Брат поклонился и свернул в боковую аллею. Я понял, хотя не мог отдать себе отчёта, как именно, что причиной радости этого человека и перемены в его настроении был Иллофиллион. Но я уже научился не задавать вопросов о таких вещах. Я стал думать, не упустил ли я сам чего-нибудь из своих обязанностей, и вдруг… вспомнил об Эте.
– Боже мой, а где же моя бедная птичка? Неужели голоден до сих пор мой птенчик? И где он сейчас? Иллофиллион, миленький, отпустите меня, пожалуйста, я побегу его отыскивать.
– Успокойся, Лёвушка, твой Эта отлично провёл ночь с Мулгой, а утром его взял к себе Раданда. Твой неблагодарный птенчик увлечён сейчас новым другом. Раданда хорошо понимает птичий язык, и Эте это кажется пленительным. Поэтому он не только не скучает, но даже и забыл о тебе.
Иллофиллион смеялся, глаза его искрились юмором, а у меня в сердце шевельнулось нечто, похожее на огорчение.
– Почему же ты вдруг глядишь таким печальным постником? Неужели тебя огорчает, что павлину твоему без тебя хорошо и весело? Ты предпочёл бы, чтобы он проливал слёзы в разлуке с тобой?
– Нет, Иллофиллион, мой дорогой наставник. Я бы, конечно, не хотел, чтобы кто бы то ни было пролил хоть одну слезу обо мне или из-за меня. Но… но… если бы мне пришлось расстаться с вами, я не ручаюсь, что у меня хватило бы сил не заплакать, как я когда-то плакал, расставаясь с Флорентийцем.
– Это было бы очень печально, дорогой мой сынок. Это значило бы, что физические время и пространство ещё владеют тобой, а духовная близость не стала твоим дыханием, твоими буднями и твоим трудом в них. Для тех, кто объединил своё сердце и сознание со своими любимыми, кто видит не облик, физически близкий самому себе, но вечный путь того, кого любит, уже не существует ни разлуки, ни разъединения. Для них существует только радость сотрудничества, радость полной гармонии, не зависящей от того, видят ли друзей физические глаза или их видят очи духа, очи Любви. Если ты ещё стоишь у того перекрёстка, где есть иллюзия осязаемой формы любви, ты не сможешь найти устойчивого мира. Потому что мир сердца формируется на единственном основании: всё, вся Жизнь в себе. И в каждом человеке, кто бы он ни был – муж, жена, брат, ребёнок, друг, – надо научиться поклоняться этой жизни, чтить её и освобождать своею любовью путь к ней в каждом любимом существе. И нет исключения из этого правила ни для одного человека, в какой бы форме бытовых отношений он ни жил.
Я всем существом внимал словам Иллофиллиона, но… Впервые мне казались его слова недосягаемыми для обычного человека, простого смертного, каким был я…
Иллофиллион ласково посмотрел на меня и по обыкновению прочитал до дна мои мысли и чувства.
– Мера вещей, Лёвушка, меняется параллельно крепнущему духу человека. И то, что кажется нам недосягаемым сегодня, становится простым действием завтра. Это завтра растяжимо для каждого человека по-своему. Оно так же индивидуально неповторимо, как и весь путь человека.
Для одного – мгновения, для другого – века. И в течение этого завтра вся жизнь делится на этапы героических напряжений духа человека. Но обретение каждым той силы, которая продвигает его самого, а через него – и энергию Учителя в его окружение, достигается человеком лишь тогда, когда даже героическое напряжение, воспринимаемое как подвиг, становится для него лёгким, простым, привычным трудом. Не допускай никогда, дитя моё, унылого чувства «недосягаемости» перед величием духа другого человека. Всегда радостно благословляй достигшего больше тебя и передавай ему свою радость, чтобы ему легче было достигать ещё больших вершин.
Проще, легче, выше, веселее. Эти слова Али – целая программа для каждого. Эти слова говорят о том, что высота духа – не иго, не отречение и не подвиг, а только полная гармония. Она выражается в постоянной, ни на минуту не нарушаемой радостности. Радостности именно потому, что человек живёт в Вечном. А живя в Вечном, он видит это Вечное во всех мирах, где он сам гостит в тот или иной момент своего духовного и физического роста.
