В-третьих, те, кто выезжает в Россию, как правило, не имеют в виду перебраться сюда на постоянное жительство. Большинство выходцев из Центральной Азии сохраняют гражданство своих стран и с разной регулярностью возвращаются на родину, часто с тем, чтобы снова отправиться за границу на заработки. У большинства семьи остаются дома, а зарабатываемые средства они отправляют на их содержание, на повседневные нужды родственников, ремонт или строительство нового дома, приобретение предметов престижа, проведение разного рода социально престижных публичных ритуалов (свадьбы, празднества по случаю обрезания сыновей, разного рода религиозные мероприятия), оплату лечения и учебы. Даже те выходцы из Центральной Азии, которые фактически большую часть времени находятся в России и редко выезжают в страну исхода, продолжают считать свое состояние «временным», поддерживают тесную связь с семьей и исходят из того, что рано или поздно вернутся на родину.
В-четвертых, из сказанного выше вытекает, что для большинства выходцев из Центральной Азии «ассимиляция или интеграция» в российское общество не является стратегической задачей. Значительная их часть входит в разнообразные сети, которые построены по родственному, земляческому или этническому принципу. Внутри этих сетей они воспроизводят многие «домашние» практики, приспособленные к условиям перемещения и временного проживания. В сетевых сообществах создается своя собственная инфраструктура доверия, помощи, оказания тех или иных услуг, проведения досуга.
Постколониальность и глобализм
Почему движение из Центральной Азии в Россию вдруг стало важным элементом жизненных стратегий значительной массы населения? Ответ не так очевиден, как кажется. Конечно, крушение советской системы привело к демонтажу всей прежней социальной и экономической политики, которая удерживала население на своем месте разного рода ограничениями – пропиской и принудительными мерами, с одной стороны, а также инвестициями в порой убыточное производство и социальные программы – с другой. Резкое, почти катастрофическое падение уровня жизни, неопределенность жизненных перспектив и периодически возникающие политические катаклизмы не могли не спровоцировать поток желающих найти новое благополучие и новую устойчивость за пределами собственной страны. Безработица и ничтожно маленькие зарплаты и пенсии выталкивают людей на новые рынки труда туда, где даже небольшие, по тамошним меркам, доходы оказываются намного выше тех, на которые можно рассчитывать в своей стране.
Такой подход к движению как результату деградации объясняет спусковые механизмы процессов, но упрощает, на мой взгляд, картину происходящего в целом. В результате неверно выстраивается перспектива, и многие важные факторы остаются без внимания. Если взглянуть на рост мобильности населения в Центральной Азии в более широком контексте, то окажется, что масштабы, дальность и регулярность движения растут на всем постсоветском пространстве, а также в мире в целом. Кроме того, наблюдается безусловная связь между мобильностью и современной стадией развития капитализма, которую иногда называют глобализацией, иногда постиндустриализмом, иногда постмодерном. С этой точки зрения центральноазиатская ситуация предстает в несколько ином свете, нежели просто отражение бедственного состояния дел в странах, недавно получивших независимость. Территориальные перемещения становятся не только и не столько способом выживания, но и импульсом для распространения и «сборки» людей, капиталов, информации, навыков в новые социальные конфигурации. Последние имеют логику и смыслы, которые не зависят напрямую от особенностей той или иной конкретной страны, а подчиняются более широким закономерностям.
Какие же дополнительные объяснения – помимо реакции на постсоветскую деградацию – можно найти перемещениям большого количества населения из Центральной Азии?
