«Где ты, прекрасный мой бог, мой супруг, мой сын, мой пёстрый овчар? Я тоскую о тебе! Что стряслось с тобой в роще, среди зелёных деревьев?»
– Но ведь они знают, – вставил Гай Мельгард, – что старик Мелькарт срезал семя своё и погиб.
– Нет ещё, – возразила Тейя. – На то и праздник. Девушки знают это, потому что это однажды было открыто, и ещё не знают этого, потому что ещё не настал час открыть это снова. У каждого часа праздника своё знание и каждая девушка – ищущая богиня, частица Тиннит.
– Но потом они находят владыку?
– Да, он лежит в кустах и пах у него на холсте вырезан. Столпившись вокруг него, они все воздевают руки и пронзительно кричат.
– Ты слышала и видела это?
– Ты знаешь, что я слышала это и видела, и сама девственницей участвовала – это чудесный праздник. Владыка лежит в кустах, вытянувшись, со смертельной, зияющей раной и девушки очень убиваются, когда его находят? До сих пор был только плач о пропаже, а тут начинается великий плач о находке, куда более пронзительный. Владыку – старика Мелькарта, оплакивают флейты, ибо в роще сидят дудочники, и, что есть силы, дуют в короткие флейты, рыданье которых пробирает насквозь. Девушки распускают волосы и делают свои первые эротические телодвиженья, причитая над мёртвым:
«О, супруг мой, дитя моё!»
Ибо каждая девственница подобна Тиннит и каждая девушка плачет устами богини:
«Никто не любит тебя больше, чем я!»
– Я не могу удержаться от слёз, Тейя. Для воина, смерть предводителя, слишком уж тяжёлое горе. К чему же понадобилось, чтобы старик растерзал себя в мире, где о нём так скорбят?
– Ты этого не понимаешь, – отвечала Тейя. – Он старец и жертва. Он спускается в преисподнюю, чтобы выйти из неё и прославиться. И Господин Тьмы знал это, когда заносил серп под семя. Но, когда нанёс он удар, на месте семени оказался юноша. Поэтому, принося в полную жертву юношу, мы вешаем на него ярлык из семени: знак замены. Но тайна замены глубже, она заключена в звёздном соотношении человека и демона, она и есть тайна взаимозаменяемости. Как Отец приносит в жертву сына, так сын приносит себя в жертву, ибо сказано: намеренье жертвы есть намеренье сына, который, как на празднике, знает свой час и знает тот час, когда выйдет он из пещеры смерти.
– Скорее бы дело дошло до этого, – сказал Гай Мельгард, – и начался праздник радости!
Тейя Ань Нетери продолжала объяснять мужу ритуал, а жрицы, раскачивая туловищами, напевали:
«В дни Эшмуна играйте на лютнях, бренчите на сердоликовых кольцах!»
– Девственницы с плачем несут холст к камню, – говорила она, – а дудочники играют всё громче и громче. Ты видишь, как девушки хлопочут над образом, лежавшего холста у них на коленях. Они омыли его, умастили нардовым маслом. Затем они обмотают его полотняными повязками, закутают в белые ткани и положат на золоченые носилки у черного конусообразного камня, не переставая плакать и причитать устами Тиннит:
«Скорблю о Мелькарте! Скорблю о тебе, возлюбленный сын мой, весна моя. вет мой! Хе Вау Хе! Хе Вау Хе! Я сажусь на землю в слезах, ибо ты мёртв, супруг мой, мой сын! Ты – тамариск, которого не вспоила на грядке вода, Который не поднял своей вершины над полем, Росток, которого не посадили в водоотводе, Побег, которого корень вырван, Трава, которой не вспоила вода в саду! Скорблю о тебе, мой Мильк32, дитя моё, свет мой! Никто не любил тебя больше, чем я!»
– Ты знаешь песнь Тиннит дословно?
– Знаю, – ответила Тейя.
– Когда поют эти женщины, у тебя такой вид, словно и ты вот-вот зарыдаешь.
– Но Амалек – сын и возлюбленный Исиды, и он – жертва. Он юн и прекрасен. И является подменой нашему сыну Тайт Мосулу.
– И, стало быть, этот прекрасный юноша лежит на червлёных носилках четыре дня?