Мы подошли к сторожке Мулги, который радостно приветствовал нас и немедленно доложил мне, что Эта живёт у настоятеля в его покоях и бегает за ним, почти не разлучаясь. Когда же, подчиняясь приказанию Раданды, ему приходится остаться дома, то он усаживается на кресло настоятеля, к полному смущению его келейников, и никого к себе не подпускает, обнаруживая весьма строптивый нрав. Я представил себе картину борьбы Эты с келейниками, нарушающую тишину в чинных покоях настоятеля, и от комичности этой сцены залился смехом, совсем забыв о чинности места, в котором нахожусь. С трудом я совладал со своим мальчишеством, и то не без укоризненного взгляда Иллофиллиона.
Не успел я снова стать воспитанным, как услышал радостные вопли Эты, мчащегося ко мне через весь двор. Во многих окнах появились лица, но, к моему счастью, ласково улыбавшиеся. Никто не выражал мне упрёка ни за мой смех, ни за беспокойное поведение моего белоснежного друга. Я ждал, что Эта немедленно очутится на моём плече, но, видно, ряд удивляющих сюрпризов на сегодня ещё не закончился.
Не добежав до нас шагов трёх, проказник остановился, распустил свой хвост – кстати сказать, я впервые увидел, как вырос его хвост и какую царственную красоту и великолепие он обрёл, – высоко поднял свою прелестную головку, а затем низко-низко склонился к земле, почти касаясь её своим хохолком.
Поражённый этим невиданным фокусом моего друга, я, конечно, не замедлил вспомнить прежнее время и превратился в полном смысле слова в «Лёвушку – лови ворон». Эта отдал свой первый поклон Иллофиллиону, затем выпрямился и точно так же поклонился мне. Затем, сочтя, что он достаточно познакомил меня с новым воспитанием, которое получил в Общине, закричал довольно пронзительно и тут уж дал волю своей радости свидания со мной. Он бросился на меня, и я исчез под его крыльями; он скакал по моим плечам и рукам, тормошил клювом мои кудри, словом, добился желанного результата: я был растрёпан и весь в поту, одежда моя была мокра и измята, а вокруг меня образовалось кольцо смеявшихся людей. Я был совершенно смущён и бессилен унять темпераментные восторги Эты. Наконец, натешившись вволю и, очевидно, утомившись от своих гимнастических упражнений, Эта уселся на моё плечо. Я стоял весь красный, но не успел подумать о своём внешнем виде, так как увидел Раданду, от души смеявшегося проделкам Эты, и услышал его слова:
– Ну, брат Эта, и осрамил же ты меня. Я хотел похвастать своими воспитательными талантами, а ты вон что преподнёс! Кто же теперь поверит, что я хороший воспитатель?
Голос Раданды звучал ласково, от него шло во все стороны сияние, и снова он казался мне светящимся шаром. Не знаю, что понял Эта из слов Раданды, но он соскочил с моих плеч, подбежал к Раданде и отдал ему глубокий поклон.
– Ну, хорошо, это мне благодарность за то, что я обучил тебя хорошим манерам. Но надо извиниться перед хозяином за то, что ты его растрепал, – протягивая руку над головой Эты, сказал Раданда.
Эта повернулся и, жалобно глядя на меня, не распуская хвоста, поклонился мне, точно моля о прощении. Его поведение вызвало новый взрыв весёлого смеха окружающих и новую реплику Раданды:
– Теперь отправляйся и покажи своему хозяину дорогу в ванну. А как ударит гонг, ступай к Мулге, веди себя прилично и жди, пока Лёвушка за тобой не придёт. – Раданда говорил и поглаживал спинку прильнувшего к нему Эты. – Скоро будет удар гонга, спеши.
Мне показалось, словно какие-то искорки мелькали под рукой Раданды, когда он гладил птицу, и я подумал, что это его мысли, которые понимает Эта. Повернувшись ко мне, павлин подёргал меня за одежду и побежал через дворик, изредка оборачиваясь, чтобы посмотреть, иду ли я за ним.
