протектор. — Правда, я не знаю, что потребует обвинитель. Его слово последнее.
Два года! У Мурада легкоранимая натура, травма останется на всю жизнь. На сентябрьские встречи он часто приезжал первым, и букет его был самым большим. Как он рассказывал о своей работе! А теперь…
А теперь Протектор, совсем еще молодой, миссия его чисто символическая, дань каким-то древним процедурам, смотрит на меня с жутковатым интересом. И конечно, его немного распирает от гордости. Скорее всего это единственный и последний Суд в его жизни. Ах, если бы знать, что ты последний споткнувшийся! К сожалению, тома Истории Ошибок медленно, очень медленно, но все же растут из века в век. Мы изучали их на последнем курсе, с горечью вчитываясь в сухие выводы и рекомендации, в выдержки из Белых Книг, полные отчаяния, сочившегося из скупых исповедей бывших.
Наконец с вводной частью покончено, и мы с Протектором вошли в зал суда. Огромное помещение было набито до отказа, многие сидели на полу в проходах. Ну что ж, каждый имеет право быть свидетелем редкого, но весьма поучительного зрелища. Только одному человеку запрещен вход, возможно, он будет топтаться у дверей, ждать исхода, а когда все начнут выходить, станет жадно хватать за руки, заглядывая в глаза. Ему будут неразборчиво-утешительно бормотать что-то, но не скоро он услышит приговор.
Стойка с баскетбольным щитом сдвинута в сторону, на ее месте помост. За столом сидят трое: Ранганатан, Фалькбергет, Верховный координатор, и мотиватор Синицина. За их спинами — зеленый штырь протоколиста.
Речь Председателя.
Речь Протектора.
Речь обвинителя.
Обвинитель говорит тихо, медленно выдавливая слова, но каждое из них все туже и туже закручивает во мне пружину. Я не поднимал головы, боясь встретиться с глазами Лизы. То, что она здесь, в этом большом зале, я не сомневался, и, возможно, где-то совсем близко.
Я отказался от заключительного слова. В самом деле, что я могу сказать сейчас? Вина тяжела, и целой книги порой не хватает для оправдания самого себя.
В ожидании решения я вспоминал сентябрьские встречи. Десятка собиралась у меня в Ангермюнде: разговоры до утра, воспоминания, планы, споры, а некоторые приезжали с семьями — крик, визг, кутерьма… Сентябрь! Сентябрь…
Все встали. Суд принял решение.
Утверждена формулировка обвинителя и принята Судом без изъятий и включений — «преступная самонадеянность, повлекшая тяжкие последствия. Рекомендуемая мера — десять лет полного ограничения». Высшая мера!
Зал неслышно ахнул, тяжелый вздох колыхнул разноцветные полотнища, не убранные после спортивного праздника, — нелепые, пестрые…
Я хотел что-то сказать, но будто стальные манипуляторы плотно взяли за горло и задушили крик. Мне не хватало воздуха, сердце раскаленной ледышкой барахталось в груди.
Десять лет! Мурад этого не переживет. Как хорошо, что его нет здесь, в зале.
Десять лет. Что же, выберу подходящую планету и засяду за свою Белую Книгу. За десять лет, может, и напишу. Но Мурад… Такого сурового наказания давно не было. Конечно, вина моя велика, но ведь не было у него злого умысла, не было!
Бедный Мурад, он не выдержит! Знать, что твой Учитель, твой второй отец отбывает за тебя наказание, а ты можешь идти куда угодно и делать все что хочешь. Тяжело, когда кара обрушивается на тебя, но вдвойне она страшнее, когда из-за тебя страдает другой.
Я вернусь через десять лет, когда истечет срок моего ограничения. Привезу книгу, в которой день за днем все будет описано, разложено, чтобы кто-нибудь потом нашел мою ошибку в воспитании и обвел ее черной линией. Я вернусь через десять лет, десять лет добровольного одиночества с редкой, раз в год, связью.
Но сколько выдержит он, Мурад, среди людей, которые изо всех сил будут вести себя так, словно ничего не произошло и он совершенно такой же, как все?
Если я все же напишу для «персоналистов» что-то вроде воспоминаний, то назову их так: «Прощай, сентябрь!..»
1980 г.
КНИГИ МЕРТВЫХ
Поток редакционной почты выплеснул на мой стол неопрятно отпечатанную рукопись, претенциозно озаглавленную «Некоторые разыскания в области виртуально развернутых метафор». Поскольку отдел литературы в научно-популярном журнале был давно ликвидирован за ненадобностью, то судьба уготовила посланию корзину для бумаги. Однако небрежно пролистав рукопись, я обнаружил упоминание о фантастике. В отделе писем, вероятно, тоже наткнулись на них и по этой причине адресовали мне. Фамилия автора была незнакома, обратный адрес отсутствовал.