Представляется, что этот процесс можно описать как инерцию тех связей и взаимных зависимостей между Центральной Азией и Россией, которые складывались и укреплялись на протяжении как минимум полутора столетий существования в едином государстве. Обычно такого рода отношения характеризуются как имперские или, если хотят подчеркнуть неравенство, колониальные22. Принято считать, что империи неизбежно распадаются, а им на смену приходят освобожденные нации. В этой простой телеологической схеме, которая сегодня господствует в постсоветских странах, многое не до конца ясно, а одним из самых спорных является вопрос, который задают многие постколониальные критики: действительно ли империя исчезла или она приняла новые формы, где нации, т.е. созданные самой империей конструкты, выполняют прежние функции окраин, по-прежнему перекачивая в бывшие метрополии ресурсы и получая взамен покровительство и контроль. Если признать последнее, а оснований для этого немало, то тогда и массовое движение людей из Центральной Азии в Москву, Петербург и другие российские земли выглядит как постимперская ситуация, где продолжается, приобретая другие темпы и векторы, циркуляция рабочих рук, денег, практик, представлений и информации. Это движение по-новому фиксирует разделение труда между прежними «центром» и «окраинами», их иерархию и взаимную потребность друг в друге, даже если в риторике господствует резкое отторжение.
Еще одно объяснение, почему массы людей перемещаются из Центральной Азии, тоже достаточно очевидно, хотя на него мало обращают внимания. Как отмечено выше, значительную, если не основную, долю масштабной мобильности составляет выезд сельских жителей на заработки за границу. Иными словами, речь идет о весьма классическом процессе пролетаризации до сих пор преимущественно аграрного центральноазиатского общества. Советская модернизация пыталась по-своему организовать этот процесс, постепенно превращая местных жителей в сельскохозяйственный рабочий класс. При этом в качестве своеобразной компенсации за полупринудительный труд в регионе сохранялись частный аграрный сектор и соответствующие ему сельские практики, отношения и мировосприятие. Крушение СССР означало, в частности, и крах такой модели трансформации. После чего неизбежной стала стандартная версия капиталистического развития с разорением крестьянства, его обнищанием и исходом в города, где крестьяне становятся наемными работниками и подвергаются нещадной эксплуатации. Иначе говоря, то, что воспринимается как деградация, является, по сути дела, сменой социально-экономического порядка, но не возвращением к каким-то прежним укладам, как это иногда кажется, а вхождением в совершенно новую форму общежития.
Пролетаризация не является предметом обсуждения, в частности, потому что ее ход и эффекты скрыты в сугубо национальном взгляде на движения. В странах исхода уехавшие считаются либо предателями нации, либо жертвами, либо добытчиками дохода. В странах прихода их рассматривают как несущих угрозу чужаков или опять же жертв. Акцент, часто культурный и расовый, на том, что они уехали или приехали, становится важнее, чем социальная суть движения23. Тем не менее, как только мы снимаем с себя национальные очки, мы без труда распознаем классовый характер мобильности. Специфика состоит лишь в том, что система, в которой происходит классовое взаимодействие, не ограничена рамками стран и даже регионов, а имеет наднациональный масштаб. Эта система включает в себя в первую очередь постсоветское пространство как наиболее близкое и понятное, уже имеющее, как было сказано, историю единого существования и неравных отношений господства и подчинения между «центром» и «окраиной». Но мобильность уже выходит и за постсоветские рамки, распространяясь на новые пространства глобального капитализма и вписываясь в мировой порядок.
Другой смысл движения в Центральной Азии, о котором хотелось бы сказать, – это освоение и присвоение глобального пространства, инфраструктур и технологий коммуникации и транспорта, которые сами по себе задают импульсы и траектории движения. Например, легкость, с которой можно в короткий срок достигнуть другого конца света и получить доступ к каким-то новым благам, сама по себе толкает людей к путешествию. Сюда я бы добавил освоение технологий получения информации о мире и коммуникации на большом расстоянии. С их помощью создаются и поддерживаются образы и сети связей, которые также включены в процессы движения и обеспечивают его устойчивость, направление и обратимость. В более широком смысле я бы также включил сюда не только телефоны, Интернет, автомобили и самолеты, но и знание языков, усвоение глобальных стандартов в еде и одежде, правил поиска работы и т.д. По мере того как в Центральную Азию проникают технологии и инфраструктуры такого рода, у жителей региона формируются соответствующие привычки и возникает потребность в мобильности, которая порой воспринимается не только как необходимость, но и как удовольствие.
