Парламентские. Албания, с 1991 по 1998 г. существовавшая на основе базового закона, «черновой конституции», закрепившей парламентскую систему, плюрализм и рыночную экономику. Президент избирается парламентом. Хорватия, в которой после конституционных изменений 2001 г. были ограничены полномочия президента за счет расширения полномочий парламента и исполнительной власти и распущена одна из палат парламента – Палата жупаний. Президент избирается всенародным голосованием. Чехия. Принятая Конституция 1992 г. дала парламенту широкие полномочия по контролю над исполнительной властью, право избирать президента. Президент, в свою очередь, может также распустить парламент, но основанием такого рода решения может выступать неисполнение парламентом своих функций.
Смешанные. Армения – по первой Конституции 1995 г. определялась фактически как президентская, однако поправки, внесенные в Конституцию 2005 г., институционализировали ее в качестве президентско-парламентской, снизили влияние президента на остальные ветви власти, хотя и не до конца четко были прописаны ограничения исполнительной власти. Таким образом, несмотря на расширение полномочий парламента, с согласия которого назначается премьер-министр (то лицо, которому больше доверяют депутаты), сохраняется дисбаланс ветвей власти со смещением в сторону исполнительной.
В целом следует отметить, что страны, в которых существуют наиболее благоприятные условия для функционирования систем подотчетности, относятся к группе парламентских республик (Чехия, Хорватия), преимуществом которых является сдерживание исполнительной ветви власти, однако при политической нестабильности (как, например, в Албании в 1997 г.) или невозможности парламента достичь консенсуса с правительством данная система будет неэффективной [Shugart, Carey, 1992]. Еще одной важной деталью является то, что частые конституционные изменения, связанные с функционированием государственных институтов или затрагивающие функционирование политической системы, происходят, скорее, в слабых или недемократических государствах [Armingeon, Careja, 2008, p. 445], среди которых мы можем выделить Узбекистан, Белоруссию и Армению.
Важным фактором, который повлиял на создание условий для функционирования подотчетности, можно назвать и требования, выдвигаемые к странам, вступающим в Европейский союз, касающиеся соблюдения гражданских прав и следования демократическим стандартам. Данный фактор касается Чехии и, особенно, Хорватии. Наибольший интерес здесь представляет Албания, подавшая заявку на вступление в Европейский союз и оцененная как государство, соответствующее требованиям для получения статуса страны-кандидата, решение по которому должно быть принято в июне 2014 г. Тем не менее Албания испытывает затруднения в области эффективности государственного управления, на которое часто оказывается политическое давление.
Следует выделить еще один фактор, влияющий на начальную конфигурацию систем подотчетности, – непосредственно процесс транзита. Наиболее «спокойным» этот процесс был в Чехии, Белоруссии, Албании, в то время как транзиты в Армении, Узбекистане, Хорватии сопровождались конфликтами и ростом националистических настроений. Несмотря на это, в период становления и закрепления политических институтов в Армении (1997), Белоруссии (1996) и Узбекистане (1997) произошли политические кризисы, которые в случае двух последних государств позволили их главам закрепиться на своих постах и ужесточить режим, трансформировав его на практике в недемократический, следовательно, ограничив системы подотчетности до формального уровня. В подобных системах подотчетность заменяется на личную лояльность. В противовес этому Хорватия демонстрирует достаточно стабильные результаты вкупе с резким развитием государственности [Melville, Mironyuk, Stukal, 2012, p. 20].
В трех странах из шести (Армения, Белоруссия и Узбекистан) граждане не влияют на формирование органов, которые ими управляют. Сходная тенденция существовала и в Албании, однако с 2005 г. выявилась тенденция к улучшению. Мы можем заключить, что наименьшее влияние на власть граждане способны оказывать в Белоруссии и Узбекистане. Подобная ситуация существует и в Армении, но ее граждане обладают большим набором гражданских свобод.