– Ты не забыл этого. Он лежит на носилках вплоть до четвёртого дня, и каждый день в рощу приходят паломники с дудочниками и бьют себя в грудь при виде его, и плачут:
«О Мелькарт, властелин мой, как долго ты здесь лежишь! О, бездыханный владыка, как долго ты здесь лежишь! Я не стану, есть хлеб, я не стану пить воду, ибо сила погибла, погиб Мелькарт!»
Но на четвёртый день девушки кладут его в ковчег. Владыке он приходится в пору, ведь его делают по мерке из свилеватого, красно-чёрного дерева. Затем они приколачивают крышку и со слезами хоронят владыку, закрывают медные двери лона и плач продолжается ещё два дня, а на третий день, когда стемнеет, начинается праздник горящих светильников.
– Этому и я радуюсь. Народ зажигает бесчисленное множество лампад и повсюду, – признался стратег, – зажигают все, сколько есть. Вокруг домов, под открытым небом и в роще, и в миртовых кустах – везде горят плошки. Начинается самый горький плач, и до этого часа флейты ни разу, так душераздирающе, не вторили причитанью:
«О, Господин Мелькарт, как долго ты здесь лежишь!»
И долго после такого плача у девушек не заживают царапины на твёрдых грудях, но в полночь всё стихает.
Тейя схватила руку мужа.
– Всё стихает внезапно! – сказала она. – И всё молчит. В лоно вносится корзинка с семенем оскоплённых мистов. Вползает необоримый змей из красноголовых скопцов. Начинается акт. Народ стоит, не шевелится, безмолвствует. Но вот начинаются ритуальные роды. В обряд включаются женщины. И преосвященная иерофантида доносит голосом, звонким и радостным:
«Мелькарт жив! Владыка воскрес! Мелькарт разрушил жилище смерти и тени! Слава владыке!»
Она потрясает кадуцеем Мелькарта.
– И ныне, я знаю, народ дождётся своего торжества и всё – таки я, любовь моя, дрожу от волнения. А роженица избрана с тонкими чертами лица, я видел её, и будет пользоваться большим почётом.
– К народу выйдет вестница с лютней в руке, будет играть и петь:
«Мелькарт жив, Мильк воскрес! Слава Ему, слава, слава владыке! Вежды свои, что смерть сомкнула, Он их отверз, Уста свои, что смерть сомкнула, Он их отверз, ноги Его, что скованы, были, ходят опять, Цветы и травы повсюду, куда Он ни ступит, растут. Слава владыке, слава Мелькарту!»
Тейя рассказывала Гай Мельгарду о начавшемся празднике рождества, у которого есть определённые часы. О людях, что справляли его час за часом, зная следующий час, но освящая текущий. И все они знали, что образ хранился в темнице, и знали, что Мелькарт воскреснет. Запеленатое сосновое бревно распятия, которое таскали в шествии мисты, пока ковчег лежал за дверьми храма, являлось образом, проявлением Бога, хотя Бог и не образ. Образ – это орудие текущего времени и конечного праздника. А Баал Эшмун – это владыка праздника.
Сказав последние слова, Тейя надела себе на голову миртовый венок, совсем, как при девичестве, а Гай Мельгард глядел на символ Мота-Смерти широко раскрытыми глазами.
– О, Подруга Царицы, – воскликнул он в восторге, – как идёт тебе диадема из белых цветов мирта, которую ты сделала для себя. Тебе она к лицу!
– На седьмой день начнётся ликование – продолжала говорить Тейя, – самый разгар весёлого праздника.
«Ковчег пуст!» – будут кричать. «Могила пуста, Мелькарт воскрес!»
Народ целует Тейю проявляющую собой Великую Мать и кричит:
«Слава владыке!».
Вновь будут целоваться и кричать:
«Славен Мелькарт!»
И будут девственницы, при свете лампад, плясать и водить ритуальные пляски вокруг кадуцея Мелькарта. Воздух огласится благой вестью. Встречаясь, люди будут дважды целовать друг друга и восклицать:
«Воистину воскрес!»