Наконец, для интерпретации современных перемещений я бы предложил использовать понятие «переселение народов». Несмотря на то что аналогии между очень разными историческими эпохами неизбежно рискованны, мне представляется важным указать на временнýю глубину, преемственность и цикличность движений. А с другой стороны, на постепенные тектонические сдвиги в распределении культур, языков и даже генетических особенностей, – сдвиги, которые не всегда видны в горизонте нескольких десятилетий. Мне думается, что надо видеть и эту перспективу, поскольку в ней происходят новые массовые смешения и гибридизации, конструируются новые культурные типы и предпочтения, формируются новые сообщества и идентичности. Браки местных и приезжих, дети приезжих, которые рождаются и растут на новой земле и говорят на языке местных жителей, перемещение (туда и обратно) вслед за приезжими музыкальных и пищевых вкусов, которые становятся новой модой и т.д. – всё это отдельные и сиюминутные симптомы таких трансформаций. Они собираются вместе и образуют глобальные тенденции, которые становятся видны по прошествии какого-то времени и лишь на дистанции от хаоса настоящего момента. Неочевидность этого тектонического сдвига и неясность его последствий не означают тем не менее, что мы не ощущаем (иногда в виде неясных и иррациональных беспокойств) неизбежности самого этого процесса: появления совершенно новых культурных форм, приобретающих свою собственную силу и логику.
«Мигрантскость» и нелегальность
Парадокс нынешней эпохи состоит в том, что чем более масштабным и быстрым становится движение людей, тем больше в обществах и странах создается правовых, политических, социальных, культурных и прочих регламентов, с помощью которых мобильность регулируется. Движение, становясь важной характеристикой постсовременности, не меняет общественное устройство, которое остается иерархическим и антагонистическим. Но движение придает этим иерархиям и антагонизмам еще одно, «мигрантское», измерение, которое учитывается при распределении статусов, богатств и возможностей. Точнее говоря, этих измерений много, и я попытаюсь их обозначить, отталкиваясь от предложенной выше классификации причин, которые определяют рост мобильности.
Самой очевидной является постимперская, или постколониальная, ситуация. В ней сохраняются бывшие различия между «центром» и «окраинами», однако если в прошлом они имели осязаемую и измеряемую территориальную величину, то теперь ее потеряли. Части бывшей единой империи, сросшиеся за многие десятилетия и века, и после распада единого государства по-прежнему нуждаются друг в друге – в ресурсах, финансах, рабочих руках, военной поддержке, технологиях и идеях – для поддержания собственного существования и легитимности. Взаимная зависимость имеет неизбежно, как и прежде, свои диспропорции, которые после конца СССР не только не уменьшились, но во многих отношениях стали даже более значительными. В прошлом единое российское подданство, а затем советское гражданство служили инструментом колонизации и русификации, но, помимо подчинения, они несли дополнительные модернизационные и эмансипаторские последствия и эффекты. В условиях же, когда из Центральной Азии жители потянулись в Россию, отсутствие общего гражданства и вообще лишение приезжих из этого региона какого-либо устойчивого правового статуса стало новой стратегией господства заново переопределенного «центра» над жителями центральноазиатской «окраины». Прежняя просветительская и культуртрегерская политика окончательно уступила место прагматичному расчету, где подобным задачам уже больше нет места.
Новыми средствами колонизации стали статус и ярлык «мигранта», вместо прежних «инородца» и «нацмена». «Мигрантскость» (негативно удвоенная ярлыком «нелегальности») в разных своих формах сопровождает большинство выходцев из Центральной Азии на протяжении всего их путешествия в Россию и другие страны. При этом она одновременно является и средством сверхэксплуатации, и заменой расстояния, которое в прошлом отделяло жителей «центра» от населения «окраин» и создавало между ними неформальные отношения «старших» и «младших», на новый способ отдаления. Упрек в «мигрантскости» и «нелегальности» сопровождается стремлением сделать всё возможное, чтобы сохранить эту серую зону, которая является условием постколониальной заботы и подчинения. Конечно, для «нелегального мигранта» остается возможность стать гражданином и даже занять высокие позиции в новой ситуации, как когда-то «инородец» и «нацмен» мог стать царским генералом или членом ЦК, но этот путь требует сверхусилий, преодоления многочисленных преград и постоянного доказательства собственной лояльности.