В целом наиболее благоприятные условия для функционирования систем подотчетности существуют в Чехии, в которой она была сформирована достаточно быстро. Хорватия продемонстрировала резкий скачкообразный рост развития подотчетности при меньшем объеме гражданских и политических прав, чем у Чехии. Албания за последние годы демонстрирует тенденцию к улучшению ситуации, однако влияние граждан на государственные органы по-прежнему остается невысоким.
Белоруссия и Узбекистан в силу особенностей своих политических режимов обладают сугубо номинальной подотчетностью без тенденции к улучшению. Армения за последние годы показывает негативную тенденцию в области возможности влияния граждан на власть и в ограничении гражданских прав и свобод.
В данной статье мы решали две задачи: предложить понимание подотчетности, не ограниченное исключительно рамками органов власти, т.е. номинальной системой. Также следовало учесть, что использование «старых» концептов для современных государств является несколько неуместным, в связи с чем мы попытались актуализировать то, что мы понимаем под подотчетностью.
Мы намеренно отказались от следования логике ранее проведенных исследований, учитывая значительные различия между характеристиками режимов, прошедших процесс транзита относительно недавно, и консолидированных демократий. Именно поэтому нами и была предложена теоретическая модель функционирования подотчетности и выведены индикаторы, на основе которых можно зафиксировать потенциал для функционирования данной системы. В среднем можно отметить, что первые пять лет после транзита стали определяющими для направления развития режима и систем подотчетности, которые могут положительно повлиять на качество режима.
Траектории режимных трансформаций, в свою очередь, повлияли на изменение конфигурации систем подотчетности. Благоприятное влияние и существование потенциала для функционирования полноценной системы можно было отметить в траекториях «К демократической консолидации» (Чехия), «Прорыв к демократии» (Хорватия). Албания, следующая траекторией «На пути к демократии», демонстрирует положительные тенденции при сохраняющейся низкой эффективности правительства и слабом влиянии граждан на власть, значительно отличаясь от номинальной системы подотчетности. Армения («Проблемные траектории») следует тенденции к ухудшению и сужению механизмов подотчетности. Белоруссия («На пути к автократии») и Узбекистан («Консолидированные автократии») демонстрируют наличие номинальных систем, в которых личная подотчетность заменяется доверием или лояльностью.
Литература
Воробьев А.Н. Левиафан поневоле: захват государства как следствие режимных деформаций: Препринт WP14/2012/07. – М.: НИУ ВШЭ, 2012. – 28 с.
Морлино Л., Карли Л. Как оценивать демократию. Какие существуют варианты: Доклад к XV Апрельской международной научной конференции по проблемам развития экономики и общества, Москва, 1–4 апреля 2014 г. – М.: Изд. дом НИУ ВШЭ, 2014. – 35 с.
Adcock R., Collier D. Measurement validity: A shared standard for qualitative and quantitative research // The American political science review. – Denton, Texas, 2001. – Vol. 95, N 3. – P. 529–546.
Armingeon K., Careja R. Institutional change and stability in postcommunist countries, 1990–2002 // European journal of political research. – Chichester, 2008. – Vol. 47, Iss. 4. – P. 436–466.
Becker A. Accountability and the fairness bias: The effects of effort vs. luck // Social choice and welfare. – Rochester, 2013. – Vol. 41, N 3. – P. 685–699.
Behn R. On the nature of: Accountability dilemma // Bob Behn’s public management report. – Cambridge, 2005. – Vol. 2, N 7. – Mode of access: http://www.hks.harvard.edu/thebehnreport/March2005.pdf (Дата посещения: 28.03.2014.)
Behn R. Rethinking democratic accountability. – Washington: Brookings institution press, 2001. – 328 p.
Bovens M. Analysing and assesing accountability: A conceptual framework // European law journal. – Malden, 2007. – Vol. 13, N 4. – P. 447–468.
Carey J. Legislative organization // The Oxford handbook of political institutions / Binder S., Rhodes R., Rockman B. (eds.). – N.Y.: Oxford univ. press, 2008. – P. 344–365.
Cingranelli D., Richards D. CIRI human rights data project. – Binghamton, N.Y., 2014. – Mode of access: http://humanrightsdata.blogspot.com/p/data-documentation.html (Дата посещения: 28.03.2014.)
Dasgupta P. An inquiry into well-being and destitution. – N.Y.: Oxford univ. press, 1993. – 680 p.
Fiorina M. Retrospective voting in American national elections. – New Haven: Yale univ. press, 1981. – 288 p.
Flinders M. The politics of accountability in the modern state. – L.: Ashgate, 2001. – 435 p.
Freedom in the world: Democratic breakthroughs in the balance. – Washington, D.C., 2013. – Mode of access: http://www.freedomhouse.org/report/freedom-world/freedom-world-2013#.Uzgsh_l_saI (Дата посещения: 28.03.2014.)
Freedom in the world: Methodology. – Washington, D.C., 2013. – Mode of access: http://www.freedomhouse.org/report/freedom-world-2013/methodology#.Uzgta_l_saI (Дата посещения: 28.03.2014.)
Governance and development. – Washington, D.C.: World Bank, 1992. – 69 p. – Mode of access: http://documents.worldbank.org/curated/en/1992/04/440582/governance-development (Дата посещения: 28.03.2014.)
Lindberg S. Mapping accountability: Core concept and subtypes // International review of administrative sciences. – L., 2013. – Vol. 79, N 2. – P. 202–226.
Lonsdale J. Political accountability in African history // Political domination in Africa / Chabal P. (ed.). – N.Y.: Cambridge univ. press, 1986. – P. 135.
Maskin E., Tirole J. The politician and the judge // American economic review. – Pittsburgh, 2004. – Vol. 94, N 4. – P. 1034–1054.
Melville A., Mironyuk M., Stukal D. Trajectories of regime transformation and types of stateness in post-communist countries. – M.: National research univ. higher school of economics, 2012. – 41 p.
Mitnick B. The political economy of regulation: Creating, designing and removing regulatory forms. – N.Y.: Columbia univ. press, 1980. – 506 p.
Moncrieffe J. Reconceptualizing political accountability // International political science review. – Montreal, 1998. – Vol. 19, N 4. – P. 387–406.
Mulgan R. Holding power to account: Accountability in modern democracies. – N.Y.: Palgrave McMillan, 2004. – 240 p.
O’Donell G. Horizontal accountability in new democracies // Journal of democracy. – Baltimore, MD, 1998. – Vol. 9, N 3. – P. 112–126.
Piotrowski S., Ryzin, van G. Citizen attitudes toward transparency in local government // The American review of public administration. – Thousand oaks, 2007. – Vol. 37, N 3. – P. 306–323.
Polity IV project: Political regime characteristics and transitions, 1800–2012 / Marshall M. (director). – Maryland, 2012. – Mode of access: http://www.systemicpeace.org/polity/polity4.htm (Дата посещения: 28.03.2014.)
Press freedom index. – Paris: Reporters without borders, 2014. – Mode of access: http://rsf.org/index2014/ru-index2014.php (Дата посещения: 28.03.2014.)
Shugart M., Carey J. Presidents and assemblies: Constitutional design and electoral dynamics. – N.Y.: Cambridge univ. press, 1992. – 332 p.
Sinclair A. The chameleon of accountability: Forms and discourses // Accounting, organizations and society. – L., 1995. – Vol. 20, N 2–3. – P. 219–237.
Spruyt H. The origins, development, and possible decline of the modern state // Annual review of political science. – Palo Alto, 2002. – N 5. – P. 127–149.
The rise of «new» policy instruments in comparative perspective: Has governance eclipsed government? / Jordan A., Rüdiger K., Wurzel W., Zito A. // Political studies. – L., 2005. – Vol. 53, N 3. – P. 477–496.
Votes, budgets, and development: Comparative studies in acccountable governance in the south (international political economy) / Healey J., Tordoff W. (eds.). – N.Y.: St. Martin’s press, 1995. – 270 p.
Willems T., Dooren van W. Lost in diffusion? How collaborative arrangements lead to an accountability // International review of administrative sciences. – L., 2011. – Vol. 77, N 3. – P. 505–530.