Несколько оправившись от конфуза, я пошёл за Этой и очутился в таком же душе, каких видел уже немало в саду. Но вода здесь была не так прохладна и обстановка выглядела несколько комфортабельнее. Келейник Раданды дал мне свежую одежду и обувь. Он выразил удивление тем, как это я мог справляться с такой своенравной птицей и даже научить её кланяться. Я не успел ему ничего ответить, так как раздался удар гонга. Эта вскрикнул и убежал к Мулге, дверь соседнего со мной душа открылась, и оттуда вышёл Иллофиллион. Должно быть, занятый своим конфузом, я не заметил, когда Иллофиллион вошёл в душ. Мы вместе с ним вышли и прошли в покои Раданды, где я оказался в первый раз.
Комната, в которую мы вошли, была большая и светлая. В ней стояли высокие застеклённые шкафы с книгами. Кое-где стояли небольшие изящные белоснежные столики, так чудесно отполированные, что они казались костяными. На некоторых из них лежали стопочками книги и тетради, точно за ними только что занимались и сейчас вернутся продолжать свой труд. У меня в памяти мелькнул образ профессора Зальцмана, которому так хотелось поехать с Иллофиллионом. Я понимал его печаль от разлуки с Иллофиллионом, хотя хорошо запомнил последний разговор с ним, состоявшийся по дороге от дома Ариадны.
Раздался второй удар гонга. Вместе с ним все участники нашего отряда – те, с которыми мы расстались утром, и те, кого я покинул в школе, – вошли в комнату, где мы находились, введённые тем самым братом, который из грустного превратился в радостного. Бронский и Игоро пришли возбуждённые. Поздоровавшись с Радандой, они сразу подошли ко мне, и Бронский сказал:
– Если бы я хотел описать вам, Лёвушка, всё то, что мы с Игоро видели, то мне пришлось бы написать целый толстенный том. Кто бы мог себе представить, что в пустыне есть жизнь, и не жизнь дикарей, но жизнь величайшей культуры, до которой ещё не дошло человечество городов.
К нам подошла Андреева, и мы услышали чёткий, спокойный голос Иллофиллиона:
– Я напоминаю вам, друзья, что в трапезную надо войти в полной сосредоточенности, соблюдать в ней молчание и думать о вековых путях людей. Старайтесь вникать в ту суть человеческих судеб, которую не видите, и не рассеивайтесь на наблюдения внешних форм. Не оставайтесь созерцателями «чужих» жизней. Объединяйте всё самое лучшее, на что вы способны, с сердцами тех, кого видите стремящимися достичь высшей ступени духовной культуры.
Раданда напомнил нам, чтобы мы заняли те же места, которые были нам указаны в первый раз.
– Лёвушка, – шепнула мне Андреева, – за это утро я обрела так много нового понимания вашего пути, что ещё раз должна просить у вас прощения за моё прежнее ироническое отношение к вам.
– Дорогая Наталия Владимировна, во-первых, я уже давно забыл всё то, что было, а во-вторых, с тех пор вы проявили ко мне так много ласки и внимания, что они покрыли с лихвой все неприятные минуты, если они и были. Всё, чего бы я желал сейчас, – стоять так высоко в своём самоотвержении и силе внимания, как это делаете вы.
Раздался третий удар гонга, келейник подал Раданде его посох, и мы пошли в трапезную, как и в первый раз. Братья распахнули широченные двери, мы вошли в зал, уже наполненный людьми, и сели на свои места. Я сразу же увидел Всеволода и узнал многих из тех, кого приметил утром в его столовой. Мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы собрать свои мысли. Во мне всё вспыхивало воспоминание о трёх склонённых фигурах за столом, о виденном здесь страдании и обо всём пережитом здесь. Это привело меня к совершенно новому пониманию и преклонению перед величием и ужасом человеческих путей. Правда, я должен был констатировать тот факт, что всё новое знание не помогло мне научиться стойко фиксировать мысль на чём-то до конца. Мысль, как плохая нитка, ежеминутно рвалась. Наталия Владимировна почувствовала мои усилия, несколько раз слегка меня подтолкнула и прошептала:
– Постарайтесь не мешать Иллофиллиону сосредотачиваться.
Она попала в точку. Я сразу понял, в какой бездне эгоизма и самонаблюдения я кружился, вместо того чтобы действовать и прибавлять свои маленькие силы к великому труду Иллофиллиона. Я взглянул на моего дорогого воспитателя и поразился: опять я видел Иллофиллиона новым.