Речь шла о каких-то бумагах и людях, вернее, о людях и их бумагах. Запутанное, я бы даже сказал — сумбурное повествование позволяло судить, что автор знаком с Борхесом, Кастанедой, Лемом или по крайней мере что-то слышал о них.
Осмотр конверта, в котором находилась рукопись, выявил, что она вообще не предназначалась нашему журналу. Старое помещение редакции находилось в жилом доме и после переезда в особняк до сих нор еще некоторые письма приходят по старому адресу. Разумеется, письмо было вручено курьеру, благо старое помещение было неподалеку. Вскоре курьер вернулся, сообщив, что по указанному адресу никто не проживает, а соседи поведали, что жильцы давно продали свою квартиру какому-то ныне прогоревшему малому предприятию и уехали.
Ситуация с подозрительной неумолимостью приобретала характер, чем-то напоминающий ход событий, изложенный в рукописи. И чтобы разорвать эту назойливую цепочку совпадений, я предпринимаю попытку опубликовать эту рукопись. Единственное вмешательство в текст, которое я себе позволил, — это изменение названия в сторону лаконичности и удобочитаемости, и кое-где ввел сноски.
Москва, 1990 год
1
Некий Дмитрий Ханин, малоизвестный знаток оккультных наук и тайный магоборец, незадолго до исчезновения оставил у знакомых свою рукопись, которая впоследствии также исчезла при заурядных обстоятельствах.
Толстая тетрадь без обложки, с выпадающими нумерованными страницами с 24-й по 69-ю была втиснута между телефонным справочником города Москвы за 1979 год и вторым томом собрания сочинений Серафимовича. При переезде с квартиры на квартиру тетрадь попала к знакомым знакомых, а затем пошла по рукам, рассыпаясь, пропадая частями. Окончательно расточилась она приблизительно к году 1989-му. К этому времени бывшие «самиздат» и «тамиздат» были обнародованы практически во всех издательствах, а потому содержание тетради и факт ее исчезновения остались незамеченными.
Не прошло и трех лет после исчезновения Ханина, как он вдруг лично объявился в Москве — сытый, лощеный и с американским паспортом в кармане. Навестив знакомых и родственников, он посетовал на пропажу тетради. Дело в том, что он начинает издательский бизнес и ему хотелось бы восстановить и опубликовать свой труд. Можно написать заново, но не будет первозданного пафоса, да и теперь никто и ничто не заставит его перечитывать сотни томов советской классики.
Просьба Ханина отыскать пропавшую рукопись была встречена прохладно. Некоторое оживление возникло после того, как он небрежно повертел в пальцах кредитную карточку «Америкэн Экспресс» и пояснил, что любой обнаруживший или восстановивший содержание рукописи будет немедленно вознагражден уместным количеством долларов.
После чего Ханин отбыл.
Кто-то из друзей Ханина, поднатужившись, вспомнил о рукописи как о своего рода сборнике окололитературных анекдотов, другой, напротив, утверждал, что литературой там и не пахло, а речь шла про обычаи полузабытых племен острова Борнео.
Предприняв ряд вялых тыков в разные стороны и не обнаружив концов рукописи, друзья и знакомые махнули рукой на затею. Однако юный родственник одного из друзей Ханина, сын благородных родителей, наслышавшись разговоров о заветной тетради и валютном призе за ее находку, энергично взялся за дело, благо имел острое желание приобрести мотоцикл марки «Харон».
Юношу звали Константин Недолин, ему было тогда 18 лет или около того. Пока визит Ханина оставался свежим в памяти родни, он составил имена всех, кто мог быть знаком с содержанием тетради, и после этого предпринял большой обход, записывая все, что удалось выудить из памяти людей.
Через полгода он накопил сведений достаточно для того, чтобы фрагментарно восстановить некоторые рассуждения Ханина. Юного палеонтолога не остановила сумбурность и противоречивость уцелевших или восстановленных тезисов. Не смутило и повторное исчезновение Ханина — все попытки обнаружить его по телефону или через отъезжающих ни к чему не привели. Нью-йоркский телефон долго не отвечал, а когда ответил, то оказался стоящим в конторе, занятой сбытом искусственных цветов. По адресу же его, как вскоре выяснилось, никто не проживал и жить не собирался: дом этот находился в одном из самых запущенных и жутких клоповников Бронкса и сгорел лет десять назад, ныне представляя собой пустую коробку.
