А я… а я… а я выглядывал из своих «Жигулей» с широкой улыбкой, указывая оттопыренным большим пальцем на заднее сиденье, где громоздились привезенные мной к обеду яства и напитки, и у меня было такое чувство, как будто только что… только что отняли у меня мою последнюю надежду.
II. Записки официантки
«…Стекляшка обычно открывается первого мая. В праздники тут полно народу. Завозят много пива, и продукты хорошие, свежие. А потом, числа с пятого, почти пусто до начала дачного сезона. Вот в это мертвое время он и появился. Лицо серое, усталое. Тяжелые мешки под глазами. Он пришел с приятелем — черным, носатым, с широченной грудью и сильными руками. Заказывал приятель.
— Лососина, говорите? — Он щурился, с шумом втягивал воздух волосатым носом. А лососина тогда еще была — осталась от праздников. — Лососина? Это отлично! Ты представляешь, Вава, куда мы попали! Здесь предлагают лососину!
Просидели они часа два. Ели много и подробно, пили умеренно, больше говорили о том, что хорошо бы напиться.
— А мы сейчас закажем шампанеи и попросим эту очаровательную девушку подсесть и выпить с нами, — басил приятель, — неужели она не примет во внимание, что мы единственные клиенты и потому должны быть обслужены на все 105,3 процента. А если она откажется, то мы закажем еще литр водки и напьемся до свинства. Не так ли, Вава?
Приятелю казалось, что он произвел на меня впечатление. Он был в ударе. Говорил он действительно остроумно. Я не подсела к ним, но остротам его смеялась. Особенно смешно он рассказал про то, с какой нерешительностью Вава снимал сегодня дачу, про его разговор с хозяйкой. Вава тоже смеялся, но как-то напряженно, не поднимая глаз от тарелки. Раза три-четыре всего он поднял голову и посмотрел на меня своими выпуклыми, подведенными болезненной синевой глазами. Мне этого хватило. Я знала, что он еще придет сюда и что я хочу этого.
Познакомились мы в июне, когда он переехал на дачу. Его звали Вадим Александрович Вангель. Вадим Вангель. Вава.
В первый раз он не решился слова со мной сказать, даже не поздоровался. Сел за Нелин столик. Я обиделась, и, когда он пришел во второй раз и сел ко мне за прежний их с приятелем столик, я попросила обслужить Нелю. Сама работала на ее столах. Ходила мимо него. Он расстроился и быстро ушел. В третий раз народу полно, мои столы все заняты. Он ходил по улице и через стекло следил — выжидал, когда освободится. Он мне сам потом это рассказал. Наконец перед самым перерывом втиснулся с семейством автотуристов — отец, мать, взрослая дочь и совсем маленький на коленях у матери. И Вава четвертым за столом. Он поздоровался со мной и все говорил «спасибо». Много раз. Прибор поставила — «спасибо», хлеб принесла — «спасибо», все — спасибо. Без четверти два Валя начала всех выгонять — обед. Он послушно расплатился за то, что успел взять, и успел-то одно холодное, — и пошел. Сказал только:
— Я смотрю, вы каждый день работаете… Когда же отдыхать?
Фраза заезженная, мне ее часто говорят. Для завязки разговора, а заодно когда, мол, я свободна и вообще… то-се… Я ему и ответила, как всем:
— А вы, я смотрю, каждый день отдыхаете. Пошли бы поработали — нам бы полегче…
А он ответ не как брехню принял, а всерьез.
— Да нет, — говорит, — я тоже работаю, но как вы выдерживаете, честное слово, не понимаю.
Я говорю:
— Зимой отдохнем!
Он ушел. В обед я вышла покурить возле кухонной двери. Смотрю — он стоит. Я подошла. Он говорит:
— Дойдемте до моря.
И пошли прогулялись.
Он очень боялся — соседей боялся, хозяев боялся. Что жена вдруг нагрянет или приятели, и еще чего-то боялся. Потом-то я узнала — чего. Глаза у него были тревожные и удивленные.
Как в сказке, ей-богу! Первые два раза я была у него днем. Осмелился — пригласил… кофе выпить в перерыв.
— Теперь, — говорит, — я хочу вас обслужить. Можно? Приходите, сварю кофе. Буду бегать за официанта…
Дал адрес. А обедать в этот день нарочно пораньше пришел. Еще до двенадцати. Это чтобы народу мало было — не встретить кого. И еще — чтобы до перерыва не досидеть, чтоб не вместе нам домой идти, — боялся.