Пролетаризация центральноазиатских сельских жителей совершается не просто как движение из деревни в город, но еще и как движение из одной страны в другую. Это приводит к двойной эксплуатации «мигрантов» как наемных работников и одновременно бесправных иностранцев. Причем совмещение двух социальных ролей мешает осознать классовый характер такого рода отношений.
В России, где «мигранты» работают и создают прибавочную стоимость, их рассматривают как «гастарбайтеров» и «рабов», которые не являются электоральной силой, будто бы мешают местной экономике развиваться, искажают рынок труда своими низкими зарплатами, увеличивают криминальность, т.е. создают массу «проблем» и «угроз». Вопрос об их собственных социальных правах редко обсуждается в качестве приоритета. Даже местные левые партии не готовы признать в них свою аудиторию, о правах которой стоило бы заботиться и чьей классовой мобилизацией заниматься. В самой Центральной Азии, куда «мигранты» возвращаются с заработанными средствами, они также не воспринимают себя и не воспринимаются окружающими в качестве отдельной социальной группы эксплуатируемых рабочих. Скорее на них смотрят как на очень разнородную массу предпринимателей – удачливых и не очень, которые совершили некую коммерческую сделку где-то за рубежом. У себя дома такие «гастарбайтеры» старательно поддерживают и воспроизводят все престижные атрибуты сельских богачей, членов общины и сторонников «традиционного» уклада24.
Здесь хотелось бы еще раз уточнить один важный пункт. Смысл движения не ограничивается исключительно превращением сельских жителей в городской рабочий класс. В нем участвуют и представители бизнеса, которые пытаются сохранить свои накопления и капитализировать их за границей, и городская образованная молодежь, надеющаяся войти в когорту «белых воротничков», и деятели культуры и науки, которые ищут свободы творчества и признания в других странах и т.д. Но эти слои центральноазиатского населения часто остаются незамеченными в публичных фобиях, не выделяются в качестве «гастарбайтеров», а иногда даже занимают вполне высокостатусные позиции в новом обществе. Однако подчинение «мигрантов» имеет свою, не только классовую, логику, поэтому любой, кто попадает в их число, рискует быть приписанным вместе с наемными работниками к одной общей «проблемной» категории.
Следующий фактор, который связан с доступом к инфраструктурам и технологиям мобильности, также создает свои разграничения и иерархии. Последние связаны с умениями, навыками, психофизическими возможностями и в особенности с наличием необходимых финансов и связей, которые позволяют получить этот доступ. Важным фактором является количество посредников между человеком и средствами мобильности.
Формирование иерархий начинается с момента принятия решения, когда выясняется, кто обладает личными качествами и состоянием, необходимыми для того, чтобы отправиться в дальнюю дорогу. Это решение предопределяет, кто будет кормильцем, а кто иждивенцем, кто при всех повышенных рисках получит больше символических и моральных бонусов и как в будущем распределятся роли и статусы в семье и общине. В зависимости от наличия средств и навыков выезжающий выбирает между стратегиями индивидуального поиска счастья или же, чаще, включения в сети. Внутри сетей каждому отводится определенное место и налагаются строгие ограничения на любые проявления самостоятельности. Сеть является посредником между человеком и технологиями, она дает ему деньги на первые шаги, она его охраняет и страхует, она объясняет, какие действия ему следует совершить. Социальная сеть, которая ведет человека по проторенной колее, дает гарантии и утверждает привычный порядок отношений, воспроизводит собственные формы господства и подчинения между старшими и младшими, мужчинами и женщинами, первопроходцами и последователями, «шустрыми» и «ведомыми». Парадоксальным образом технологии и инфраструктуры глобализации для многих оказываются способом воспроизводства и даже усиления локальных практик и убеждений.