Как и следовало, Мулявин неуклонно деградировал. Вскоре от Великого Песняра остался лишь узнаваемый образ: усы «подковой», глянцевая лысина, проникновенный печальный тенор… Хронически пьяный Муля существовал своей собственной жизнью, а его образ – своей, постепенно превращаясь в эдакий белорусско-советский бренд, наподобие Брестской крепости, партизан и тракторов. Этот образ и представлял Беларусь на всех музыкальных фестивалях вплоть до начала двадцать первого века.
Так было и в 1999 году, во время «Славянского базара» в Витебске.
Приезжают Мулявины на этот самый базар вечером, заселяются в съемную квартиру. Маэстро после поезда выглядит абстинентным хомячком: стеклянные глазки, раскоординированные движения, заторможенная мозговая деятельность. Короче, классическая белорусская депрессивность.
Жена разбирает чемоданы и заботливо кудахчет: да Володенька, да тебе отоспаться надо, да впереди тяжелый день! Что – немного бухнуть перед сном? А вот хренушки, завтра концерт, вновь со сцены свалишься! Обещаешь не пить? Вот и отлично! Раздевайся, укладывайся и баиньки. Нежно целует мужа в лысину, укрывает одеялом и уходит на экскурсию по витебским бутикам, притом предусмотрительно закрывает квартиру снаружи на ключ. Что полностью логично: Володенька в гастроном не сорвется, да и друзья-лабухи, которые тоже выступать приехали, не полезут к нему с вполне предсказуемыми предложениями.
Щелкает замок, цокают и удаляются каблуки. Мулявин поднимается с кровати и саркастически хмыкает: да что, мол, эти бабы в искусстве понимают? Напрягается, координируется, достает из заначки бутылочку, на донышке которой еще плещется граммов сто сорок. Сосредоточенно скручивает пробку, осматривает интерьеры, привычно примеряется отхлебнуть просто из горлышка. Однако в последний момент решает, что выпивать в чужой и душной квартире, среди выцветших обоев и потрепанной мебели, противоречит его художественным убеждениям. Он человек творческий, ему нужны поэзия и красота, и притом такие, чтобы менялись калейдоскопом. И потому единственное достойное место для эстетической выпивки перед сном – балкон.
Маэстро набрасывает на голые плечи пиджак, сует бутыль в карман и отправляется на свежий воздух. Выпивает под занюх и осматривает вечерние пейзажи.
С глубокого космоса застенчиво подмигивают разноцветные звездочки, полная луна осыпает уснувшие кроны серебряной пылью, и густой влажный воздух полнится горечью ночных цветов. Муля тщательно досасывает водяру из горлышка, оживает и вдохновляется: в жизни, оказывается, всегда найдется место для лирики и романтики! И тут музыкант очень кстати припоминает, что в другой заначке, кажется, есть еще одна бутылка со ста граммами. А, может, даже и со ста двадцатью!
Толкает балконную дверь… не открывается. Вновь толкает – вновь не открывается. Нервно жмет раму плечом. Дверь пружинит и не открывается. И музыкант, наконец, понимает, что шпингалет случайно защелкнулся и что он оказался в плену.
Так что придется стоять на балконе вплоть до возвращения жены…
А во дворе тем временем холодает. От Двины задувает пронзительным, из тучки капает влажным, голое тело покрывается огурцовыми пупырышками. Пленник мелко дрожит, инстинктивно засовывая руки в карманы. И случайно находит там несколько купюр. Пересчитывает и понимает, что этого хватит еще на одну бутылку. Тем более, неоновая вывеска ночного магазина соблазнительно светится в каких-то ста метрах отсюда.
Перспектива продолжения банкета греет душу и поднимает настроение. Обостренное состояние недопитости провоцирует мозговую деятельность. Мулявин прикидывает, сможет ли он слезть с балкона. Невысоко, второй этаж всего лишь, однако спуститься не позволяют возраст, комплекция и координация, а точней – ее отсутствие. Короче, без гонца тут не обойтись!
Музыкант напряженно щурится в полутьму, высматривая потенциальных помощников. А витебский двор тем временем живет привычной гормональной жизнью. Гопники наливаются пивом, девки спешат на блядки, уличный кот счастливо хрустит помойной крысой.