Трансформация официальной символической политики в сфере государственных праздников в современной России
После распада СССР все бывшие советские республики, в том числе Россия, столкнулись с необходимостью проведения новой символической политики, которая могла бы легитимировать новые режимы. Неотъемлемой частью таких изменений стали пересмотр праздничного календаря и выбор новых государственных праздников. В Советском Союзе праздники занимали важное место в арсенале пропаганды, они «служили инструментом для популяризации политических целей и манипулирования людьми… они также были одним из каналов, через которые политика режима проводилась в жизнь» [Рольф, 2009, с. 7]. В 1991 г. казалось, что поражение августовского путча и установление новой власти могут лишить возможности отмечать привычные «красные дни календаря». Однако новые демократические силы не пошли на кардинальное упразднение старых праздников: власть решила кооптировать советские практики с постепенным вводом в праздничный календарь новых.
Трансформация существующих и введение новых государственных праздников потребовали скрупулезной работы по отношению к выбору исторически значимого прошлого. Подобную ситуацию в семиотическом ключе хорошо описал М.Ю. Лотман, заметив, что «меняется не только состав текстов, меняются сами тексты. Под влиянием новых кодов, которые используются для дешифровки текстов, отложившихся в памяти культуры в давно прошедшие времена, происходит смещение значимых и незначимых элементов структуры текста» [Лотман, 2010, с. 263]. Таким образом, для новых праздников было необходимо «извлечь» «нужные» события из истории и придать им современный смысл. Содержание «культурной памяти», в контексте которой чаще всего исследуются праздники в целом [см., например: Rodriguez, Fortier, 2007], не постоянно, оно изменяется в зависимости от социальных и политических условий, т.е. обусловлено «социальными рамками» памяти [Ассман, 2014, с. 161].
В отличие от других инструментов символической политики, таких как государственный флаг, гимн, официальная символика, государственные праздники представляют собой «нестабильные символы»22. Их невозможно отменить и забыть в одночасье: требуется достаточно длительное время, чтобы поколения утратили культурную и социальную память. Поэтому новые режимы, как правило, идут на трансформацию уже существующих практик и содержания праздников. Как показал В. Глебкин, процесс создания культурных форм, соответствующих советскому празднику, сопровождался перенесением на новую реальность ранее сформировавшихся механизмов. Именно благодаря повсеместной ритуализации, уходящей своими корнями в культуру русской интеллигенции и крестьянства, советские массовые праздники изначально получили поддержку в народе. Так, например, элементы религиозного крестного хода, популярного в дореволюционной России (Пасха, Крещение Господне и т.д.), были заимствованы советскими демонстрациями. А элементы обряда крестин легли в основу посвящения в пионеры [Глебкин, 1998].
Проблематика, связанная с социальной памятью, использованием и интерпретацией прошлого, стала активно обсуждаться в профессиональном сообществе историков и политологов не столь давно [см.: Миллер, 2009; 2012; Малинова, 2013 a, 2013 b, 2013 c; Копосов, 2011; Империя и нация… 2011; Власть времени, 2011; Ассман, 2014 и др.]. Как отмечает А.И. Миллер, «о политизации истории можно говорить в том случае, когда политики используют “исторические” аргументы в своих выступлениях», а собственно политика памяти «касается различных общественных практик и норм, связанных с регулированием коллективной памяти» [Миллер, 2009, с. 7]. Вслед за О.Ю. Малиновой мы исходим из того, что политическое использование прошлого является элементом символической политики, под которой понимается «деятельность, связанная с производством различных способов интерпретации социальной реальности и борьбой за их доминирование в публичном пространстве» [Малинова, 2013 c, с. 115]. В связи с чем символическая политика государственных праздников во многом определяется действиями элит, которые, в терминах П. Бурдье, находятся в уникальном положении и обладают символической властью по учреждению, упразднению или трансформации тех или иных праздников. Государственный праздник подчеркивает роль власти. В сущности, продвижение определенного видения идеи праздника – это формулирование ценностей, на основе которых организуется общество, выбор исторического прошлого и путей развития.