Я пришла. Попили кофе. От коньяку я отказалась. Полрюмочки только выпила. И он не стал. Все говорил, как я, наверно, устаю.
Он говорил:
— А поесть не хотите? Я яичницу могу сделать с колбасой. Сайру? Вы же голодная, наверное? Других кормите, а сами голодная. Да? Признавайтесь. Хотя, может быть, вам, как той буфетчице у О. Генри, отвратителен сам вид жующего человека. Осточертели мы вам? Признавайтесь! Хочется мне вас развлечь, да не знаю чем. Вот завтра должен приехать мой приятель Сквирский на своей «Волге», и попробуем мы с ним вместе вас уговорить. И поедем мы с вами шикарно ужинать в какой-нибудь дальний ресторан с музыкой. Вы ведь в девять закрываетесь? Ну, минут тридцать на дорогу…
Я сказала:
— Это тот Сквирский, с которым вы в первый раз в стекляшку заходили? Нет, не поеду я с вами…
— Почему?
— Я завтра занята… И потом… не в восторге я от вашего приятеля. Девочки говорили, он в кино работает? Режиссер?
— Режиссер. И хороший режиссер. А что это вы так к нему строги?
— Я? Да что вы! Просто не в восторге. Вы сейчас вот говорили, как он, я и вспомнила. А он у вас жить будет?
— Дня два, может быть… А что?
— Да ничего. Смешной у нас разговор. При чем тут ваш Сквирский? Пусть живет. А когда уедет, вы пригласите меня еще раз на кофе.
Тревога у него из глаз ушла, перестали они бегать туда-сюда, и осталось одно большое-большое удивление. И стали они совсем светлые. И грустные. А потом он боялся меня проводить и стеснялся этого. Да еще хозяйка стучала, вызывала его в коридор. Но все обошлось. Он снимал полдома, и выход был отдельный. Да и листва уже большая на деревьях — насквозь не видать: июнь. Я вышла, и никто меня не заметил.
Через два дня он пришел и сказал, что Сквирский уехал. И опять мы пили у него кофе в обеденный перерыв. Много курили и молчали. А на третий раз (ей-богу, ну совершенно как в сказочке), на третий раз все и случилось.
Сидели у него. Без четверти три он стал говорить, что, дескать, как жаль, что мне уже пора идти, и как я устаю, и все такое… А я говорю:
— Я сегодня в вечер, освободилась, и никуда я не спешу.
Тут он всерьез испугался. Но потом отошел и прямо сказал:
— Огорошили вы меня. Я растерян и не знаю, что делать. Пойдемте купаться.
Купались. Везло ему — никого знакомых он не встретил. Правда, и купались на отшибе — в камнях. Вернулись около шести. Подходили к дому, и опять повезло — у ворот стоит машина, такси, возле такси люди топчутся. Я отстала песок из туфель выбить, а он пошел вперед. Поговорил там, и все на машине уехали, остался он один. Вошли в дом. Закурили. Он говорит:
— Ну вот мы и одни… Хозяйка с семьей в город уехала… — и смеется.
Потом опять стал тревожный. Говорит:
— Хотите, пойдем куда-нибудь?
Я говорю:
— Как вы хотите…
Он сказал:
— Тогда так: я схожу в магазин, принесу всякой еды и буду вас кормить. Ладно?
Я сказала:
— Давайте я схожу.
Он сказал:
— Нет, схожу я. А вы сидите… вот, глядите журналы, картинки… и, извините меня, я вас запру. Не обидитесь?
Я говорю:
— Не обижусь. А что, должен прийти кто-то?
А он говорит:
— Нет. Просто я боюсь, что вернусь, а вас нет.
И глаза у него при этом были совсем спокойные, такие, какие больше всего я любила.
Он пришел не скоро. Пришел взмыленный, волосы торчком, с двумя тяжелыми портфелями. Настоялся в очередях. В это время везде очереди. Запер дверь.
Сказал:
— Никого больше не пущу. Устали ждать?
Я сказала:
— Не устала. И не говорите больше про мою усталость. Я никогда не устаю. Это вы устали. Вон как вспотели. Отдохните. Я все приготовлю… А я читала вашу книгу. Мне понравилось. Две главы прочла. Дадите почитать?