Почти под самым балконом – несколько мусорных контейнеров, у которых деловито копошатся некие сюрреалистические персонажи, которые при тщательном рассмотрении оказываются бомжами.
– Алло, мужик, – просит Мулявин кривоного мужчинку неопределенного возраста. – Можно тебя попросить в гастроном сгонять? Сейчас деньги в сигаретной пачке скину.
Кривоногий неторопливо откладывает целлофановый пакет со стеклотарой, лениво задирает подбородок и принимает подчеркнуто независимую позу.
– А ты кто такой, чтобы я для тебя за бухлом гонял? Не видишь – работаю!
Руководитель «Песняров» становится в наивыгоднейшим ракурсе – так, чтобы свет из комнаты ложился на его лицо.
– Ну что – узнал? Я завтра на «Славянском базаре» выступаю, так приходи, контрмарку дам!
Бомж фокусирует зрение, сопоставляет мулявинские усы и пузо с двусмысленно-уголовным названием главного музыкального фестиваля страны и недоверчиво уточняет:
– Михаил Круг?
Мулявин от злости аж скрежещет зубами и грызет ус… Хорошо еще, что Филиппом Киркоровым не обозвали!
Да он – целая музыкальная эпоха в одном лице! Он настоящая звезда, хотя и реликтовая, его дисками весь этот Витебск замостить можно! Ему, стоя, аплодировали генеральные секретари, короли и миллиардеры, у него даже американский президент Джимми Картер автограф просил! Да что там какой-то Картер?! Сам Джон Леннон признавался, что «Песняры» – это лучшее, что он слышал в своей жизни!
А тут какой-то помойный оборванец…
– Да Мулявин я, Мулявин! Из «Песняров»! – возмущенно выдыхает Мулявин. – Тот самый!
– Как это Мулявин?! – не верит бомж. – Он ведь давно уже умер…
Пока руководитель «Песняров» отстраивает в голове жесткое опровержение и повторную просьбу сгонять за бухлом, под балконом появляется еще один бомж, с одутловатым лицом и уголовными манерами.
– Мулявин, говоришь? – агрессивно скалится он на балкон. – По-типу на «Славянский базар» с того света приехал… Ты что – за лохов нас тут держишь? А за свой базар по понятиях ответишь?
Документов в карманах мулявинского пиджака нет. Последнего «песняровского» диска с изображением солиста – тем более. Так что отвечать нечем. Однако возмущение в его душе уже пылает пожаром, и погасить этот пожар можно лишь водкой…
Тем временем оборванец с уголовной физиономией предлагает весьма резонно:
– Алло, я сейчас гитару тебе передам. Если сбацаешь что-нибудь из «Песняров» – сгоняем для тебя в магазин. Если нет – окна побъем. Согласен?
Маэстро мужественно глотает обиду, растерянно пожимает плечами… и соглашается. А что ему еще остается?
Как ни странно, но оборванцы вскоре приносят гитару. Безусловно, не «Stratocaster»: разбитая дека, истертый гриф, измочаленные струны… Не иначе, на мусорке нашли. Мулявин расплетает на балконе капроновый шнур для белья, спускает конец бомжам…
– Что вам исполнить? – мрачно спрашивает он, настраивая инструмент.
– А что хочешь! – милостливо позволяют бомжи.
С балкона доносится шелест и сдержанный кашель. Не проходит и минуты, как влажный фиолетовый сумрак полнится серебряным гитарным перебором, и вечерний двор пронзает печальный тенор:
У мусорных контейнеров становится необычайно тихо. Бомжи разных возрастов, полов и степеней маргинальности вылазят на свет и посматривают на Песняра, словно дрессированные крысы на гамельнского флейтиста.
Мулявин аккуратненько кладет последний аккорд. Кривоногий растерянно чешет затылок:
– Совпадает… Может, и на самом деле тот самый Мулявин? Короче, мужик, бросай бабло, сейчас сгоняем. Тебе что – «чернило» или водку?
– А если у тебя лавешек мало, то можем добавить! – с меценатскими интонациями предлагает одутловатый. – Может, еще и закуски какой?