Одновременно с поисками Недолин изрядно разнообразил и расширил круг своего чтения. Литература, которую Ханин в свое время собирал по крохам и ксерокопиям, стала доступной. Хотя это были самые верхи тайных знаний, Недолин по счастливому своему невежеству счел, что их тоже вполне хватит, дабы разобраться в терминологии и понятиях, которыми оперировал Ханин.
Увлекшись восстановлением пропавшей рукописи исчезнувшего Ханина, Недолин к осени созрел до мысли о том, что по завершении его труда либо появится хозяин тетради, либо, он, Константин, окажется в том месте, где обретается ее автор.
С Недолиным я познакомился случайно. Друзья моих знакомых попросили занести письма в дом по соседству, дабы затем они с оказией разошлись по штатовским адресам. Отъезжающий, крупный молодой парень с короткой стрижкой, паковал чемоданы и, небрежно перебрав конверты, кинул их в сумку. Как потом выяснилось, Константин уезжал в Нью- Йорк по приглашению Ханина. Предстоящий отъезд сделал юношу словоохотливым, и его несвязные высказывания возбудили мое любопытство.
Так я сделал первый шаг.
Ряд знакомых, у которых пересекались пути Ханина, Недолина и мои, поведали историю тетради и ее поисков. Замечу, что о Ханине до сей поры я ничего не слышал, хотя это казалось весьма странным: круг его общения был невелик, а сферы наших интересов соприкасались.
Рассказы третьих и четвертых лиц, их впечатления о дотошных поисках Константина и мои собственные разыскания составили мешанину, в которой нелегко было разобраться, где ханинское, а где недолинское. Оставалось переварить все как есть. Что я и не преминул сделать.
2
Насколько мне удалось выяснить, первотолчком исследований Ханина (по крайней мере то, что удалось восстановить или интерпретировать Недолину), пробавлявшегося до сей поры гаданием на кофейной гуще в салонах московского полусвета, снятием мелких порч и разоблачением шарлатанов, выдающих себя за магов, и выявлением тщательно законспирированных магов, ни за кого себя не выдающих, явилось, к его же удивлению, небезызвестное, а ныне полузабытое высказывание тогдашнего президента Соединенных Штатов Америки Рональда Рейгана, обозвавшего нашу страну Империей Зла.
Недолин полагает, что абсолютно немотивированный факт сбоя несокрушимых и легендарных идеологических структур настолько поразил Ханина, что он трижды зафиксировал свое удивление в пропавшей рукописи. По крайней мере на три разных источника ссылался в своих заметках Ханин, а поскольку описания эти не совпадали, то следовал вывод, что имело место троекратное воспроизведение первотолчка.
Итак, была попрана аксиома любой пропаганды — для успешной промывки мозгов своего или чужого населения обработка должна вестись монологично, однонаправленно, не допуская ни в коем случае диалога. Противник как бы не существует в действительности, его доводы и контрдоводы игнорируются. Уже в самой аксиоматике пропаганды заложен солипсический заряд большой разрушительной силы, но тогдашнее окостенелое политизированное сознание Ханина (разумеется, в оценке Недолина) проигнорировало этот момент. Впрочем, уподобляясь им, проигнорируем и мы.
Какими только отборными выражениями не клеймили закордонные враги последнюю Евразийскую империю за последние семь десятилетий, как не кляли, но почему-то относительно безобидное сочетание двух слов — «Империя! Зла!» — сверх меры распалило идеологов, агитаторов и сочувствующих.
Погрузившись в грязные волны однопартийной риторики, Ханин вынырнул весь в дерьме, но ответа на вопрос так и не нашел. Знакомство с куцыми обрывками западных публикаций и внимательное слушание радиоголосов тоже не дали ответа на вопрос: «Почему возникла столь неадекватная реакция, какие тайные мозоли державы отдавлены, где тот гнойник, вскрытия которого боялись?» Суть триединого вопроса имела и внешнее оформление — почти детская обида и надутые губки вождей всех ранжиров.
Ханин зашел с другого конца или, для любителя образов, заплыл с другого берега. Пусть — Империя Зла! Но как мог возникнуть такой образ? Искать ответ в ассоциативном ряду бывшего киноактера, насмотревшегося фильмов про звездные войны, — хорошая работа для психоаналитика. Ханин же догадывался, и в этом, как мне рассказывали, Недолин готов был поклясться, что здесь сфера профессиональных интересов не психоаналитиков, а специалистов иного рода, к коим, естественно, он причислял и себя.
Карты разложились нехитро. С точки зрения среднего, типичного, среднестатистического, заурядного американца (с кухонным комбайном, звездно-полосатым флагом над собственным фанерным домом и парой-тройкой тщательно запрятанных в подсознании юношеских грехов), мы и впрямь выглядели если и не самой цитаделью Великого Зла, то уж как минимум коронными землями Хозяина Тьмы.