Удивился и покраснел:
— Да ведь это литературоведение. Скука. Неужели не скучно было?
— Нет.
— Вот вы какая…
— Когда же ее напечатали? Недавно. А вы много книг написали?
Он сказал:
— Три. А издали ее только что. Мне Сквирский привез экземпляр.
— Что же вы мне не сказали, — сказала я и открыла портфели. Там было очень много всего, и сверху в обоих лежали смятые гвоздики.
Потом долго ужинали, и пили, и курили много, и медленно, медленно темнело. Света мы так и не зажгли. В соседнем доме за деревьями включили на полную телевизор, и все время раздавались выстрелы и злые голоса — показывали какой-то детектив, и он говорил, что ему кажется, что это по нам стреляют. Потом телевизор выключили, и он опять занервничал. Стоял у окна. Я подошла, и мы оба смотрели на деревья.
Я давно знала, что скажу это, и сказала:
— Какое это дерево? Вяз?
Он тихонько засмеялся:
— Вы и Чехова наизусть знаете? Господи, да что же это такое!
Я сказала:
— Я и не только Чехова наизусть знаю.
Он спросил:
— А что вы еще наизусть знаете?
— Я вас наизусть знаю, Вавочка.
Тогда он меня обнял. Я не пошевелилась. Он провел рукой от подбородка до ног. Рука у него была ласковая, не жадная.
— О Господи, — сказал он тихонько, и глаза у него были удивленные. Даже в темноте. Даже совсем близко».
Вот что записал Вадим Александрович Вангель на листках в клеточку, вложенных в папку с надписью «Тема войны в романе 50—60-х годов»:
«Если бы я не чувствовал, не знал, что недолго уже этому быть, длиться, я был бы счастлив. Но я знаю, и счастья нет. Есть нежность и благодарность. И тревога за… Не судьбу благодарю, не верю я в нее, благодарю человека, женщину за то, что себя сохранила и мне дала надежду. Люблю? Да, конечно, люблю. Но больше, чем люблю, — могу любить, но устаю любить, берегу… впервые в жизни не хочу бежать от нее обратно в себя. Теряю себя, и нахожу себя нового, и узнаю. Но недолго уже этому быть… Вот ее жизнь, которую она мне рассказала и которая мне дорога со всеми ее грехами.
Росла с матерью. Отец давно их оставил. Отец — человек яркий и увлекающийся. Всегда был большим начальником. Сейчас директор завода на Урале. Деньги им присылал изредка, но крупными суммами. Не навещал никогда. Мать продолжала его любить до самой смерти.
Она приехала в наш город поступать в институт. Подготовлена была средне, но не хуже других. Ее не приняли. Помешала ее красота. Мужчины всегда стремились ей помочь, а чтобы помощь была заметнее, сами создавали ей трудности, ставили условия. Предлагали принять, если… Короче, не приняли. В родной город она не вернулась. Устроили лаборанткой в том же институте. Мыла химическую посуду. В нее влюбился заведующий кафедрой, сорокалетний доцент, делавший большую карьеру. Сделал ее своей любовницей, потом оставил семью и женился на ней. Устроил учиться в другой институт. Из-за всего этого карьера доцента дала трещину и характер сильно испортился.
В институте она полюбила студента старшего курса. Карен был родом из Еревана, был красавцем и сыном богатых и влиятельных родителей. Ухаживал он за ней страстно и красиво. Свадьба была в Ереване. Было двести гостей, и свадебное путешествие длилось три месяца — все каникулы и еще кусок сентября. Уже на свадьбе Карен начал ее ревновать. Поводов тогда не было. Во время свадебного путешествия было несколько безобразных сцен по этому поводу. Карен всячески приучал ее к спиртному, спаивал. Обожал, когда она плохо чувствовала себя по утрам после попойки, и тогда нежно ухаживал за ней, исполнял любые капризные желания. Вечером опять вел ее в компанию, и опять ревновал, и опять спаивал. Она оказалась крепче его — он стал пьяницей и не смог уже остановиться. Были угрозы, и побои, и инсценировки самоубийства. Бегства, погони, истерики. Была широкая, угарная ресторанная жизнь среди ловкачей и паразитов. И никакого труда. Совсем никакого.
Потом он лечился в санатории. Она снимала квартиру около. Была тихая зима на Черном море. Два раза в день они гуляли с Кареном. Остальное время она лежала у себя у комнате и читала — прочла всего Достоевского и всего Чехова, том за томом.
Карен начал работать. Жизнь стала размеренной. От скуки она захотела окончить институт. Ее устроили. И снова Карен стал ревновать. Потребовал, чтобы она ушла из института. Она отказалась. Чтобы отомстить ей, он стал заводить романы на стороне и рассказывал ей об этом. Снова стал пить. Она ушла от него. Вернулась к матери в родной город. Мать была уже очень больна и вскоре умерла.
Однажды к ней явился отец Карена (специально прилетел на самолете) и умолял спасти сына — вернуться к нему. Уговорил: она была совсем одна и на распутье. И опять был период тихой жизни, и опять он кончился. Случилось, что они приехали сюда, в этот поселок, на день рождения к известному артисту. Артист вел себя грубо, и Карен устроил страшный скандал, а потом сам повел себя еще более омерзительно. Она сказала, что уходит от него. Тогда он попытался ее изнасиловать. Она убежала из дома, ночь ходила по поселку, а утром зашла в стекляшку. Нанялась на работу — люди были нужны.
Ее искали. Она видела, как Карен и артист колесили по поселку на машине, расспрашивали. В стекляшку зайти не догадались. Карен кинулся в город.
Она осталась. Сперва из упрямства, а потом… просто все стало устраиваться… и жилье нашлось… Все разъезжались — кончился сезон. Осенью она написала Карену. Он примчался, были слезы, были мольбы, клятвы, но уже зря. Зимой их развели. Заочно — отец Карена устроил.
Это было четыре года назад… Ее существование здесь странно…»
Дальше зачеркнуто примерно с полстраницы. Только отдельные слова понятны, но смысла в них никакого нет. В последней зачеркнутой строчке можно разобрать фамилию Карасев (не было такого человека, или он перепутал — может быть, Тареев, или это касалось его личной жизни) и начало слова «предуп…» — видимо, «предупредил». Самый низ листа оборван.
На следующей странице дата — 12 июля.
«Десятого июля было очень жарко. Я здорово набегалась за утро и в перерыве просто сидела в тени возле кухни. Курила. Но когда перерыв уже кончился, вдруг сорвалась и побежала к нему. У дома стояла «скорая помощь». Шофер, откинувшись на спинку сиденья, спал с широко открытым ртом. Значит, приехали уже давно. Врачей в комнате было трое. Они сгрудились у кровати, и его не было видно. Меня долго не замечали. Потом хозяйка вошла — принесла грелку со льдом. Посмотрела на меня неодобрительно, но ничего не сказала, прошла к нему. Врачи расступились, и он меня увидел. Стал садиться, но его опять положили, и все тогда обернулись и стали смотреть на меня.
Я не подошла, а издалека спросила:
— Что случилось?
Он хотел ответить, но один врач сказал:
— Вам нельзя говорить.
Он сказал:
— Да подождите…
Тогда врач мне сказал:
— Ему нельзя говорить. Выйдите.
А он опять:
— Да подождите же. Подойдите, пожалуйста. — Вид у него был плохой. Он говорил: — Это у меня бывает. Обойдется. Вы не волнуйтесь… Жара невозможная… Уже отпускает. Это уж не в первый раз у меня… Все в порядке. Жене уже позвонили, она сейчас приедет… И врача привезет… уход тут организован. И вот Нина Степановна…
Хозяйка взяла таз, в котором валялись куски ваты и битые ампулы, и вышла.
Врач сказал:
— Ему нельзя говорить.
Мы все молчали.
Он сказал:
— Вы не волнуйтесь… Это бывает у меня. Спасибо. Вы идите. Сейчас приедут, все будет нормально.
Я сказала:
— Поправляйтесь, — и вышла.
К вечеру ему, видимо, стало лучше, потому что перед самым закрытием пришла ужинать его жена и еще одна женщина. Их привез Сквирский на машине, но я бы и без этого догадалась, что это его жена. Интересная, нервная, очень хорошо одета, а волосы в беспорядке, и постарше его, сильно постарше, лет, может, на семь-восемь постарше. В больших темных очках. Глаз не видно. Сквирский сразу уехал, а они с докторшей сели за Нелин стол. Докторша ей тихонько говорила что-то, а она молчала.