Он был глубоко сосредоточен. Он точно молился или призывал какие-то высшие силы себе на помощь. Невольно я посмотрел на Раданду, смеющееся лицо которого осталось последним впечатлением о нём в моей памяти. Сейчас глаза мои наткнулись на неведомого мне Раданду, хотя за это короткое время я видел выражение самых разнообразных чувств на его лице.
Раданда сидел неподвижно, ореол его цветных огней играл ярче, но лицо было лишено всякого выражения, точно он напряжённо слушал что-то, приходившее издалека, да так и застыл.
Как я ни старался оторвать взгляд от этих двух лиц, глаза мои снова и снова обращались к ним. Вдруг Раданда слегка вздрогнул, лицо его ожило и засветилось обычной лаской и добротой, а цветные огни его шарообразного ореола засияли ещё ярче. Глубочайшая сосредоточенность сошла с лица Иллофиллиона, от него побежали точно струйки света во все стороны, и даже в зале, мне показалось, стало светлее.
Я и не заметил, что дело дошло уже до фруктов, что первые два блюда были унесены с моего стола нетронутыми. Весёлый брат-подавальщик пододвинул мне тарелку с фруктами, а на другой тарелке принёс мне ещё и кусок сладкого пирога и финики, думая, по всей вероятности, что основная еда оказалась мне не по вкусу. Через минуту он подал мне чашку горячего какао и сопроводил её таким молящим взглядом, что я кивнул ему в знак благодарности и сейчас же принялся есть. В мгновение ока мои тарелки оказались пусты, и только сейчас я понял, что голоден и был бы не прочь начать теперь с каши. Усердно подбирая с тарелки последние крошки пирога, я встретился взглядом с Радандой. Бог мой, как я переконфузился! В глазах старца было столько ласкового юмора, что я чуть не подавился взятыми в рот крошками. Точно школьник, накрытый на месте преступления, я опустил глаза и не решался больше их поднять.
Тем временем в трапезной воцарилась мёртвая тишина. Я почувствовал движение Иллофиллиона, посмотрел на него и увидел его стоящим.
– Сегодня, друзья, для многих из вас последний день жизни в Общине. Не поддавайтесь той печали, которая закрадывается некоторым из вас в сердце. Гоните страх и опасения, что не сможете приспособиться к жизни в миру, от которого давно отвыкли. Оставьте всякие колебания и опасения и унесите с собой три простых завета.
Первое, что должно лечь в основу каждого дня и каждого вашего дела, – это мысль о Светлом Братстве. За что бы вы ни брались, вы должны ясно и точно отдавать себе отчёт: являетесь ли вы помощниками в выполнении трудового плана Светлых Братьев или ваш собственный эгоизм руководит вашими побуждениями к труду.
Второе – цельность до конца, полная отдача внимания каждой задаче, какую вам укажет Светлое Братство. Есть миллионы путей, которыми оно может прислать вам свои задания. Никогда не смотрите на путь, доставивший к вам весть, внимайте самой вести и воплощайте её в жизни. Но что значит, по мнению Светлого Братства, реализовать весть? Поверить, что задача указана вам, и методически выполнять её? Нет, это значит вложить такую любовь в выполнение указанного задания, чтобы дух человека жил в упоении, а не в обыденном сером дне, где с напряжением вы будете героически выполнять трудное дело, всё время думая, как много забот выпадает на вашу долю. Только тогда вы останетесь верными Общине и Светлому Братству, когда ваша задача будет вам легка, как радость, а не как беспокойство и забота.
Третье, что вам следует унести с собой как завет, – это мужество и такт. Никогда не произносите ни слова, пока полное самообладание не приведёт вас к мысли: человек, который жалуется или сетует мне, стоит на той точке своей эволюции, где ему ещё не открылось, что всё – в самом себе и что он сам сотворил всю свою земную жизнь прежде и продолжает творить её и сейчас. И только тогда ищите мужества в себе дать самый благородный ответ на самый низкий вопрос, самую недостойную жалобу.
Сегодня все те, кого настоятель ваш оповестил, соберутся к пяти часам в его доме на острове. А как взойдёт луна, вы уедете. В оазисе Дартана вам дадут одежду и всё необходимое для дальнейшего путешествия. Пока же не тратьте времени на прощания и сожаления о разлуке, соберите самое малое количество вещей, чтобы не быть их рабами в пути.
Иллофиллион поклонился и сел, а Раданда встал, благословил широким крестом всех присутствующих и сказал: