В исторической литературе бытует мнение, что в 1883 г. начальник петербургского охранного отделения подполковник Г. П. Судейкин совершил «одну из самых гнусных провокаций», известную как «дегаевщина». Есть основания усомниться в этом и уточнить происшедшее в далеком 1883 г.
20 декабря 1882 г. С. П. Дегаев, член военного центра «Народной воли» был арестован. Товарищи по партии, а вслед за ними исследователи стали обвинять его в малодушии, беспринципности, трусости. Безусловно, используя эти качества, Судейкин мог его завербовать. Но истинным мотивом сотрудничества Дегаева с охранкой стал арест его жены, которая была арестована одновременно с ним и от страха или растерянности рассказала полиции все, что знала. Для Судейкина безусловный интерес представлял Дегаев. Поэтому начальник охранки решил сыграть на чувствах арестованного. Он предоставил супругам кратковременное свидание, после чего Дегаев дал согласие на сотрудничество. У него был выбор: пренебречь личными чувствами и страданиями любимого человека во имя идеи и товарищей по партии или же пожертвовать ими ради семейного счастья.
Став секретным сотрудником, Дегаев добился освобождения жены, хотя это еще не означало освобождения от зоркого ока Судейкина. Дегаеву необходимо было получить его доверие, а уже потом пытаться обрести свободу. Он стал «сдавать» своих единомышленников. За четыре месяца своей работы в охранке Дегаев выдал Военный центр партии «Народная воля» и местные военные группы. Арестовано было 200 офицеров и десятки штатских членов партии, в том числе В. Фигнер – последний член Исполнительного комитета. Добившись ценой предательства доверия у охранника, Дегаев якобы для выяснения «зловещих замыслов» русской эмиграции убедил Судейкина откомандировать его вместе с женой в Париж. Это ставило ее в «пределы недосягаемости» охранки. Поняв, что он запутался, Дегаев решил «раскрыться» в содеянном перед заграничным представителем Исполнительного комитета Л. А. Тихомировым. Члены Исполнительного комитета (ИК) «Народной воли» посчитали возможным сохранить Дегаеву жизнь, видимо, не зная об истинных масштабах его предательства. Перед ним была поставлена задача спасти от расправы известных Судейкину революционеров и организовать его убийство. Оставив заложницей свою жену, Дегаев возвратился в Петербург. Его отношения с Судейкиным были довольно двусмысленны. Видимо, Дегаев был не до конца уверен в успехе своей затеи и искал пути к отступлению. Собравшись с духом, Дегаев 16 декабря 1883 г. заманил к себе на квартиру Судейкина, где его убили народовольцы Н. П. Стародворский и В. П. Коношевич.
Для того чтобы полиция и революционеры были заинтересованы в Дегаеве, он должен был представлять планы противников в наиболее опасном для них ракурсе. Судейкину он рассказывал о зловещих планах революционеров по подготовке террористических актов, а революционерам – о намерениях охранника создать террористическое подполье во главе с Дегаевым. Это нужно было Судейкину якобы для того, чтобы при помощи террористов наносить удары по правительству, а затем при помощи охранки устранять убийц. Таким образом, Судейкин намеревался террором привести в повиновение правительство, а террористов – охранкой.
Только не зная и не понимая работы тайной полиции, можно поверить в реальность подобного плана. Судейкин, безусловно, был заинтересован в масштабности революционного движения, так как это способствовало усилению политического розыска и его личному продвижению по службе (он стал инспектором тайной полиции), но провоцировать политические убийства не было смысла. Народовольцы были разгромлены, секретный сотрудник находился почти в центре организации, и масштабная провокация могла привести к провалу не только агента, но и всей операции, да и в ДП к провокации относились настороженно. К тому же строить планы разработки с малоизученным агентом едва ли разумно.
Скорее всего, Дегаев вел какие-то беседы с Судейкиным о продвижении его в центр организации и для устрашения полиции интерпретировал их в выгодном для себя свете. Создавая «зловещий» образ Судейкина, Дегаев подталкивал народовольцев к его убийству и таким образом обретал свободу.
Но в его действиях усматривается двурушничество, двойное предательство и соучастие в убийстве. В его поведении прослеживается определенная логика, но вряд ли это был до конца продуманный план действий. Скорее всего, Дегаев исходил из реальных обстоятельств и интуитивно использовал их. Поэтому «дегаевщина» не может рассматриваться как «полицейская провокация», а, скорее, это было «крупномасштабное предательство».
Оценивая деятельность секретной агентуры как провокацию, революционеры не стремились разобраться в сущности вопроса. Причины тому вскрыл в своей речи в Государственной Думе 11 февраля 1909 г. П. А. Столыпин. «Во-первых, – говорил он, – почти каждый революционер, который улавливался в преступных деяниях, обычно заявляет, что лицо, которое на него донесло, само провоцировало его на преступление, а во-вторых, провокация сама по себе есть акт настолько преступный, что для революции небезвыгодно, с точки зрения общественной оценки, подвести под это понятие действия каждого лица, соприкасающегося с полицией».
Столыпин подчеркивал, что правительство считает провокатором только такое лицо, которое само принимает на себя инициативу преступления, вовлекая в это преступление третьих лиц, которые вступили на этот путь по побуждению агента-провокатора».
Достаточно строго относились к провокации некоторые чиновники полиции и офицеры Отдельного корпуса жандармов. При разработке материалов полицейской реформы 1902 г. в «Свод правил, выработанных в развитие утвержденного господином министром внутренних дел 12 августа текущего года „Положения о начальниках розыскных отделений“» был включен пункт о провокации. Он гласил: «провокация в смысле подстрекательства или побуждения других лиц к свершению преступлений и созданию, таким образом, дел не может быть допустима. Поэтому, например, сотрудники не должны склонять непричастных к революционной организации лиц к свершению каких-либо преступных действий или давать им нелегальные поручения. Но с другой стороны сотрудники не должны отказываться от принятия на себя таких поручений от лиц, уже принимающих участие в революционных организациях, если только этим путем они могут содействовать целям розыска».
Подходивший более утилитарно к вопросам розыска министр внутренних дел В. К. Плеве вычеркнул этот пункт. У министра были на то свои основания.
В конце 1901 – начале 1902 гг. из региональных объединений и отдельных народовольческих организаций возникла партия эсеров. ДП отмечал, «что социал-демократы в липе РСДРП с ее комитетом за границей и местными в России и партийным органом „Искра“ получили в лице своих теоретических противников социал-революционеров крупную силу, содействующую достижению ими революционных задач».
Для борьбы с террористической угрозой расширялись административные права полиции, и использовалась провокация как средство предупреждения политических убийств. Хорошо знавший приемы работы тайной полиции Л. Меньщиков отмечал, что существовало несколько категорий агентов-провокаторов. К ним относились агенты-пропагандисты, агенты-типографщики, агенты-террористы и агенты-экспроприаторы, вокруг них группировались революционеры, создавая по воле полиции необходимые улики, что позволяло полиции расправляться с ними в судебном порядке.
Воспоминания Л. П. Меньщикова
Обнаружить печатный станок было мечтой «синего мундира» от юного поручика до седого генерала. Подобная «ликвидация» повышала значимость охранника. «Ликвидация с типографией» – это подарок к празднику, повышение в чине, новый орден. Поэтому, чтобы отличиться таким образом, жандармы стали «открывать» типографии на казенные деньги. Меньщиков отмечал, что охранники и жандармы в одинаковой степени содействовали постановке технических революционных предприятий, но у охранников это выражалось в более скрытых, замаскированных формах, чем у жандармов. У первых типографии ставились с «ведома» секретных сотрудников, а у жандармов почти всегда с «непосредственным участием агента». Это иной раз приводило к скандалам, и ДП настоятельно рекомендовал местным органам организовывать работу так, чтобы наибольшая осведомленность агентуры обязательно сочеталась с наименьшим активным участием ее в легальных предприятиях.
Таким образом, Меньщиков усматривал провокацию не в подстрекательстве, а в активном участии агента в революционной жизни.
Как оперативно-тактический прием провокация использовалась полицией для предупреждения преступлений, особенно связанных с террором, и создания недостающих улик при проведении ликвидаций и идеологических диверсий, направленных на дестабилизацию положения. Чем острее был политический кризис и мрачнее политическая реакция, тем масштабнее применялась провокация политических преступлений и наоборот – со стабилизацией обстановки в Праге к провокации прибегают реже. Важным моментом в провокации преступлений была сама личность, ведающая розыском, ее образованность и профессиональная подготовленность. Меньщиков вспоминал, что Зубатов тоже использовал провокацию. Но она имела такой утонченный вид, что оставалась почти незаметной и не принимала зачастую такой явно преступный и даже скандальный характер, как у его учеников и последователей.
Но Зубатов и некоторые его коллеги составляли исключение. Проверки ДП свидетельствовали о плохой постановке розыска на местах.
В делах Чрезвычайной следственной Комиссии отложилась «Инструкция по организации и ведению внутреннего (агентурного) наблюдения» 1907 г.
В ней приводится специальный пункт о провокации. Он тем более интересен потому, что инструкция создавалась в период первой Российской революции, когда провокация преступлений стала составной частью правительственного террора.
В Инструкции говорилось, что, состоя членами революционных организаций, секретные сотрудники ни в коем случае не должны заниматься «провокаторством», т. е. сами создавать преступные деяния и подводить под ответственность за содеянное ими других лиц, игравших в этом деле второстепенные роли. Хотя для сохранения своего положения в организациях агентам приходится не уклоняться от активной работы, возлагаемой на них сообществами, но они должны на каждый отдельный случай испрашивать разрешения лица, руководившего агентурой, и уклоняться, во всяком случае, от участия в предприятиях, угрожающих серьезной опасностью. В то же время лицо, ведающее розыском, обязано принять все меры к тому, чтобы совершенно обезвредить задуманное преступление, т. е. предупредить его с сохранением интересов сотрудника. В каждом отдельном случае должно быть строго взвешено, действительно ли необходимо для получения новых данных для розыска принятие на себя сотрудником возлагаемого на него революционного поручения, или лучше под благовидным предлогом уклониться от его исполнения. При этом необходимо помнить, что все стремления политического розыска должны быть направлены на выявление центров революционных организаций и уничтожение их в момент проявления ими наиболее интенсивной деятельности. Поэтому не следует «срывать» дело розыска только ради обнаружения какой-либо подпольной типографии или мертво лежащего на сохранении склада оружия, помня, что изъятие подобных предметов только тогда приобретает особо важное значение, если они послужат изобличению более или менее видных революционных деятелей и уничтожению организации.
Из этого пункта видно, что агент должен был руководствоваться оперативной целесообразностью, определяемой высшим руководством. Именно в участии в революционной работе не из «государственных», а из «личных» мотивов усматривала охранка провокацию. Агенты, зарекомендовавшие себя с отрицательной стороны, изгонялись со службы, а сведения о них сообщались в ДП и местные розыскные органы. К этой категории «агентов, не заслуживающих доверия» относились «шантажисты» и «провокаторы». «Шантажистами» охранники считали агентов, дающих вымышленные сведения с целью получения вознаграждения, а под «провокаторами» понимали таких агентов, которые совершали не предусмотренные заданием различные политические акты без ведома и согласия охранки. Сведения, поступавшие от таких лиц, зачастую были провокаторскими и просто «дутыми» поэтому к ним следовало относиться с большой осторожностью и тщательно проверить их всеми способами. Не заслуживали доверия и изгонялись из охранки лица, раскрывшие свои связи с полицией.
Расширяя агентурную сеть, Судейкин направил в Москву своего секретного сотрудника С. К. Белова, работавшего под псевдонимом «Константинов». По его данным в Москве были арестованы народники В. Яковенко и А. Буланов, принадлежащие к чернопередельческой организации. Вскоре Судейкин передал своего агента в московское охранное отделение, но там Белов долго не продержался. Как отмечал начальник московской охранки Н. С. Бердяев, Белов своим поведением показывал причастность к полиции, что не позволяло использовать его для агентурной работы.
В марте 1903 г. заведующий заграничной агентурой А. Ратаев сообщал Зубатову о том, что секретный сотрудник Загорский (агентурная кличка «Полевой») известен как беспринципный человек, не гнушающийся никакими средствами для достижения целей, и с ним охранка прекратила связь.
Квалификация понятий «провокатор» и «провокация» по существу началась после февральской революции 1917 г., когда перед новой властью встал вопрос об ответственности должностных лиц свергнутого режима за преступления по службе.
В Петрограде были созданы Чрезвычайная следственная комиссия для расследования противозаконных по должности действий бывших министров и прочих должностных лиц и Комиссия по разбору дел бывшего Департамента полиции и подведомственных ему учреждений, в Москве – Комиссия по обеспечению безопасности нового строя, в Париже – Комиссия по заведованию архивом заграничной агентуры ДП. На периферии создавались местные комиссии. Основное внимание комиссии уделяли деятельности должностных лиц и разоблачению секретной агентуры.
В материалах «Особой комиссии для обследования деятельности бывшего Департамента полиции и подведомственных ему учреждений за время с 1905 по 1917 гг. при Министерстве юстиции Временного правительства» выделялось две категории агентов: активных, находящихся в революционной среде, – «провокаторов» (по терминологии охранников «секретных сотрудников»), и пассивных – «осведомителей» (здесь мнение Комиссии и охранников совпадает). Юристы и историки, принимающие участие в работе Комиссии, сходились на том, что понятие «провокатор» довольно расплывчато и не отражает истинную картину деятельности агента.