– Какой чудесный праздник, чудесный в каждый свой час! Но Мильк знает час, когда Мощь вознесётся солнцу от тоффета что водружён среди лабиринта из зелёного мирта у храма Мота – бога смерти. Астерий33 склонит свои бронзовые длани, и жертва опять падёт на угли печи.
– Не «опять», – сказала жена. – Это всегда один и тот же, и первый раз. Всегда Исида исчезает с неба и спускается, чтобы разбудить и родить сына Милька, это событие ныне и происходит, на седьмое утро праздника материнское чрево отверзнется.
– Тейя, перейди к другому часу истории, с тут дело обстоит не так просто. Многие называют Мелькарта не владыкой, а владычицей. Народ имеет при этом в виду судьбу, и луну девственницу, и звезду мать, и многих других, с которыми они супружатся. И нам приходится называть поимённо его ипостаси, и ловкая многозначность грешит против правды. Небо, которое орошает поля, имеет одну грудь женскую, а другую – мужскую.
– И Аштарет, утренняя звезда и вечерняя, и она, и то, и другое – вечером женщина, утром мужчина.
– Ну, как тут не сотворить мир? Как не погрешить против правды? «Мелькарт – дева, женщина и рождённый юноша, и только в силу своей смерти», – говорил Гай Мельгард, помня древние тайнописи.
– Уверяю тебя, смерть способна изменить пол.
– Конечно! Если при жизни Смерть была женщиной.
– Дурачок, я рассказываю тебе о людях, что живут там, за чертогом и о том, что они думают об общепонятном. Ведь и ты подобен амуру всевышнего, первого и первейшей, владыки и владычицы. Подобны лукумону34, который обручён и обручена с нашим племенем, ибо ты – кровный жених, а я – невеста, но и это ещё вопрос – невеста я, или жених. Отец и Мать – лунное яйцо.
– Тейя, я тоже так думаю, когда я нежен с тобой, милая моя Тейя! – воскликнул Гай Мельгард, обнимая жену обеими руками. – Тебе прекраснощёкой суждено было идти на восток к полям Иару35, ради моей жизни. Ты меня, как Звезда, ведёшь меня за руку в рощу, в мир, под зелёные дерева и сплетаешь мне венки, как сплетала бы их Исиза Мелькарту из дубовых листьев; сплетаешь не всякими ветками, а само собой разумеющимися.
– Пойдём муж, пора! Ты говорил, что у меня очень нежные щёки и что они благоухают, как лепестки роз, когда ты их целуешь: так, как если бы я была подобна плодоносящему дереву, которое распахнулось бы и выпустило отпрыска! Как было при первом рождении Мелькарта.
– По-видимому, ты имеешь в виду первородного наследника, и растенья «не-тронь-меня». Теперь я думаю о Мелькарте, о полной жертве и о посвящённой юности. Твой миртовый венок – украшение жертвы, – он меня пугает.
– Я поняла тебя, любимый, мир скорбит о первенце и плачет. Мелькарт – Не-Тронь-Меня, слывёт кустарником Смерти и губит в себе тех, кого он любит… Пойдём муж! Горек и терпок миртовый убор.
Удивительно проникновение в тайники человеческого чувства, дорогой читатель, удивительно и ощущенье его страсти; так же остро и касание к чувствительной, лирической красоте природы. В этих строках я осведомляю тебя о результатах возросшего самосознания древней личности, самобытность человека, предоставленного самому себе в узких рамках частной жизни в обстановке зреющей государственности, о желании человека уйти от серой, будничной повседневности. Погружение и углубление его в мистические грёзы, это – результат возрастающего индивидуализма и субъективизма, характерного не только для описываемой мною эпохи. И нигде самостоятельность субъекта не доходит до абсолютизирования. Нигде он не уничтожает самого объективного бытия, а везде человек, так или иначе, только его видоизменяет. Вот это – то видоизменение бытия, которое отмечается в литературных жанрах всех прожитых нами веков и позволяет видеть в них безусловные романтические тенденции.
Глава – 2
Чрез меня умножатся дни твои, и прибавится тебе лет жизни. Если ты умён, то мудр для себя; и если буен, то один потерпишь. Тиннит садится у дверей дома твоего на стуле, на возвышенном месте города, чтобы звать проходящего по дороге, идущего прямо своим путём. Притчи Тин_ниТ.