Пока эстетизированные босяки бегут в «ночник», маэстро неожиданно вдохновляется и уже без всяких заявок слушателей продолжает концерт из песен своей молодости – от «Касіў Ясь канюшыну» да «Александрыны».
И исполнение это чудодейственным образом изменяет старого, спившегося и полузабытого всеми музыканта. Голос молодеет, лицо блестит, глаза лучатся… Происходит то, что наркоманы называют «приходом», музыканты «драйвом», а психологи – твоческим аффектом Художника.
Под балкон тихонько собирается вся дворовая публика: гопники, бляди и даже участковый мент. Все слушают завороженно и благодарно, и это наводит на философские мысли про массовое душевное очищение. Вскоре со стороны «ночника» появляются и бомжи. Притом кривоногий еще издалека победно поднимает над головой бутыль водки, а одутловатый демонстрирует огромный кусок ливерки. Пробираются сквозь толпу, синхронно задирают подбородки и с искренним почтением сообщают:
– Вот, купили все, что ты хотел, и даже больше. Сбрасывай веревку, сейчас бутылку в пакет сунем – поднимешь.
Мулявин вытирает лысину, крутит ус, поглаживает гитарный гриф. Щурится и резюмирует:
– А ну ее на хрен, эту бутылку! Давайте я вам лучше еще что-нибудь спою!..
IІІ. Терпсихора. Муза танцев
Как белорусская балетная труппа гастролировала в Средней Азии
Издавна в белорусском балете существовало неписаное правило: перед столичной премьерой «обкатывать» хореографические постановки на далекой периферии, еще не проникнутой высокой культурой. Во времена СССР подобная практика и вовсе была нормой. Провинциальная публика, измученная выплавкой чугуна или добычей апатитов, валила на те спектакли, как горбуша на нерест. А то где еще увидишь столько полуобнаженных красавиц в балетных пачках? Только по телевизору: лебеди на пуантах, Чайковский с косой, очередной некролог на очередного Генерального секретаря ЦК КПСС…
Среднеазиатские республики котировались в танцевальной среде ниже плинтуса: жара, тоска и антисанитария, с которыми бесполезно сражаться даже ударными дозами алкоголя. Не говоря уже о местной аудитории, искушенной в классической хореографии не больше, чем беловежские зубры – в праздновании Навруза. Впрочем, московский «Союзконцерт», которые все эти гастроли организовывал, в местной специфике не разбирался абсолютно: ну, арыки с урюками, ну, саксаулы с аксакалами… Пролетарский интернационализм не нравится? Партбилет карман оттягивает? А то сейчас к заполярным оленеводам отправим, в чуме «Жизель» ставить!
И каменеет среди дремотного азиатского марева древний тюркский город со своими мечетями, базарами и туземцами в полосатых халатах, которые не просто про «Жизель» – про пенициллин никогда не слыхали. И сваливается на этот социалистический халифат танцевально-оркестровый десант из Минска: европейские лица, классические костюмчики. Естественно, второй состав, потому как примы с корифеями уехали пропагандировать достижения советской хореографии бездуховному Западу, а в Средней Азии – наши люди, которые и так знают, что советский балет – самый прогрессивный в мире.
Балетмейстер, молодой и вдохновенный эстет, нервничает, словно школьник перед экзаменом: а как местная публика воспримет спектакль? Все, кажется, должно быть понятным: «Бахчисарайский фонтан» Бориса Асафьева, с узнаваемыми минаретами, гаремами, рахат-лукумами и прочей ориентальной попсой. Главную женскую партию Заремы танцует, естественно, жена балетмейстера. Если постановку не освищут тут – в Минске она тем более не провалится. А там, может быть, и в какое-нибудь реакционное зарубежье выпустят…
Подготовка проходит на подъеме. Художник прикидывает, как эффектней отстроить декорации и организовать свет. Режиссер, впечатленный местным колоритом, дорабатывает драматургию. Балетмейстер, робко грезя об овации и триумфе, гоняет танцоров до полной потери сознания и равновесия; шлифует пластику и стремится к совершенству.