Со скорби начиналось пребывание мистов у горы Абант. Во-первых, потому что святилище Пан Ти Капища, куда за оракулом прибыл Гай Мельгард, было темницей преисподней вообще. Во-вторых, потому что привлекался, задерживался и не отпускался тот, кто в него попадал. И, что Смерть, действительно и буквально, господствовала страной «Откуда никогда не возвращаются». А это значило, что человек, окунувшийся в это святилище и вобравший в себя «в смерти жизнь», не сохранял своё прежнее духовное состояние и свою внешнюю форму, и не оставался уже самим собой.
Возвращение переселенца через двадцать пять лет в прежние места уже не имели никакого касательства к тому человеку, который, отправляясь в путь на запад, рассчитывал вернуться на родные земли через полгода. Они часто становились колдунами, делавшие свою способность пророчествовать, в исступлённом состоянии, источником заработка. Они были вещунами, которые, странствуя или сидя у пещер, добывали деньги и съестные припасы, указанием благоприятных для тех или иных дел, дней. Это были важные люди, ибо так представлялись местным жителям эти безумцы. Они наносили себе раны, ели мясо быка, ходили с железными рогами на голове, или вовсе голые – это им подобало: рога и нагота. Основой их эмблемы являлись рудименты трех сезонного года. Зимой, в образе змея – отсюда у них змеиный венец. Весной, превращались в быка, а в козла или оленя в день летнего солнцеворота. Демонстративным обрядовым блудом домогались они для хлебопашцев плодородия земли. Люди сознавали это с благоволением, так как обладали той повышенной чувствительностью, которой отличалась их религиозная традиция, где разумение Бога начиналось эротическим танцем. Это уже было «Ханааном»36, с которым связывалась тёмная история. “Ханааном”, в котором ходили голыми с открытыми половыми отличиями, обнажёнными водили хороводы и совершали обрядовые акты с лоно угодницами.
Тут всегда есть Мелькарт; но при этом он приходит и уходит подобно тому, как всегда, уходит и приходит солнце. Старик Мелькарт уходит. Я намекаю на то, какие события доносит до нас время. Тут начало смены престола, плачевный закат года и ликующий рассвет рождества, от которого люди ждут повторного поворота, веря, что отныне вместо несправедливости воцарится справедливость и «луна будет восходить правильно». Это для всех достаточное основание радоваться после дней траура и пепла жертвы, которое объяснялось искренней скорбью об уходе старой эпохи.
Много дней готовилось торжество, прежде чем холст с Величеством Мелькарта на влачимых волами салазках, на которых покоился саркофаг (под красно-чёрным балдахином магалия), в сопровождении, спереди кадильщиков и водокропильщиков, а сзади совершено убитой горем свиты, доставили к благоустроенному Вечному Жилищу, что за медной дверью адетона. Здесь над «мертвецом» был совершён богоугодный обряд «отвержения уст» копытцем посвящённого Хору тельца.
Община Знания сидела, уткнув головы в колени, а народ предавался шумной скорби. Весь Горизонт Хора37 скорбел, чтобы восславить новую не знающую несправедливости эру, когда луна будет восходить правильно. Скоро жрицы и жрецы Общины Знания поднимутся, чтобы, ликуя приветствовать новое наследное солнце, приятно красивого юношу, которому четырнадцать лет. На некоторое время бразды правления должны будут перейти к нему и к вдовствующей богине. Мощью Хор – был этот юноша, а «Не-Тронь-Меня» являл собой его титул:
«Сильный боевой бык, любимец обеих богинь, величественный, золотой сокол, поднявший венец. Мелькарт – прекрасный обличьем своим, Он, который Единственен, и для которого Он единственен. Сын Солнца – властитель Красного Марса, величественный постоянством, живущий вечно, любимый владыкой неба. Он – первосвященник, ликующий над Горизонтом Хора в силу своего имени «Жар, что пылает». И было крайне необходимо, чтобы юноша, прежде чем, в свою очередь, покинет землю и продолжит солнечный род, ещё при жизни обручился с Исизой, которая становилась его Великой Супругой. Она будет повелительницей четырёх сторон горизонта Хора, она получала от Мелькарта прозвище «Прекрасней всего прекрасного».