И вот – афиши на глинобитных стенах, премьера во Дворце культуры хлопководов. Вся труппа вибрирует в невротическом ожидании. Оркестранты собираются за час раньше положенного. Танцоры гримируются тщательней, чем обычно. Режиссер вытирает платком потную лысину. Балетмейстер, прозрачный от волнения, напряженно припадает глазом к дырочке в занавесе. Звучат величественные аккорды балетной увертюры. Наконец занавес поднимается…
Огромный неуютный зал, практически пустой. На первых местах – дюжина местных эстетов: начальственные портфели, пестрые тюбетейки, золотые зубы. Лениво жуют самсу и посматривают на Хана Гирея, элегически скорбящего на сцене рядом с декоративным «Фонтаном слез», словно на подавальщика в чайхане. Балетмейстер перехватывает взгляд сурового татарского властителя и понимает, что тому не танцевать сейчас хочется, а выхватить саблю и порубить этих неискушенных в хореографии ишаков в люля-кебаб. Спектакль заканчивается полнейшим провалом, потому как уже во втором акте золотозубые балетоманы дожевывают принесенные лакомства и уходят прямо во время танцевального номера.
Вечером у белорусских гастролеров траур и депрессия. Все – оркестранты, кордебалет, художник, режиссер и даже Хан Гирей с Заремой – пьяны смертельно. Цедят гнусную теплую водку местного разлива и жалуются друг другу на азиатскую дикость и московский «Союзконцерт». И только балетмейстер, непьющий по причине утонченного психосклада, в одиночестве глотает горькие слезы в скверике напротив гостиницы.
Все, сливай воду, гастроли провалены, в следующий город и ехать не стоит. Можно, конечно, договориться с местным горкомом партии, чтобы те бесплатно распространили билеты в военных частях, школах и на базарах, но где гарантии, что эти дети барханов вновь не перепутают балетный спектакль с караван-сараем? Спасти «Бахчисарайский фонтан» может разве что джин, но они, как известно, в советской Средней Азии давно перевелись.
И тут из знойного марева словно материализуется молодой человек лихого и опасного облика, по виду – типичный басмач. Ты, говорит, начальника танцев? Ну, я, мрачно отвечает балетмейстер, а что? А то, отвечает басмач, что с тобой будет разговаривать один очень уважаемый человек. Вон, видишь черную «Чайку»? Иди туда быстренько, не заставляй его ждать!
В салоне – худощавый старик: шафранное лицо, пергаментные веки, хищные когтистые пальцы. Эдакий гриф-стервятник, хозяин местных пустынь. На голове грифа – расшитая золотом тюбетейка, а на костистых плечиках – пиджак со звездой Героя Социалистического труда. Старик выдерживает выразительную паузу, неожиданно улыбается балетмейстеру и произносит приязненно: мол, знаю, знаю, про твои проблемы, да только ты не волнуйся. Сегодня на ваше «Лебединое озеро» только шакалы из отдела культуры пришли, они свои должности за барашков купили. А вот в нашем хлопкоробном колхозе – настоящие ценители классической хореографии. Если интересно – имею честь пригласить в свой скромный колхозный домик, поговорим, как серьезные люди…
Через каких-то полчаса ошалелый балетмейстер сидит в скромном колхозном домике. Это даже не дом, это дворец из «Тысячи и одной ночи». Мраморные стены, завешенные шелковыми коврами с причудливыми орнаментами. Величественные своды, словно в медресе Улукбека. Тенистый дворик с кристальными фонтанами и роскошными павлинами. И вся эта азиатская роскошь невольно ассоциируется то ли с Омаром Хаямом, то ли с хищениями социалистической собственности в особо крупных размерах.
Незаметные холуи выставляют перед балетмейстером бесконечные угощения: ароматный плов, паровую осетрину, жареные бараньи яйца и прочие шашлыки-машлыки. Хозяин снисходительно посматривает на растерянного гостя, разливает по антикварным рюмкам французский коньяк и предлагает идеологически выдержанный тост за искусство, которое принадлежит народу. Балетмейстер идею поддерживает, добавляя при этом про себя, что искусство требует соответствующей оплаты, особенно искусство хореографическое. Однако выпить отказывается – мол, извините, непьющий. Да, так что за предложение?